Лишь только егеря стали подыматься на высоты, как скрывавшиеся за ними персияне встретили их камнями и бревнами[405]. Егеря оттеснили неприятеля, и весь отряд, под прикрытием егерей, продолжал свое движение вперед по ущелью. Как только Тифлисский полк, составлявший арьергард, вошел в ущелье, персияне тотчас же заняли вход и окружили наш отряд со всех сторон, так что генерал-майор Леонтьев, находившийся со своими батальонами в хвосте, должен был вынести несколько неприятельских атак.
Между тем продолжая движение вперед и оспаривая каждый шаг у неприятеля, егеря, с свойственною им храбростью, штыками открывали путь всему отряду. Пять раз неприятель залегал за закрытиями и пять раз был сбит егерями в виду всего отряда. Около двух часов шли наши каре тихим, мерным шагом вдоль по ущелью, становившемуся все теснее и теснее. Оставивши влево дорогу, усеянную персиянами, наши батальоны, по указанию проводников, шли прямо и наконец уперлись почти в отвесный утес. Дорога исчезла, и голова первой колонны должна была остановиться.
«Персияне, видя наше положение, – пишет участник[406], – ободрившись сим, паче начали нападать с флангов и сзади; нам же и сопротивляться было почти невозможно». В рядах послышался ропот и крики «измена». Допрошенные проводники признались, что настоящая дорога была та, которая осталась в левой стороне; что, подходя к ней, они испуганы были сильным огнем неприятеля и, надеясь найти впереди ущелья еще поворот налево, пошли дальше. Оставаться в таком положении было невозможно, идти вперед некуда, а отступать русский солдат не любит.
Главнокомандующий приказал бывшим на гребне егерям круто повернуть налево, а средней колонне, бывшей под начальством генерала Тучкова и недалеко от пройденной влево дороги, вызвать охотников, стараться вытеснить персиян и, составивши таким образом авангард отряда, следовать вперед. Тучков выслал целый батальон Кавказского гренадерского полка под начальством полковника Козловского, при котором находился и поручик л. – гв. Преображенского полка граф Воронцов[407], исполнявший должность бригад-майора при отряде.
Совокупными усилиями егерей и гренадер препятствие было преодолено: отряд вышел на настоящую дорогу, хотя и не избавился от новых затруднений. Ущелье, по которому пролегала дорога, было так узко и утесы с обеих сторон так круты, что едва можно было провозить орудия. Забравшиеся на высоты персияне, будучи сами невредимы, стреляли без всякой опасности из ружей, фальконетов и трех пушек, привезенных из города.
«Крутизна, мешающая им целить, – пишет участник, – спасла нас от погибели, но видно было, что таким образом надо идти еще несколько верст». Подняться на гору казалось невозможным по крутизне ее и опасным по многочисленности неприятеля, но другого средства для общего спасения не было, «и тут увидели, что неустрашимости и усердию нет невозможности».
«Жадный к славе», как выразился князь Цицианов, полковник Козловский просил разрешения идти с своим батальоном прямо на гору, почти неприступную, и прогнать персиян. Получивши согласие главнокомандующего, одобрение от товарищей и напутствуемый усердным пожеланием успеха в предприятии, Козловский впереди всех полез на гору. Скинув ранцы и шинели, подобранные товарищами, гренадеры бросились за своим командиром штурмовать гору, имевшую около пятидесяти сажен почти отвесной высоты. Это было одно из самых смелых предприятий, какие только случаются на войне. Множество оконечностей и каменных глыб, ожидавших только толчка или давления, чтобы стремительно полететь вниз, затрудняли движение; солдаты с трудом карабкались вверх, падали, съезжали вниз вместе с каменною глыбою, снова карабкались и медленно подвигались вперед.
Крутизна горы, замедлявшая движение Козловского и его храбрых гренадер Кавказского полка, служила им вместе с тем и помощью и спасением. Огонь неприятеля скоро стал безвреден для штурмующих; все пули летели через головы, и как гора была неровна, имела уступы, бугры и большие камни, то персияне скоро потеряли входящих из виду, а о числе их и судить не могли. Ободряемые примером своего начальника и восклицанием оставшихся внизу товарищей, гренадеры силились взобраться на гору, но изнемогали и только не более 40 человек и нескольких офицеров могли дойти до ее вершины, вслед за неутомимым полковником Козловским.
Видя, что он все еще остается незаметен для неприятеля, Козловский, не давая опомниться персиянам, приказал ударить в единственный подоспевший барабан, крикнул «Ура!» и вместе с горстью храбрых бросился в штыки. Следом за Козловским бросился и майор Осипов, также успевший взобраться на гору с несколькими нижними чинами. Не ожидая нападения с этой стороны, персияне не смотрели уже на число атакующих, но, объятые паническим страхом, кинулись в лагерь, отстоявший в трех верстах от горы, и «до того устрашились, что ни один человек не остановился и не мог потому узнать, кто за ними гнался». Не желая защищаться и в лагере, персияне оставили его и стали быстро отступать. Преследовать их князю Цицианову было нечем: батальон Козловского был без артиллерии, а кавалерия внизу и сзади.
Главнокомандующий не решился пустить батальон до лагеря, «почему победа, сколько ни знаменита, – доносил князь Цицианов, – но числом убитых неприятелей не может почитаться совершенною». Тридцать человек линейных казаков Семейного и Гребенского войска, при есаулах Суркове и Егорове, обскакав гору, успели отрезать только весьма небольшую часть бегущих и отбить 4 знамени и 4 фальконета на дромадерах. Устрашенный неприятель оставил свой лагерь, бежал через Эривань, где был ограблен тамошним гарнизоном, и скрылся за рекою Араксом. В лагере им оставлено три фальконета, несколько дромадеров, 100 пуд пороху и множество медных, свинцовых и чугунных ядер, и «весь роскошный богатый персидский лагерь».
Потерю неприятеля определить трудно, так как персияне увозили трупы с собою; с нашей же стороны убит один рядовой и ранено обер-офицеров 4, унтер-офицеров и рядовых 27 человек[408].
Пользуясь победою, главнокомандующий хотел безотлагательно идти к Эривани, что, конечно, было бы весьма полезно, но общая усталость всех чинов отряда заставила его отложить это намерение. Остановившись лагерем на реке Керкбулаг, князь Цицианов дал день отдыха отряду и приказал отслужить благодарственный молебен, после которого все генералы и штаб-офицеры собрались у него и пили за здоровье полковника Козловского, его храбрых сподвижников и обоих егерских батальонов, которым мы были обязаны одержанною победою. Вечером в лагерь явилось множество армян, пришедших с разных сторон и даже из Эривани. Они много рассказывали о состоянии крепости, и хотя все сообщенные ими сведения оказались большею частью неверными, но из них можно было вывести одно достоверное заключение, что победа эта произвела большое впечатление не только на жителей Эривани, но и на самого Мамед-хана.
Последний прислал главнокомандующему письмо, в котором уверял, что, желая для себя только спокойной жизни, он давно искал покровительства России и что еще в 1797 году посылал в Грузию, к тогдашнему главнокомандующему, для переговоров по этому делу, но что посланные его возвратились без успеха.
Эриванский хан говорил, что искание это навлекло ему многие бедствия, ибо шах персидский Ага-Магомед, уведомленный об измене эриванского хана, вытребовал его к себе и непременно лишил бы жизни, если бы только «доброжелатели», при ханском дворе находившиеся, не исходатайствовали ему прощение за заслуги его предков.
«Келб-Али-хан, – писал он[409], – лишен зрения. Сверх того, жены, дети, родственники наши и поныне находятся у него (у шаха) заложниками, будучи столько времени отлучены от нас и своего отечества. Все сие потерпели мы за то единственно, что искали покровительства России, и теперь еще, почитая для себя счастием ваше прибытие, униженно просим пощадить нас и славный наш город, коего разорение нас толико тревожит. Возвратите ему прежнюю его красоту, а нам спокойствие. Мы ничего у вас не просим, кроме убежища от мщения шаха. Что до наших заслуг, мы со всею охотою готовы служить вам, и, ежели вам угодно, без всякого медления примем в крепость ваши войска, для коих только опасен здешний жаркий климат, ибо и герои не могут противиться природе. Между прочим, за нужное почитаю уведомить вас, что шах непременно будет сюда с гораздо большим числом войска; тогда-то мы понесем последние бедствия, а вы с малочисленным войском, расположенным на таком месте, может быть, не в состоянии будете отразить силы силою».
На все эти слова, полные коварства, слова, в которых высказывались и лесть, и преданность, и желание отклонить под разными предлогами занятие крепости русскими войсками, князь Цицианов отвечал.
«Хотя, – писал он[410], – и должен я удивляться, во-первых, тому, что ваше высокостепенство, после так многих молений ко мне о защите и уверений на письме, не прислали по прибытии моем сюда от себя посланного. Во-вторых, что мне мои подчиненные донесли, что эриванские люди дерзали стрелять против непобедимых российских войск. Хотя, говорю я, по сим двум причинам не долженствовало бы мне более входить с вами в переписку, но, по обычаю европейскому, должен, не приступая к атаке города, предложить сдачу оного, и если на сие письмо не получу сегодня ввечеру ответа, удовлетворительного и решительного, то Бог и штыки мне его доставят, несмотря на сто Баба-ханов, которого сын издали ездит с войском, как будто заяц, не смеющий приблизиться к стаду львов, чему и ваши люди вчера были свидетелями, и тому, что сто человек выбыли из строя, при реке, в одну минуту. Я долг мой сделал и вам сим объявляю, а ваша воля есть, каждую неделю переменяя государей своих и покровителей (буде правда, что вчера ваши эриванцы стреляли), при женоподобном персидском войске оставаться или быть уверенным, что вы во всю жизнь вашу и с глазами, с ушами и с носом пребудете».