толицу; с другой – он должен был исполнить сыновний долг: организовать поминальную службу и основать монастырь на месте смерти Иоанна, после чего перевезти тело в Константинополь для захоронения. Он немедленно отправил в столицу Аксуха, присвоив ему титул регента и дав указание арестовать своего самого опасного соперника – брата Исаака, которого отец обошел вниманием, но который жил в Большом дворце и имел прямой доступ к казне и императорским регалиям.
Аксух добрался до столицы даже раньше известия о смерти императора. Он схватил Исаака и заодно велел арестовать еще одного Исаака – брата Иоанна, уже изгнанного за прежние заговоры. Единственным возможным источником затруднений оставалась патриархия; патриарший престол в те дни пустовал. Аксух призвал церковных иерархов во дворец и вручил им официальный документ, по которому храму Святой Софии ежегодно жертвовалось 200 серебряных монет. Они с благодарностью приняли этот дар, уверив Аксуха, что сложностей с коронацией не возникнет. Иерархи и не подозревали, что под плащом у Аксуха был другой, заготовленный на крайний случай документ, в котором предлагалось 200 золотых монет. Когда в середине августа в столицу прибыл Мануил, первым делом он назначил Михаила Куркуаса новым патриархом, который в первую очередь и должен был провести коронацию императора. Через несколько дней Мануил приказал отпустить обоих Исааков – их больше незачем было бояться. Его положение наконец стало прочным.
Первое, что люди замечали в Мануиле Комнине, – его рост; помимо этого, он отличался от отца по крайней мере в двух вещах: во-первых, он был замечательно хорош собой, а во-вторых, обладал обаянием, любовью к удовольствиям и умением наслаждаться жизнью, что представляло собой приятный контраст с высокой принципиальностью и аскетизмом Иоанна. При всем этом Мануил совершенно не был поверхностным. Прекрасный воин и великолепный наездник, он, возможно, был слишком упрям, чтобы стать таким военачальником, каким был его отец, но в его энергичности и мужестве невозможно усомниться. Будучи искусным дипломатом и прирожденным государственным деятелем, он оставался при этом типичным византийским интеллектуалом, образованным как в области искусства, так и в науках, любившим погрузиться в богословские вопросы и поспорить – не столько ради установления истины, сколько ради самой любви к дебатам. Неудивительно, что его популярность среди церковников неуклонно падала – они с недоверием относились к его постоянным попыткам наладить отношения с Римом, сетовали на то, что он часто заключал тактические альянсы с сарацинами, и были потрясены, когда он не только пригласил сельджукского султана в Константинополь, но и позволил ему участвовать в торжественной процессии, шедшей в храм Святой Софии.
Пожалуй, больше всего церковь возмущала личная жизнь Мануила. Он обладал непомерным аппетитом к женскому полу, и при этом обходился с женщинами так, что устоять перед ним было невозможно. Несомненно, дополнительным стимулом для его природных наклонностей стала внешность и характер его первой жены Берты фон Зульцбах, свояченицы короля Германии Конрада III. Берта, взявшая до брака имя Ирина, была, как говорят, «озабочена украшением своего тела меньше, чем украшением духа; отвергнув пудру и краску, она стремилась лишь к той красоте, которая происходит от сияния добродетели». Неудивительно, что она так и не внушила любви ни Мануилу, ни его подданным, которым она казалась чопорной и неизящной. Она оказалась ценной лишь в дипломатической сфере и сыграла важную роль в союзе, который Мануил и Конрад заключили во время визита германского короля в Константинополь в 1148 году. В остальное время она вела тихую жизнь во дворце, занимаясь благочестивыми делами и образованием двух дочерей.
Мануил Комнин взошел на византийский престол с гневом в сердце: он не мог простить Раймунду Антиохийскому расторопность, с которой тот бросился захватывать отвоеванные византийцами замки, как только Мануил отправился в Константинополь после смерти отца. В начале 1144 года Раймунд осуществил честолюбивую военную вылазку на юго-восток: потерянные замки были отвоеваны, земли вокруг Антиохии разорены. Тем временем флот прошел вдоль всего побережья княжества, уничтожив все вытащенные на берег корабли и забрав множество местных жителей в плен.
Однако год еще не закончился, а ситуация в Утремере полностью изменилась. В канун Рождества Занги захватил Эдесское княжество крестоносцев, и Антиохия, похоже, была следующей в его списке. Раймунду оставалось только усмирить свою гордыню и обратиться за помощью к Мануилу. Вначале император его проигнорировал, и лишь после того, как Раймунд встал на колени у могилы Иоанна, ему неохотно пообещали регулярные денежные дотации, но отказали в прямой военной помощи.
В следующем году Занги убил пьяный евнух, и государства крестоносцев избавились от своего самого грозного врага; однако падение Эдессы ужаснуло весь христианский мир. Как это могло случиться? Возможно, франки из Утремера действительно выродились, как про них говорили, и Всевышний счел их недостойными охранять святые места? Сами франки отлично понимали истинную причину: первая большая волна воодушевления крестоносцев спала, и массовая иммиграция превратилась в тонкий ручеек; многие пилигримы по-прежнему прибывали без оружия, и даже тем, кто был готов орудовать мечом, одной летней военной кампании обычно оказывалось более чем достаточно. По этим причинам к папе римскому направили послов с просьбой как можно скорее организовать новый крестовый поход.
Папа Евгений III и сам находился в не слишком устойчивом положении. В обычной для средневекового Рима сумятице он был вынужден бежать из города через три дня после своего избрания и спасаться в Витербо. Он был бы рад благословить Второй крестовый поход, но кто его возглавит? Король Конрад все еще занимался собственными проблемами в Германии, английский король Стефан столкнулся с гражданской войной, о Рожере Сицилийском не могло быть и речи. Оставался король Франции Людовик VII. Ему было всего 24 года, однако его окружал ореол мрачного благочестия, безумно раздражавший его прекрасную и жизнерадостную супругу Элеонору Аквитанскую. Он – прирожденный паломник, крестовый поход – его христианский долг; и потом, разве Элеонора не племянница князя Антиохии? На Рождество 1144 года Людовик VII объявил о своем намерении принять крест и послал за Бернардом, аббатом Клерво.
Святой Бернард Клервоский, которому тогда было 55 лет, был самым влиятельным духовным лицом в Европе. Высокий и худой, с лицом, на котором лежала тень полной чрезмерного аскетизма жизни, он был снедаем религиозным рвением, не оставлявшим места для умеренности и терпимости. Он никогда не сидел на месте, вечно проповедовал, убеждал, спорил, полемизировал, писал бесчисленные письма и безрассудно нырял в гущу любой ссоры; предложенный папой крестовый поход пришелся ему по сердцу, и он охотно согласился начать его на собрании, назначенном королем на следующее Вербное воскресенье в Везле в Бургундии.
Имя Бернарда всегда оказывало магическое воздействие: с приближением назначенной даты в этот маленький городок хлынули мужчины и женщины из всех уголков Франции. 31 марта 1146 года, взойдя на большой деревянный помост, возведенный на склоне холма, Бернард произнес самую судьбоносную речь в своей жизни. Пока он говорил, толпа, вначале хранившая молчание, стала кричать, требуя раздать им кресты, чтобы нашить их на одежду. Целые связки таких крестов приготовили заранее, а когда запасы закончились, аббат сорвал с себя свой плащ и стал рвать его на полосы, чтобы сделать из них кресты. Он и его помощники продолжали нашивать кресты даже с наступлением ночи.
Мануил Комнин, прекрасно понимавший, каким кошмаром обернулся для его деда Первый крестовый поход, не желал его повторения. Он обязался предоставить войскам крестоносцев провиант и припасы, но подчеркнул, что за все это придется платить, а все командующие снова должны будут принести ему клятву верности. Если у него и были слабые надежды на качество новой армии крестоносцев, то вскоре они рассыпались в прах. Армия, вышедшая из германского города Регенсбурга в мае 1147 года, состояла из самых разных людей – от религиозных фанатиков до свободных бездельников и беглецов от правосудия, как всегда привлеченных обещанием отпущения грехов. Едва вступив на территорию Византии, они принялись грабить, разрушать, насиловать и даже убивать, если у них случалось такое настроение. Стычки между крестоносцами и военным эскортом, который позаботился предоставить им Мануил, становились все более частыми, и, когда к середине сентября армия добралась до Константинополя, отношения между германцами и греками были хуже некуда.
Французская армия была меньше и приличнее. Присутствие множества знатных дам, сопровождавших своих мужей (среди них была и сама королева Элеонора), оказывало на людей усмиряющее действие. Однако балканские крестьяне к этому времени уже были настроены откровенно враждебно и запрашивали огромные цены за тот немногий провиант, который остался после германской армии. Вскоре недоверие стало взаимным, что привело к жульничеству с обеих сторон, и поэтому французы быстро прониклись серьезным негодованием по отношению и к немцам, и к грекам; а прибыв в Константинополь 4 октября, они были потрясены сообщением, что император заключил с турками перемирие.
Разумеется, Мануил поступил совершенно правильно: армии крестоносцев представляли для него гораздо большую опасность. Он прекрасно знал, что французские и немецкие сторонники крайних мер предлагали совместное нападение на Константинополь, и ему удалось спасти положение, лишь намеренно распространив сообщения об огромной турецкой армии, собирающейся в Анатолии, и намекнув франкам, что если они не поторопятся пройти через Анатолию, то у них это может и вовсе не получиться. Кроме того, это было в их интересах: в случае нападения шансов у них было мало. Мануил предоставил крестоносцам провиант и проводников, предупредил, что воды будет мало, и посоветовал держаться ближе к побережью, которое все еще находилось под контролем Византии. Больше он ничего не мог для них сделать.