Следующим его долгом было основать династию, несмотря на немолодой возраст супруги. Чтобы увеличить шансы на появление потомства, он превратился в легкую добычу для всех шарлатанов Константинополя, глотал предложенные ими афродизиаки, наносил мази и выполнял необычные упражнения, которые, как ему обещали, вернут энергию молодости. Зоя тем временем занималась тем же самым, исполненная решимости каким-то образом забеременеть, хотя никто не удивился, когда ей это не удалось.
Подданные обнаружили, что их император не воин, когда в 1030 году он, вопреки советам всех полководцев, решил провести кампанию в Сирии и поспешно обратился в бегство при первой же стычке с врагом. С этого времени он мудро отказался от решения военных вопросов и посвятил себя заботам управления; однако со временем выяснилось, что как администратор он столь же слаб. Пожалуй, то, что он в итоге переключился на строительство храмов, было неизбежно: как и Юстиниан, он очень хотел оставить по себе какую-нибудь долговечную память. Результатом этого стала большая церковь, посвященная Богородице Всевидящей, и относящийся к ней огромный монастырь. Говорят, что два этих памятника императорской мегаломании привели жителей Константинополя на грань восстания.
А что же Зоя? Разочарованная и недовольная, она очень сердилась на мужа: во-первых, за то, что он в конце концов отказался от надежды на потомство, а во-вторых, потому, что он не давал ей доступа к казне. Зоя была очень гордой, и к тому же ее в течение многих лет баловал отец, который ни в чем ей не отказывал. Вначале она выместила свой гнев на сестре, которую в 1031 году сослала в монастырь; однако вскоре ее действия стали более целенаправленными, и именно тогда на сцене появилась странная и зловещая фигура Иоанна Орфанотрофа – евнуха из Пафлагонии, который происходил из скромного и малоизвестного рода, но поднялся до должности смотрителя главного сиротского дома Константинополя, откуда и возникло его прозвище[61]. Из четырех его младших братьев двое старших тоже были евнухами; самого младшего, красавца Михаила (к сожалению, страдавшего эпилепсией), он однажды привел во дворец и представил Роману и Зое на официальной аудиенции. Как и предполагал Иоанн, Зоя с первого взгляда безумно влюбилась в юношу.
С этого времени Зоя думала только о юноше из Пафлагонии. Михаил был польщен, однако никакого энтузиазма не проявлял; но его брат дал ему точные указания, а остальное довершило юношеское честолюбие. Император, которого предупредила о происходящем его сестра Пульхерия, был весьма доволен, когда Михаил уверил его, что слухи не имеют под собой никаких оснований. Однако тут Роман серьезно заболел. Отравила ли его жена? Зоя имела для этого и мотив, и возможности и, конечно, была вполне способна на это преступление. Смерть пришла за Романом в четверг перед Страстной пятницей 1034 года, когда он находился в дворцовых банях, но была ли она вызвана внезапным приступом болезни или тем, что его голову крепко удерживали под водой, так и не установлено.
На рассвете 12 апреля, в Страстную пятницу, патриарха Алексия срочно вызвали во дворец, где он, к своему ужасу, увидел почти обнаженное тело Романа. Не успел он оправиться от потрясения, как распахнулись огромные двери, за которыми в зале для коронаций сидела на троне императрица в парадном облачении. На голове у нее была императорская диадема, в руке она держала скипетр, на ее плечах покоилась расшитая драгоценными камнями императорская мантия из золотой парчи. Рядом с ней, к изумлению патриарха, сидел юный Михаил в таком же облачении и в короне. Зоя говорила твердо и непреклонно, и Алексий не смог ей отказать: он немедленно сочетал браком овдовевшую всего несколько часов назад пятидесятишестилетнюю императрицу и ее любовника (и вероятного сообщника), юного эпилептика из Пафлагонии, младше ее почти на сорок лет, которого он благословил как равного апостолам василевса.
Если императрица надеялась, что ее второй муж будет не более чем коронованным рабом, то ее ждало скорое разочарование. Задолго до конца года Михаил стал проявлять нетерпение: ему быстро стало ясно, что он может править империей гораздо лучше, чем его жена, и Зоя довольно скоро снова оказалась запертой в женской половине дворца, только ее свобода и траты стали еще более ограниченными, чем во времена Романа. У Михаила были и другие причины, чтобы держать жену на расстоянии: его эпилептические припадки становились все более частыми, а поскольку в таких случаях присутствие Зои он не выносил, то предпочел совсем ее избегать. Кроме того, он быстро спивался, и это вскоре привело его к импотенции. Наконец, его мучила совесть: он всем был обязан императрице, а потому не мог смотреть ей в глаза. Михаил, однако, знал, что его предательство несравнимо с тем, как он обошелся с Романом, и остаток его жизни стал одной отчаянной попыткой спасти свою душу. Каждый день Михаил по нескольку часов проводил в церкви, закладывал десятки храмов и монастырей, устроил большой приют для исправившихся проституток и разыскивал святых людей во всех уголках империи.
Когда император не был занят духовными вопросами, он посвящал себя управлению страной, оказавшись весьма сведущим в этом деле. Михаил не устраивал резких перемен. Вопросы финансов и налогообложения он оставил на усмотрение своего брата Орфанотрофа, а все остальное крепко взял в свои руки, обращая особое внимание на местное управление, иностранные дела и армию, чей упавший боевой дух ему удалось в большой степени восстановить. Малообразованный, он быстро учился. Через несколько месяцев после воцарения он уже правил империей уверенной и твердой рукой. Его советники поражались его усердию, быстроте восприятия, политическому чутью и, несмотря на эпилепсию, эмоциональной уравновешенности; те же, кто хорошо его знал, восхищались мужеством, с которым он боролся с двумя самыми трудными препятствиями – здоровьем и семьей.
Трое из четырех его старших братьев были нахлебниками; самый старший же, Орфанотроф, был грозной фигурой. Он не обладал новоприобретенным бескорыстием Михаила и его высокими моральными принципами; однако в том, что касалось ума и усердия, он был сделан из того же теста. Он думал лишь о продвижении своей семьи и шел на все, чтобы держать императора в неведении относительно злодеяний его братьев, что объясняет, почему Михаил так и не принял против них твердых мер. Еще серьезнее было то, что семейные чувства Орфанотрофа распространялись и на мужа его сестры Стефана, бывшего корабельного конопатчика в Константинопольской гавани: он устроил ему должность командующего транспортным флотом в самом честолюбивом военном предприятии за время правления Михаила – долго откладываемом морском походе на Сицилию.
Этот поход, изначально запланированный Василием II и отложенный из-за его смерти, казался необходимым как никогда. Постоянные нападения базировавшихся на Сицилии сарацин на принадлежавший Византии юг Италии быстро становились угрозой безопасности империи. Средиземноморье кишело пиратами, цены на импорт росли, а объем иностранной торговли снижался. Для любого византийца Сицилия оставалась частью наследства, принадлежавшего империи по праву рождения; к тому же там по-прежнему проживало довольно много греков. То, что после двух столетий ею все еще владели язычники, было не только угрозой безопасности, но и оскорблением национальной гордости. Кроме того, на острове разразилась гражданская война между арабскими эмирами. По всей Сицилии вспыхивали мятежи, и сарацины, которые становились все более разобщенными, вряд ли могли оказать серьезное сопротивление согласованной атаке византийцев.
Войско отплыло на Сицилию в начале лета 1038 года. Командующим назначили Георгия Маниака, который после долгой и безупречной службы на Востоке стал самым выдающимся военачальником империи. Самой сильной частью армии был впечатляющий контингент варягов, среди которых был и знаменитый скандинавский герой Харальд Хардероде[62], вернувшийся из паломничества в Иерусалим; самой слабой – отряд лангобардов из Апулии, которые не скрывали недовольства тем, что их силой заставили нести службу. Высадившись в конце лета, армия поначалу сметала все на своем пути, и сарацины мало что могли сделать, чтобы ее сдержать. Мессина пала почти сразу, и войско медленно, но верно продвигалось к Сиракузам, которые сдались Маниаку в 1040 году. Однако поражение византийской армии после победы при Сиракузах было внезапным и полным. Виноваты в нем были отчасти Маниак, отчасти Стефан; командующий никогда не скрывал своего презрения к Стефану и после очередного проявления его никчемности яростно на него набросился. После этого Стефан обвинил его в измене. Маниака вызвали обратно в Константинополь и заключили в тюрьму; на его место сначала назначили Стефана (с предсказуемым результатом), а после его смерти – евнуха по имени Василий, который оказался немногим лучше. Тем временем росло недовольство в Апулии, где лангобардам-сепаратистам без труда удалось настроить местное население против византийцев, и в 1040 году был подан сигнал к восстанию. Византийского управляющего убили, а местное ополчение восстало вдоль всего побережья. Армию спешно отозвали с Сицилии, и через несколько месяцев весь остров, за исключением Мессины, снова оказался в руках сарацин.
К тому времени стало ясно, что император умирает. Он больше не мог заниматься государственными делами и думал лишь о том, как смягчить Божий гнев, превративший двадцатилетнего юношу в опухшую пародию на того красавца, который несколько лет назад покорил сердце императрицы. Управление страной оказалось в руках его брата, который был одержим идеей основать свою династию. Михаил скоро умрет, не оставив потомства; как же обеспечить преемственность? Оставшиеся в живых два брата тоже были евнухами, а зять Стефан уже мертв. Сын Стефана Михаил, прозванный Калафатом, «конопатчиком», из-за первой профессии его отца, был неисправимый лжец и закоренелый интриган, но Иоанн принял решение в его пользу. Он без труда убедил императора, и вскоре его племянника назначили преемником в храме Святой Марии во Влахернах. Старая императрица объявила, что официально усыновляет Михаила Калафата.