Предлагая свои услуги и клянясь в верности, Манучар в то же время писал, что если желают его «рабства и службы», то чтобы оставили в его распоряжении прежние его имения[271]. В ответ на такое требование главнокомандующий писал, что семь или семьдесят лет Манучар управлял Мингрелиею, ему в том мало нужды, но что он знает Манучара как человека, занимающегося делом, противным христианскому исповеданию, то есть пленнопродавством; что он, будучи единоутробным князю Григорию, всегда «злодействовал ему»; что если четвертая часть населения не служит войскам, то он будет стараться кротостью побеждать упрямство, но если кротость не будет иметь успеха, то истребит коварных с лица земли, «и доколе капля крови в жилах моих останется, – писал князь Цицианов[272], – дотоле я пребуду врагом непримиримым поджигателей возмущения и погребу их в Черном море, яко вредное былие». Он советовал Манучару быть верным и усердным не на словах, а на деле, знать, что никакое красноречие не удостоверяет в верности, когда поведение тому противно.
Прямым наследником Дадиана был сын его Леван, тогда еще несовершеннолетний. Будучи десяти лет, Леван за долг отца находился заложником у Келиш-бека, владельца Абхазского. Литвинов писал Келиш-беку, прося его возвратить наследника Мингрелии, но владетель Абхазии на письма отвечал словесно посланному, что Левана не возвратит.
Надежда выручить Левана мирным путем ласкала князя Цицианова главным образом потому, что Келиш-бек еще в 1803 году, через князя Григория Дадиана, искал покровительства России. На деле оказалось, что абхазский владетель, как и все вообще азиятцы, придерживался двуличного поведения: желал покровительства, когда считал это выгодным для себя, и тотчас же объявил себя подданным Порты, как только увидел, что может получить плату за освобождение Левана.
Пока шли переговоры об освобождении наследника, главнокомандующий находил необходимым для сохранения спокойствия в стране установить в Мингрелии временное правление и опеку из первейших князей страны. «Не нужно ли в тот совет правления, – писал князь Цицианов Литвинову[273], – посадить мать наследника и супругу покойного, буде не найдете в противоречии то, что она, по общему слуху, великая интриганка, как и мать покойного, кои могут остаться при своих царицыных имениях с пенсионами, кои, надеюсь, государь император изволит им назначить».
Князь Цицианов просил согласия императора Александра на утверждение Левана законным владельцем с тем, чтобы до совершеннолетия мать его, супругу покойного Дадиана, назвать попечительницею княжества Мингрельского, придав ей в помощь одного из братьев покойного Григория Дадиана и четырех знатнейших князей по выбору главноуправляющего.
«Сей совет, – писал князь Цицианов, – имеет разбирать все малые ссоры и небольшую важность заключающие в себе дела, но смертоубийц и пленнопродавцев отсылать к российскому военному суду в находящийся там полк. Дав название временного управления сему совету, до учреждения новых законов и постановлений, и позволяя особам, составляющим управление, судить на месте в самых провинциях, где преступление или ссора сделана, ибо, по обычаям их, весьма бы затруднительно было свести их в одно место и заставить для судопроизводства жить бессменно, что почли бы они тягчайшим бременем, привыкши жить в своих деревнях на счет подданных. Наконец, необходимейшим признаю я снабдить младого сего князя наставником, который бы, занявшись воспитанием его, дал бы ему понятие о вещах противное тому, каковое имели его предки и имеют его родственники, ко вреду рода человеческого, упражняясь пленнопродавством. Направив же его нравственность к добру, можно бы тем устроить и благоденствие народа ему подвластного»[274].
Не ожидая окончательных инструкций из Петербурга, Литвинов, по приказанию князя Цицианова, объявил Левана наследником и отобрал подписки у мингрельских князей о повиновении Левану. Эта мера, а вслед за тем прибытие Белевского полка устрашила претендентов на наследство, и начинавшиеся беспорядки прекратились. Чтобы и в будущем сохранить спокойствие страны, предполагалось один батальон оставить в Одиши, а два других отправить в Имеретию и поместить в самом Кутаисе и его окрестностях. «Как только, – писал Литвинов, – около имеретинского царя будет сила, его устрашающая, то он будет во всем покорен».
Действительно, Соломон был в это время в большом страхе от одного известия о прибытии русских войск. Еще несколько ранее этого, когда царь получил согласие главнокомандующего на то, чтобы вывести свой гарнизон из Дехвири, он был так встревожен этим, что сначала сам хотел оставить Кутаис и уйти в Лечгум, но потом, раздумав, он на другой день послал туда свои войска, которые, однако же, были остановлены князем Геловани. Тогда имеретинский царь обратил все свои замыслы на одишийских князей, которых уверил, что Литвинов имеет поручение, по примеру грузинских царевичей, всех их схватя, отправить на кораблях в Сибирь. Введя батальон в Одиши, Литвинов едва мог успокоить одних и устрашить других, желавших беспорядков. Потеряв надежду, ожидаемую от возмущений, Соломон избрал другой род действий. Он подослал к Литвинову князя Леонидзе с предложением, что если он будет стараться доставить ему Лечгум, то царь даст ему за то 7000 руб.
«Вашему сиятельству известна хитрость сего человека, – писал Литвинов[275], – то можете чувствовать, сколь было трудно непривыкшему лгать и обманывать сего льстеца, которому подал всю надежду, что на предложение царя просил наперед выполнить мои требования, дабы я через то мог его помирить с вашим сиятельством, тогда бы его высочество ожидал покойно определения вашего, которое будет согласно с моим представлением».
Требования Литвинова заключались в том, чтобы Соломон вывел немедленно войска свои из Лечгума, чтобы дал пособие лодками для перевозки людей и провианта, чтобы Манучара и Дариела, братьев Дадиановых, склонил повиноваться воле государя, чтобы назначил и приготовил к отправлению в Санкт-Петербург депутатов и, наконец, заготовил лес для построения казарм нашим войскам.
Когда все эти требования будут выполнены, тогда Литвинов обещал похлопотать о пользе имеретинского царя и начать с того, чтобы уговорить князя Цицианова на утверждение прав его на Лечгум.
Требование леса для постройки казарм, а потом известие, что скоро в Кутаиси прибудет батальон пехоты, испугали и расстроили Соломона. Он прислал к Литвинову салтхуцеса и князя Леонидзе с просьбою не помещать всего батальона в Кутаисе. Имеретинский царь говорил, что он и царица так устрашены этим, что готовы оставить Кутаис скорее, чем ожидать вступления батальона. Они просили, чтобы в Кутаисе помещена была одна рота, а прочие войска в 40 верстах от него, на берегу Риона, в Санавардо, как в пункте весьма хорошем, ведущем хлебную торговлю с Поти, где и обещал отвести для них квартиры. Соломон клялся в своей верности, называл князя Цицианова своим благодетелем, благодарил за его отцовскую к нему милость и пенял на то, что князь Цицианов смотрит на него недоверчиво. «С горечью дивлюсь тому, – писан Соломон, – что получаю от вас гневные письма, которые вселяют даже отчаяние в мое сердце»[276].
«Ваше высочество называете мои письма гневными, – отвечал князь Цицианов[277], – тогда как никто не назовет их иначе как откровенными. Вы сами изволите упоминать в письме, что при свидании со мною требовали от меня отеческих наставлений, то как же, при таком лестном для меня названии, употреблять лесть, подобно неблаговоспитанным изменникам своих изречений.
Я христианин не потому только, что при звоне или ударе колокола крещусь, а хочу быть христианином по духу и по плоти, хочу нести крест Спасителя нашего Иисуса Христа среди опасностей и козней дьявольских лезгинских, имеретинских и грузинских. Надеюсь притом на благость Божию, что в сих последних двух владениях найдутся люди, которые признают во мне христианскую добродетель и признают, что уста мои не ведают лжи.
Вашему высочеству угодно, чтоб не токмо батальон, но и рота в Кутаисе не стояли… Позвольте мне вас спросить: когда я, по долгу моему, всеподданнейше донесу о сем вашего высочества желании, то сей милосердый и ангелоподобный великий государь император не ясно ли признает ваше недоверие к его благонамеренному о вас попечению и к его войску, не оскорбится ли сим вашим желанием, похожим на неблагодарность? Содрогаюсь, воображая себе, что, при всем наиискреннейшем моем доброжелательстве к вашему высочеству, увижу навлечение гнева его величества за оное требование на вас, и для того клянусь Богом, которого исповедую, что я воздержусь еще о сем всеподданнейше донесть».
Имея в виду, что только в Кутаисе и его окрестностях могла производиться закупка провианта и что прибытие войск в Имеретию будет содействовать скорейшему успокоению страны, князь Цицианов приказал расположить один батальон в Одиши, другой с двумя фалконетами в Санавардо и, наконец, третий в Хундзе, на дороге, ведущей в Лечгум.
Такое размещение войск относительно продовольствия было далеко не удовлетворительно. За неприходом наших судов рассчитывать на скорую доставку провианта было нечего и приходилось покупать его на месте, отчего цены на все быстро возвысились. Наконец, 2 декабря пришел к устью реки Хопи корабль «Тольская Богородица» с провиантом и двумя ротами Белевского полка[278]. Тотчас же приступлено было к покупке арб и волов для перевозки провианта к устью реки Риона, чтобы оттуда доставлять его на лодках к месту расположения войск. Но во время разгрузки, 8 декабря, от усилившегося ветра, корабль разбился. На нем погибло 168 человек экипажа и весь провиант, за исключением муки, которую успели выгрузить.