– Никогда этого быть не может, – отвечали они.
Литвинов просил тогда Дадиана объявить им свое решение.
Владетель Мингрелии не успел еще окончить своей речи, как послышались голоса первейших князей.
– Если он не хочет повелевать нами, – говорили они, – так и мы его оставляем, но прежде умрем, чем пойдем в подданство царя Соломона.
После этих слов некоторые князья вышли, несмотря на просьбу Литвинова остаться, и совещание кончилось. Князь Церетели, бывший свидетелем происшествия, видел ясно, что дальнейшие понуждения были бы тщетны. Литвинов высказал надежду, что царь Соломон будет настолько великодушен, умерен и терпелив, что подождет окончательной развязки. Через четверть часа после того в комнату Литвинова вошло опять человек десять князей, и двое из первейших, став на колени, просили прощения в грубости, которую оказали русскому посланному.
– Объясните мне, – спрашивал Литвинов, поднимая стоявших на коленях, – причины, понудившие вас прибегнуть к Дадиану, тогда как вы должны были оставаться у царя (Имеретинского).
– Лечгумские князья, – отвечал на это князь Чиковани, – всегда сохраняли право входить в подданство того, кого они сами избрать хотели. Когда полковник Майнов привез орден Св. Александра Невского князю Дадиану, тогда мы, видя к нему милость государя нашего, хотели в оной участвовать, пошли в подданство Дадиану и взяли его под свое покровительство, позволив ему въехать в Лечгум, которого он до того принужден был избегать.
Справедливость своих слов князья доказывали двумя письмами, отправленными к князю Цицианову: 1) с полковником Майновым и 2) с посланным Дадиана, в которых было изложено то же самое, что говорил Чиковани Литвинову.
Последний, по возвращении своем в Кутаис, объявил все это царю Соломону, говоря, что Дадиан имеет искреннее желание с ним помириться, признать его старшим над собою и обещается быть всегда готовым на его услуги. Имеретинский царь принял слова Литвинова довольно холодно, но объявил, что во всем будет повиноваться ему, следовать его советам, а справедливость прав своих на Лечгум предоставляет рассмотрению главнокомандующего. Эта холодность в обращении царя Соломона отчасти оправдывала слова Дадиана, просившего Литвинова не ездить в Кутаис, а остаться с ним. На вопрос почему Дадиан отвечал, что имеет сведение, будто бы Соломон намерен вырезать всех русских, бывших в Кутаисе. Слухи эти повторялись и по приезде Литвинова в Кутаис.
Несмотря на существование подобных слухов, Литвинов остановился в Кутаисе, старался примирить враждующих и успел достичь того, что Соломон согласился иметь свидание с Дадианом там, где будет назначено. Приехавший из Лечгума двоюродный брат Дадиана отправлен был обратно пригласить владельца Мингрелии выехать на границу для свидания. Дадиан тотчас же исполнил приглашение и прислал брата своего Николая уведомить о своем прибытии.
Царь Соломон, узнав об этом, стал избегать примирения. Под предлогом рыбной ловли он уехал из Кутаиса, куда возвратился только по получении двух настоятельных писем Литвинова. По возвращении в свою столицу Соломон, несмотря на просьбы Литвинова и на то, что Дадиан находился уже на границе, отложил свидание до 15 июля. Нерасположение его к переговорам и даже ненависть к русским были слишком открыты. По всему видно было, что он хранит некоторую притворность только до случая. Это заставило Литвинова принять предосторожности, которые очень не нравились Соломону.
По городу ходили слухи о том, что люди, бывшие при грузинских царевичах, числом до 17 человек, закупали порох и свинец; что они думали вырезать всех русских, находящихся в Кутаисе; что эрзерумский и ахалцыхский паши присылали к имеретинскому царю посла уговаривать, чтобы он не впускал русских в Имеретию, и обещали ему подарки, если только он избавится и от тех, которые находятся в Кутаисе. Первым советником во всех этих поступках Соломона был князь Леонидзе. Отправляясь на рыбную ловлю, он вместе с тем отправлялся для того, чтобы видеться с царевичем Константином, бежавшим из Тифлиса, прибывшим вместе с Парнаозом в Имеретию и поселившимся в деревне Свире. Парнаоз вскоре ушел к партии лезгин, а Константин имел свидание с царем Соломоном.
Мы видели, что царица Анна, после неудачных переговоров об освобождении сына ее царевича Константина, с разрешения императора, сама отправилась в Грузию, где и оставалась после доставления его в Тифлис.
Живя в Грузии, царица принимала к себе всех выходцев из Имеретин, завела переписку с некоторыми князьями и вообще не была чужда интриг и борьбы партий. Главнокомандующий несколько раз предлагал ей отправиться в Россию, но никакие внушения не могли заставить Анну выехать, и она, ссылаясь на дозволение императора Александра, оставалась в Грузии[244]. Разлучить же ее с сыном или прибегнуть к насилию казалось неудобным и несовместным с теми заботами и попечениями, которые были употреблены императором к обеспечению ее судьбы и освобождению ее сына. Впоследствии, чтобы склонить Анну добровольно оставить Грузию вместе с сыном, император назначил ей 10 000 руб. ежегодной пенсии, вместо 5000 руб., ею получаемых, с тем только, чтобы она выехала в Россию, под предлогом воспитания царевича Константина; но и это средство не оказало своего действия.
Анна просила оставить ее в Грузии и интриговала по-прежнему. Зная, что князь Цицианов ведет переговоры о подданстве Имеретин, она хлопотала о назначении сына ее царевича Константина преемником Соломону. В письме, написанном по этому поводу князю Цицианову, вдовствующая царица умоляла его не отказать в ее просьбе.
…«Прошу вас и умоляю, – писала она, – яко блудный сын, сжальтесь над бедною женщиною, столько лет несчастиями угнетенною и совершенно упадшею. Подайте мне радость и облегчение в таком горестном моем положении. Константин нижайше вам кланяется и целует руки, упадши на колени, умоляет вас, чтобы вы его, несчастного сироту, не оставили в несчастий его, яко благодетель и отец».
Спустя некоторое время царица Анна просила главнокомандующего позволить сыну ее выехать из Тифлиса в деревню Лашислан, лежащую в Карталинии. В основание своей просьбы она приводила и ссылалась на чрезвычайную жару, представляя, что «сын ее, с трехлетнего возраста и до самого освобождения из заточения, десять лет жил в башне на высокой горе, следовательно, в самом холодном климате, куда и солнце редко проникало».
Князь Цицианов, видя царевича Константина изнеможенным, согласился на просьбу матери, но через несколько дней, и именно 12 июня, Константин, подговоренный царем Имеретинским и дворянами, бежал в горы на имеретинскую границу.
Литвинову поручено было узнать о местопребывании царевича, но и он не мог ничего положительного сообщить главнокомандующему. На расспросы отвечали, что не могут отыскать места, где поселился царевич, а Соломон высказывал свое неудовольствие и как бы жалобу на князя Цицианова, опираясь на то, что все это произошло оттого, что царевич был оставлен в Тифлисе, а не выслан в Россию[245].
Когда узнали о месте пребывания царевича Константина, то хотя и старались подействовать на него убеждениями и просьбами, но и они не привели ни к чему удовлетворительному, более потому, что возвращение царевича не зависело от него самого.
«С отрочества моего поныне, – писал между тем Константин князю Волконскому[246], – бедствия мои и безмерные горести известны и вам, и всем. А как его императорское величество изволил освободить меня от оных, с того времени усердие мое к верности его величеству устремлено.
С освобождения моего имел я великое желание видеть отечество, родившее меня, видеть и ближних моих, не в противность, однако же, высочайшему престолу, что известно сердцеведцу испытателю Богу, но, скрывая сие, терпел, дабы я не противным кому-либо оказался. Когда же царь и царство Имеретинское, воспользуясь счастием, учинились подданными его императорского величества, после того решился я приехать в отечество мое, не давши, по младости моей, никому знать о толиком сердца моего желании. Но к сему присоединилась величайшая для меня горесть, так что ни его высочество царь, ни почтеннейшие его особы не соизволили принять меня, опасаясь сделать вам тем оскорбление. Итак, скитался я в горах трепещущий; но и туда войска пришли преследовать меня. Я, устрашившись того, прибыл в горы поблизости Гурии и скитаюсь, находясь в горести.
Ныне же, преклоняя колени, прошу ваше сиятельство да милостиво внемлите молению моему и да, не совершенно отринув меня, учинитесь ходатаем и помощником моим к царю, отнесясь к нему письмом, дабы он меня принял и допустил к себе, и потом, какое последует его императорского величества повеление, приму я с благоговением. Если ходатайство вашего сиятельства не вскорости мне поможет, то в таковой безмерной нахожусь я горести, что принужден буду прибегнуть к кому-либо иным, не имея средств здесь оставаться».
Константин писал также письма матери и директору тифлисского училища священнику Петриеву. Первое было написано с целию оправдать царицу Анну и выгородить ее из участия, принимаемого в побеге сына, а второе написано было с целию высказать жалобу на русское правительство.
Так маскировал Константин свои отношения к царю Соломону и поступки последнего относительно его самого. Все это делалось не по собственному убеждению, а по наущению того же Соломона и его приближенных.
Подговорив царевича бежать в Имеретию, Соломон тщательно скрывал место его пребывания и, снабжая всем необходимым, уверял Литвинова, что Константин скрывается в лесах, а где – ему неизвестно[247].
Выказывая упорство, несовместное с добрым расположением к России, Соломон точно так же поступал и в прекращении своей ссоры с Дадианом. Желая отдалить свидание и примирение, царь Имеретинский