«Писание вашего святейшества от 17 января, – сообщал Григорий[332], – на имя августейшего императора, сего месяца в пятый день я получил и сегодня перевожу оное, чтобы с переводом поднести императору. Без перевода же представить его в иностранную коллегию неудобно, ибо, по недоброжелательству ко мне, она или неправильно переведет, или совсем не представит императору. По той причине я спешу сам перевести и при краткой своей просьбе представить монарху.
Владыка мой! те люди, кои дружбу и любовь ко мне имели, теперь отвратились в противную сторону не отчего имаго, как по причине скудости моей. Богу известно, что если бы г. Симон не прибыл сюда, то принужденным нашелся бы я с бесчестием возвратиться отсюда, ибо приятели и доброжелатели мои при первом свидании ожидали от меня подарков, и когда ничего не получили, а Ефрема видя щедрым, – обратились сердцем к нему и языком только изъявляют приверженность ко мне и то от стыда, по причине давней со мною дружбы.
При всем том, благодетель мой, нисколько не страшитесь раздора сего здесь и в Царьграде, от побуждений некоторых последовавшего. Не забудьте, что во время покойного Гукаса (патриарха) оный (раздор) был более, кольми паче соперники были тогда сильны, а нынешние твои соперники совершенно бессильны. Борьба первых продолжалась три года, а ваша, напротив, еще только несколько месяцев продолжается. Имейте твердый дух и не опасайтесь в надежде на предстательство и помощь святых мощей, в ведении вашем состоящих. Не жалейте серебра и злата ради чести своей, поелику все вы можете приобрести, кроме имени и чести, коих, упаси Бог, если лишитесь, никогда более не приобретете. О чем единственно вы и должны с твердостию стараться.
От хана вашего (эриванского) не отставайте; здесь скоро ослабеет и ослабела уже здешняя власть (Ефрема), а наипаче здешний народ не отстанет от святого эчмиадзинского престола и не захочет быть под властью Учкиллисы или монастыря св. Карапета. Если есть способ, напишите письмо Кноррингу и через посредство князя Соломона отдайте ему сумму. От него зависит, как уведомить императора, и как он присоветует хану, так и будет. Поспешите присылкой к нему через князя письма, но так напишите, что когда кончится дело, то столько-то имеете вы ему заплатить. Равно напишите и к генералу Коваленскому, который также знаком князю Соломону; он есть тифлисский гражданский губернатор, меня очень любит, и все обстоятельства, прошедшие и настоящие, ему известны.
Не огорчайтесь, что епископы теперь задержаны; по причине той сие случилось, что у них карманы полны (?). Я от себя писал, чтоб они спешили исполнить необходимое и доставить сюда письма, весьма здесь нужные. С Богом все совершится по желанию вашему.
Дважды писал ко мне князь Соломон сими словами: продай меня, по старайся дать делу благоприятный ход. Переводчики мои доселе не перевели мне оное (выражение), а поелику письма сии писаны на грузинском языке, то мне неизвестно было содержание их, а теперь, усовестись, переводчики мои объявили мне содержание писем князя Соломона. Отчего я несколько успокоился и мог осмелиться войти в долг, а без того, какую бы бедность ни имел, не посмел бы войти в долг. Никто не поверил бы мне, ибо здесь человек, не имеющий денег, равен с дурною собакой, которая нигде в дом не пускается (?).
К Ефрему же не знаю откуда, но дня не проходит, чтобы по три и по пяти тысяч и разные вещи не присылались бы, чем он и ослепляет глаза у всех. Я даже на дневное пропитание не имею, а входить в долг не смею, вспоминая прошедшие несправедливости. Что же касается до труда, то я живота своего не пожалею, как теперь один, так и по приезде епископов, и не для того, чтобы надеялся получить от вас воздаяние, нет, но чтобы светильник отца моего не погас, и что, может, могиле его воздадите вы честь…
Поверь мне, владыко мой, что все приятели мои и друзья удалились от меня, узрев мою бедность, кроме отличных душевно любезных мне Семена Сергеевича (Иванова), астраханской таможни директора, князя Парсега (Василия) и г. Симона, нам верных, кои подобно орлятам летая окружают меня и самих себя посвящают в хранении особы вашей, не жалея собственности своей – да благословит их Бог за это. Недавно Семен Сергеевич, при письме своем, исполненном обнадеживанием, прислал тысячу рублей, коих стало мне на один месяц.
Об обстоятельствах здешних со всею подробностию и об успехе действий моих уведомил я письмом живущего в Константинополе Геворка Агаекова, благодетельного посланника (Тамару) и смирнского архиерея архиепископа Мартироса. Наш протоиерей Стефан с коликою верностию трудится в Цареграде и какие письма посылает в Индию, того перо мое не в состоянии изъяснить; я не упускаю ни одной почты писать к нему и более его усиливать.
Письмо архиерея Мартироса, поелику писано на имя посланника, а от сего последнего сюда прислано, то министры не представили оное императору, но я писал в Константинополь и Смирну, чтобы писали на имя императора и оное ко мне доставили для перевода и поднесения государю.
Я слышал, что Ефрем хочет в сие воскресенье здесь и во всей здешней епархии заставить провозгласить в церквах имя Даниила. Он может все сделать, ибо никто ему не противится; стыд нации, что, прилепясь к сему чернецу, ослепила себя. Четыре человека[333] живот свой и имение положили для Даниила; не четыреста ли у вас таковых есть, кои последнего имущества своего не жалеют, кольми паче ради справедливости и славы нации… Императору донесено, что нация не желает Давида, но Даниила хочет иметь на престоле. Наши письма с трудом доходят до императора по причине недостатка моего. Если бы не то, могло ли бы все сие случиться?
Я удивляюсь, что за месяц вперед доходят сюда известия о всем, что у вас делается. Теперь писано сюда, будто святое копье положили вы в гороховый мешок и отослали в Эривань со множеством золота. Теперь слышу, что Ефрем писал хану письмо. Вы постарайтесь узнать, что в нем писано, и буде найдете что противное, то можете копию с оного мне прислать. Старайтесь только твердо сидеть на своем месте. Государи не свергнут вас против желания нации, а паче если хан не изменит вам. Я также удивляюсь, как может он (хан) оставить своего приятеля, а врага тела и души своей допустить к себе, ко вреду всего дома своего. Нужно, чтоб он поспешил прислать человека к Кноррингу или к императору и оправдать себя против клеветы Даниила и Ефрема, ибо по объявлению их Мамед-хан (эриванский) и Келб-Али-хан (нахичеванский) признаны разрушителями места и престола вашего. Не случилось бы, чтобы войска здешние, по просьбе Датила, пошли на помощь ему и на охранение страны вашей, ибо когда он будет католикосом – все может сделать. И так глуп хан тот, который такого врага, будучи через серебро обманут, внутрь к себе принимает. Прошу вас о сем от меня через мелика объявить для осторожности хану и поклон мой ему изъявить».
Предупреждению этому Григорий придавал большое значение, так как он знал, что еще в феврале месяце заготовлялась утвердительная грамота императора на имя Даниила и наше правительство принимало меры к тому, чтоб убедить эриванского хана принять Даниила в Эчмиадзинский монастырь и содействовать возведению на патриарший престол. Григорию известно было также и то, что Порта согласилась признать Даниила патриархом и отправила к нему фирман султана, которым повелено было баязетскому и другим пашам отдавать Даниилу приличные почести и без письменного разрешения никого из духовных никуда не пропускать.
Получив этот фирман, Даниил решился выйти из выжидательного положения, и 25 мая, близ Баязета, на реке Евфрате, в армянском монастыре св. Иоанна (Учкилисе), он миропомазался при собрании духовенства и в присутствии более 3000 армян.
Происшествие это возбудило со стороны Давида новое преследование духовенства. Пренебрегая уставами церкви и чувством человеколюбия, лжепатриарх жестоко обращался со своими противниками. «Со времен просветителя нашего[334] и поныне, – писали епископы, – еще никогда не было в нации нашей такого первоначальника, который бы столь несправедливые чинил поступки. Он безнаказанно и многочисленные муки день ото дня причиняет бедному нашему единогласию: одних сечет, других в тюрьму заключает».
Имея постоянно при себе персидскую стражу, Давид подозрительных епископов и монахов отправлял в Эривань, где они подвергались телесным наказаниям и затем возвращались в Эчмиадзин, под видом раскаяния. Нераскаявшихся он заключал в темницы, в амбары с ячменем или запирал в отдельных комнатах. Такое положение было невыносимо для духовенства, и однажды монахи с палками и камнями бросились на патриарший дом и освободили заключенных. Затем, собравшись в церковь, все духовенство пред местом сошествия Единородного Сына дало клятву и написало Давиду, что за разные противозаконные и варварские поступки не признает его патриархом и предало анафеме как Давида, так и его сторонников.
На другой день лжепатриарх приказал запереть монастырские ворота, и тогда братия, разобрав стену, целою толпой отправилась в Эривань жаловаться хану и просить о смене Давида и утверждении Даниила. Подговоренный сторонниками Давида, обещавшими большие подарки, хан приказал заковать и заключить в темницу некоторых епископов, а остальных отправил под конвоем в Эчмиадзин, где они и были заперты в своих кельях. «Когда же рассвело, писали потерпевшие[335], то многие из нас кричали из келий: отпустите нас во двор, дабы совершить долг природы и затем вновь можете вас запереть, но никто не хотел нас слушать…»
Имея на своей стороне грубую силу, Давид заготовил хвалебные о себе письма и приказал, чтобы заключенные подписали их. Кто прикладывал свою печать и подписывал, тому возвращалась свобода, а кто не соглашался исполнить этого требования, тот оставался в заключении.