отказался переехать вброд через реку Цхени-Цкали и поэтому, вместо деревни Хунди, принадлежавшей Дадиану, назначил местом свидания деревню Сачилао, принадлежавшую ему и лежавшую по обеим сторонам той реки.
Когда Дадиан согласился на это и прибыл уже во вновь назначенное место, то и тогда Соломон все-таки нашел средства затруднить переговоры: между договаривающимися возник спор, кому переезжать через реку. Дадиан решительно отказался из опасения, что, находясь уже во владении имеретинского царя, но по сю сторону реки, он мог еще надеяться на защиту 50 человек русских гренадер, бывших с Литвиновым, тогда как, переправившись на противоположную сторону, он будет совершенно во власти своего противника.
Соломон также не хотел переезжать реку.
– Я царь, – говорил он, – и мне неприлично уступать бывшему прежде моим подданным.
После долгих уговоров имеретинский царь наконец согласился переехать, но с условием, чтобы свита Дадиана была в отдалении точно таком же, в каком он поставит и свою. Бывшие с Литвиновым солдаты должны были стать также в некотором расстоянии от того дерева, под которым предполагалось свидание[248]. Предметом последнего было заключение взаимных условий, обязывающих договаривавшихся: 1) Выполнять все то, что будет повелено от русского государя, и доносить о всякой измене русскому правительству, при первом о том сведении. 2) Друг друга ни в чем не беспокоить, обходиться дружески и приязненно. 3) Насильство и грабительство, делаемые имеретинами мингрельцам, Соломон обязывался прекратить, и 4) В случае неудовольствий между царем и Дадианом, они обязаны были прекратить их сами, или пригласить в посредники уполномоченного от русского правительства, в чем и присягнуть[249].
Этот последний пункт встретил сопротивление со стороны Соломона, не хотевшего подписывать договора, под тем предлогом, что он не желает присягать вторично.
– Однажды данная присяга совершенно достаточна, – говорил он. – Если я оказался неверен, то пусть мне объявят в чем!
– Не только подозрений, но даже и сомнений на его высочество не имею, – отвечал на это Литвинов посланному царя Соломона, князю Леонидзе. – Включая четвертый пункт, я следую нашим обычаям. Не только при совершении столь знаменательного подвига, но даже при получении всякого чина мы возобновляем присягу государю императору. Не находя в сем пункте ничего противного ни выгодам, ни совести его высочества, я удивляюсь, почему он подписать его не хочет.
– Я не офицер и не майор, – отвечал на это Соломон, с тем же князем Леонидзе. – Я царь.
– Царь, но подданный русского государя, – заметил Литвинов. – Из этого обычая не исключаются даже и те европейские принцы, которые добровольно приезжают служить в войсках его императорского величества. Я прошу его высочество пункт сей подписать, иначе он подаст мне повод к неприятным заключениям. Если он верен государю императору и вредных намерений не имеет, то от подписки сего пункта отговориться не может.
В ответ на это царь Соломон пригласил к себе Литвинова, которому и заявил, что он с тем вступил в подданство России, чтобы иметь ему Лечгум в своем владении, и что «если сего не получит, то он верным остаться государю не может»[250].
– Какое же вы примете тогда намерение? – спросил его Литвинов.
– Я объявил то же самое князю Цицианову, – отвечал Соломон уклончиво.
– Чем же вам угодно окончить наше собрание?
– Я напишу пункты, – говорил вмешавшийся в разговор князь Леонидзе, – в которых помещу все то, что в ваших находится.
– Если они будут одинакового содержания, то почему не подписать моих? – спросил Литвинов.
– Для того, – ответил Леонидзе, – что царь с Дадианом на одной бумаге подписаться не может, а они дадут разные.
Литвинов согласился. Царь Соломон переехал реку, и свидание состоялось. На другой день Дадиан опять хотел видеться с Соломоном, но тот отказался переехать реку, а Литвинова уже не было, он уехал в Кутаис.
Договор, однако же, был подписан, и Литвинов собирался отправиться в Одиши, как для распоряжений по выгрузке хлеба, так и переговоров, начатых с Келиш-беком, владельцем Абхазским, изъявившим также желание вступить в подданство России. Можно было надеяться, что царь Соломон останется на некоторое время в покое, тем более что он наружно оказывал расположение к русским.
«По объявлении царю, – пишет Литвинов, – победы, вашим сиятельством одержанной, я просил, чтобы в присутствии его после обедни принесена была Всевышнему торжественная благодарность, что и учинено было 25 сего месяца, самим Кутателем, со всею пышностью облачений им свойственной; при возглашении многая лета был сделан троекратный залп. После сего царь со всеми князьями у меня обедал; стол наш продолжался часов пять, и мы расстались совершенно довольные друг другом».
Литвинов, однако же, ошибался. Соломон интриговал по-прежнему, стараясь удалить от своих пристаней русские корабли и не пропуская Рионом провиант для команды Литвинова. Он успел уверить командиров двух пришедших кораблей, что русских на берегу вовсе нет, и не дал им провожатого в Батум. Отважность двух казаков, пустившихся на челноке в море и успевших пристать к кораблям, разрушили интригу Соломона, и суда наши пристали к берегу.
Вскоре после этого имеретинский царь хотя и прислал письмо к генерал-лейтенанту князю Волконскому[251], в котором говорил, что Баба-хан уговаривает его уклониться от подданства России, но на просьбу задержать посланнаго Соломон ответил тем, что он уже уехал[252]. Баба-хан просил оказать помощь царевичу Александру и прислать ему голову Литвинова, которого, к счастью, тогда не оказалось в Кутаисе.
«Поведение царя, – писал последний, – и разглашения его князей на счет русских, в Кутаисе во время моего отсутствия происходившие, нелепостию своею не заслуживают никакого внимания, но не меньше того оные доказывают худое расположение всего сего скопища и какую осторожность должно брать на будущее время. Приход кораблей все переменил, и царь более не опасен не только вам, но и мне»[253].
В Имеретин распускали разные ложные слухи насчет князя Цицианова и действия наших войск. С прибавкою ко всему этому собственных выдумок и разглашений Соломон пытался возмутить Лечгум и устрашить самого Дадиана.
Имеретинский царь старался сначала обольстить князя Дадиана самыми выгодными предложениями, а потом, когда это не подействовало, то устрашить его распускаемыми слухами о неудаче русских против персиян, о смерти князя Цицианова и проч. Этот новый способ оказался также недействительным; тогда Соломон обратил все свое старание на возмущение лечгумских князей и народа.
Крепость Дехвири служила ему в этом случае большим пособием, находясь в центре Дадиановых владений. Посылая под разными предлогами людей своих в эту крепость, Соломон, при их содействии, разглашал все, что могло служить в его пользу. Посланные имеретины показывали подложные письма и распускали слух об истреблении команды, находившейся при Литвинове и убийстве последнего в Хорге. Эти слухи заставили запретить посылку имеретин в крепость Дехвири, которая была окружена владениями Дадиана, и сам он жил от нее всего в 10 или 12 верстах. Последний, во избежание всякого рода разглашений, обещал содержать на свой счет находившийся в крепости гарнизон, лишь бы только избавиться от лазутчиков Соломона. Со своей стороны, царь Имеретинский не соглашался на это и считал постыдным, чтобы его люди получали провиант от Дадиана. После некоторых объяснений провиант был ввезен в сопровождении наших казаков[254].
Желая заметить Соломону, что поступки его известны нашему правительству, князь Цицианов писал царю письмо, в котором говорил, что будучи нелицемерно предан ему, не может не сказать «со всею откровенности»», что Соломон имеет у себя многих скрытных неприятелей, старающихся рассеять слухи, что он колеблется в приверженности к России. «Открыть теперь имена их, – писал князь Цицианов, – перед вашим высочеством запрещают мне правила чести, а молчать могут их заставить одни ваши деяния к пользам и выгодам России. Я же, душевно желая вам добра, надеюсь в скором времени пресечь все сии неприятные слухи, обняв лично ваше высочество в Кутаисе».
Подобные предупреждения на Соломона не действовали, и он стал подговаривать Дадиана соединиться с ним против русских, обещая за то возвратить ему все взятые в Лечгуме крепости. Для большего доказательства своего расположения и дружбы он обещал выдать Дадиану аманатов и просил, чтобы он взял на себя уговорить Литвинова возвратиться в Кутаис из Суджука, где тот находился. Для окончательного условия Соломон обещал прислать к мингрельскому владельцу своих доверенных, Сехнию Цулукидзе и Джафаридзе, а чтобы приезд этих князей не подал повода к подозрению, то он дал им поручение к Литвинову возобновить просьбу о Дехвири и требовать: или вывести гарнизон, или снабдить крепость провиантом.
Посольство это нашло Литвинова в дороге на возвратном пути из Лечгума к морю. Князь Джафаридзе жаловался, что у царя отнимают крепость и отдают ее Дадиану; что Соломон будет жаловаться князю Цицианову и что он не с тем вошел в подданство России, чтобы лишиться крепостей лечгумских. Литвинов отвечал на это, что крепостей у царя не отнимают; что он представляет князю Цицианову все свои решения, не только письменные, но и словесные, а что к продовольствию гарнизона Дехвири он принимает меры единственно для спокойствия Лечгума.
– Причину сему, – говорил Литвинов, – подали сами имеретины, которые не останутся без должного наказания. Если же они то делали по повелению царя, тогда и он сам будет отвечать!