По совершении предписания сего, займетесь вы учреждением беспрепятственного сообщения между Бакою и Грузиею, которое, по занятии Имеретин и Мингрелии, соединив, так сказать, Каспийское море с Черным, откроет торговле нашей новый путь, тщетно доныне желанный, по причине суровости нравов жителей тех мест. Дальнейшее же производство предначертанного вам плана предоставите вы времени и обстоятельствам».
В январе 1804 года князь Леонидзе отправился из Санкт-Петербурга в Тифлис.
Рескрипт императора и возвращение имеретинского посла развязывали окончательно руки князю Цицианову. Оканчивая в это время все приготовления для похода в Ганжу, князь Цицианов решился отложить действия против царя Имеретинского до окончания этой экспедиции, тем более потому, что приведение к окончанию переговоров, начатых с имеретинским царем о его подданстве и покровительстве, тесно связывалось с вопросом о приобретениях наших на восточном берегу Черного моря. С другой стороны, действия против ганжинского хана были необходимы не столько для того, чтобы взять самый город, который был всегда в наших руках, сколько для устрашения эриванского хана и джаро-белоканцев, преступивших присягу.
Приобретения же, о которых говорилось в рескрипте, как ни выгодны были сами по себе, требовали от нашего правительства новых усилий и новых пожертвований.
По самому характеру обитавших там народов, нельзя было ограничиваться письменными постановлениями и обычаями, принятыми между европейскими дворами, но необходимо было, на каждом шагу и во всякое время, быть готовым поддержать свои требования силою. Между азиатскими народами тот более почтен, кто сильнее. Приобретение же этой силы и всеобщего уважения требовало и влекло за собою необходимость усиления тамошних войск. К занятию, например, Имеретин и Мингрелии, по мнению князя Цицианова, необходимо было по крайней мере два полка; те же два полка, которые назначены были в Грузию, главнокомандующий принужден был, тотчас по прибытии их, употребить на ганжинскую экспедицию, «толико нужную» как потому, что Ганжа всегда была в подданстве Грузии, так и для того, чтоб удостоверить безумных соседей в том, «что я, – писал князь Цицианов[151], – имею высочайшее разрешение переходить и за пределы Грузии, буде неповиновение или дурное поведение их меня к тому принудят… Вероломство соседей Грузии рождает часто нужду в войске там, где и ожидать иногда невозможно».
Глава 7
Отъезд царицы Дарьи из Тифлиса в Мухрань и происки ее. Предложение князя Цицианова царице отправиться в Россию. Письмо царевича Александра и ответ на него князя Цицианова. Письмо царицы Дарьи князю Цицианову и отправление ее в Москву
Приготовляясь к экспедиции в Ганжинское ханство, князь Цицианов должен был прежде всего обеспечить внутреннее спокойствие Грузии, чего можно было достигнуть только удалением последних членов царского дома, около которых группировались все лица, почему-либо недовольные тогдашним состоянием дел.
Отправив большую часть членов царского дома в Россию, князь Цицианов согласился оставить царицу Дарью на некоторое время в Тифлисе только во внимание к просьбам, основанным на общем расстройстве ее здоровья. Хотя царица и была действительно больна, но болезнь не мешала ей быть покровительницею всех недовольных русским правительством, собирать их вокруг себя и употреблять орудием для своих интриг и замыслов. Женщина умная, Дарья не могла, однако же, понять, что старый порядок вещей канул безвозвратно, что восстановление прежнего правления невозможно не только потому, что оно противно видам русского правительства, но и потому, что сам народ не желал уже прежнего правления дома Багратионов. Возвращения к прежнему правлению, несмотря на многие злоупотребления русской власти, могли желать только единичные личности, гревшие руки на счет ближних, но не народ, уже отвыкший от многих поборов и защищенный от внешних врагов. Эти единичные личности, группируясь вокруг царицы, составляли оппозицию русскому правительству, подговаривали и волновали народ при всяком удобном случае.
«Если б ваше сиятельство, по благорасположению вашему ко мне, – писал князь Цицианов графу Кочубею[152], – изволили меня видеть, то всеконечно, по чувствительности вашей, тронуты бы были моим положением. Ежедневными слухами, выходящими против всякого шага правительства, меня терзают…»
«Не могу скрыть, – писал он в другом письме[153], – что все новое здесь приемлется с большим толкованием, хотя принимают с величайшим удовольствием и благодарностью к государю».
Двойственность и раздельность интересов общества, как всегда и везде, была источником неустройств, а в особенности в Грузии, где родоначальство или, лучше сказать, местничество существовали в обширном объеме и обращались во всеобщее зло. Князья кичились своим происхождением друг перед другом, и достаточно было пустого отличия одному из них, чтобы другой, считавший себя выше родом, стал в оппозицию к русскому правительству. Во главе последних стоял князь Иван Орбелиани, человек, пользовавшийся всеобщею доверенностию по богатству и знатности, но простой, мягкий и удобоводимый своим зятем Соломоном Тархановым, крайне недовольным князем Цициановым за отнятое у него шамшадыльское моуравство.
Шамшадыльские татары, жившие только в сорока верстах от Ганжи, были недовольны князем Тархановым за его притеснения и поборы. Главнокомандующий принужден был уступить неоднократным жалобам татар и удовлетворить просьбе их о перемене моурава. Отозвавши в Тифлис князя Тарханова, он приобрел в нем личного врага, человека, недовольного нашим правительством. Алчный и жадный, но одаренный умом и красноречием, князь Тарханов употреблял то и другое на заведение ссор и распрей; «таков он был при царях, – писал князь Цицианов, – таков он и теперь, по общему о нем слуху».
Пользуясь доверенностью князя Ивана Орбелиани, Соломон Тарханов часто действовал его именем, привлекал к себе всех недовольных и легковерных соотечественников, а затем, разными вымыслами и вовремя пущенными слухами, смущал население. Каждое распоряжение главнокомандующего он старался объяснить в дурную сторону и извлечь для себя возможную пользу.
Вот один из многих примеров.
Считая квартирование войск в Тифлисе обременительным для бедных обывателей, потому что у князей никто не стоял постоем, князь Цицианов поручил коменданту предложить, не хотят ли жители города дать для построения казарм 15 000 р., и тогда все население будет свободно от постоя. Князь Тарханов тотчас же воспользовался этим распоряжением, и князь Цицианов скоро узнал, что противная партия собирается отправить к нему депутацию с заявлением от имени князей, считающих себя обиженными в том, что, сравнивая их с мещанами, у них требуют денег для постройки казарм и тем более тогда, когда они не вознаграждены еще ничем за отнятые у многих звания и должности, приносившие доход. Князь Цицианов пригласил к себе князя Ивана Орбелиани и, представив ему всю несообразность такого поступка, отклонил присылку депутатов.
Едва только предупреждены были эти недоразумения, как явились новые по поводу дворянских выборов.
«Занимаясь теперь приготовлением к выборам, – писал князь Цицианов графу Кочубею[154], – ничего так не желаю, как то, чтобы все сделано было согласно с волею верховного начальства». Это естественное желание было парализовано слухом, дошедшим до главнокомандующего, что партия князя Ивана Орбелиани и Соломона Тарханова замышляет отправление новой депутации с просьбою о перемене организации верховного грузинского правительства и о составлении его из четырех князей и одного русского начальника.
– Я буду требовать, – отвечал князь Цицианов сообщившим это известие, – чтобы депутаты имели письменные доверенности с объяснением, от кого они даны и с какою целью.
В то же время он приказал исполнительной экспедиции объявить во всеобщее сведение, чтобы под одним прошением несколько лиц не подписывались, а каждый заявлял о своих нуждах отдельно[155]. Охотников на отдельную подачу прошений не оказалось, и князья, видя неудачу и с этой стороны, порешили перенести свою деятельность подальше от правительства, внутрь страны, в Карталинию.
Вскоре после того царица Дарья просила разрешения князя Цицианова, под видом страха от чумы, переехать в селение Мухран, принадлежащее родному ее внуку князю Багратиону-Мухранскому. Главноуправляющий хотя и предвидел, что она едет не на покой, а на исполнение каких-либо вредных замыслов и интриг, которых она не прекращала, но все-таки разрешил ей уехать. Он приказал, однако же, квартировавшему там с эскадроном Нарвского драгунского полка полковнику барону Уманцеву следить за всеми ее поступками.
Поселясь теперь в сердце Карталинии, Дарья обратила всю свою деятельность на князей карталинских, разглашая между ними через своих преданных разные нелепые слухи: что будто бы Баба-хан намерен послать в Грузию сильное войско, что лезгины, числом до 500 человек, уже у ворот мухранских и хотят увести ее в горы. Такие разглашения, поддерживаемые с другой стороны царевичами Юлоном и Парнаозом, оказывали свое действие на народ, «коего легковернее я не знаю в свете», писал князь Цицианов[156].
Буйные по своему характеру князья, не имевшие ни малейших средств к сопротивлению, ограничили свою деятельность съездами и совещаниями.
Двое князей Амереджибовых, отец и сын, по подозрению, что они имели сношение, личное и письменное, с царевичами Юлоном и Парнаозом, были взяты «под легкий присмотр», из-под которого успели уйти.
Не придавая никакого значения их бегству, князь Цицианов хотя и не приказал их ни преследовать, ни отыскивать, но должен был сознать, что происки царицы Дарьи, ее связи с князьями карталинскими и кахетинскими, были и будут причиною многих волнений и беспокойств в Грузии.