Транспорт же, отправленный из Тифлиса с майором Стахиевым, лишившись надежды на помощь, должен был на каждом шагу пробиваться силою. 24 августа, рано утром, при переправе через реку Машаверу, транспорт был атакован взбунтовавшимися борчалинскими татарами, но успел не только отбиться от них, но захватить у нападавших 700 баранов. Подаваясь вперед, Стахиев видел, что неприятель умножался прибытием памбакских и казахских татар, куртинцев и лезгин, которые, стараясь остановить транспорт, делали завалы, спуская с гор большие камни. Подвигаясь затем шаг за шагом и постоянно отбиваясь от неприятеля, Стахиев прошел речку Кара-Агач и 29-го числа, подходя к Кара-Килису, был окружен войсками царевича Александра, только что окончившего дело с отрядом Монтрезора. Хотя Стахиев упорно отражал все атаки персиян, но двигаться вперед не мог и должен был, построив каре, остановиться на месте[462]. Здесь он оставался до прибытия генерал-майора Талызина, высланного князем Цициановым на выручку транспорта, со 170 гренадерами и 40 мушкетерами Тифлисского полка, который и соединился с ним 6 сентября, и затем транспорт был доставлен в Кара-Килис, вместо Эривани.
Царевич Александр старался всеми мерами воспользоваться этими успехами. Он разослал повсюду письма, в которых писал о таком поражении русских, «при котором даже вестник не спасся»; говорил, что русские пушки и артиллерия остались в его руках и что он в скором времени явится в Тифлис[463].
«Если спросите о нас, – торопился он писать пшавам[464], – мы прибыли сюда, в Памбак, с 12 000 персидских воинов, и каджар Пир-Кули-хан сардар с нами. Сверх того, и из Карталинии, и из Кахетии много князей, дворян и простых находится при нас, так же как и войска казахские, шамшадыльские и из прочих наших татар и кочевников. Если спросите о шахе, он изволит быть в Эривани со 160 000 войска; он обложил русский отряд под Эриванью и запер его в мечети; пока убито с лишком 3000 человек русских. Кроме того, их ни изнутри не выпускают, ни к ним извне не впускают никого; а голод и болезнь так круто обходятся с русскими, что в день их умирает по 30 и 40 с лишком человек. И здесь, в Памбаке, стоит несколько русских в Кара-Килисе, но и их мы так стеснили, что сегодня или завтра, даже не говоря им те слова, их истребит голод, а более половины мы истребили. Пятьсот русских пошли было к Памбаку для взятия хлеба; мы об этом узнали и тотчас же пошли с войском. Здесь, в Памбаки, есть одна деревня – называется Сарали; тут мы их встретили 21 числа этого месяца и с Божиею помощью так их поразили, истребили и захватили с пушками, что ни один живым не спасся…»
Неудачное движение наших транспортов уничтожало последнюю надежду на доставку провианта и ставило в весьма опасное положение войска, блокировавшие Эривань. Недостаток в съестных припасах был причиною развития болезни, ослабившей осаждающий корпус до такой степени, что не более двух с половиною тысяч оставалось под ружьем. Находясь в таком затруднительном положении, князь Цицианов отправил 11 августа 9-го егерского полка капитана Фирсова[465] в Эчмиадзин, со 150 человеками пехоты, одним орудием и 15 казаками, для сбора хлеба с полей. Фирсову было предписано: днем косить, а ночью перевозить накошенное в монастырь, чтобы персияне не сожгли его и тем не лишили последней надежды на продовольствие. Фирсов должен был собрать и доставить к отряду не менее 200, а если можно, то и до тысячи четвертей пшеницы. В то же время в руки князя Цицианова попала записка, писанная казначеем лжепатриарха Давида, из которой видно было, что в Эчмиадзине скрыто много хлеба.
«По приложенной при сем записке, – писал князь Цицианов Фирсову[466], – отыщите показанные места в Эчмиадзине. Предписываю вам заарестовать закладенный там в стене весь провиант. Архиерею Вартану, ежели он не будет показывать места, где он находится, извольте объявить от меня, что я велел посадить его под караул и содержать, не давая ни пить, ни есть, пока он не укажет там всего закладенного, и исполните мое повеление в точности, посажением его под воинскую стражу».
19 августа Фирсов возвратился из Эчмиадзина и привез оттуда пшеницы на 13 арбах. Князь Цицианов, оставшись недоволен распоряжениями Фирсова, отправил майора Левицкого[467], с 150 человеками, одним орудием и 35 арбами, для привоза 150 четвертей пшеницы, конфискованных в Эчмиадзине, и 30 снятых с полей Фирсовым, с приказанием выступить из Эчмиадзина в ночь с 20 на 21 августа и к утру прибыть к блокирующему отряду. Майор Левицкий не прибывал, однако же, до 22 августа; тогда князь Цицианов послал такой же отряд с полковником Майновым, который встретил на дороге Левицкого и, соединясь с ним, прибыл в лагерь[468]. Это был последний источник, из которого еще можно было добыть продовольствие; за расходом этого провианта войска должны были оставаться вовсе без хлеба и без фуража. Неприятель выжег весь хлеб, бывший на корню, и все сено, находившееся в окрестностях Эчмиадзина и Эривани[469].
Князь Цицианов принужден был заменять недостаток хлеба сначала мясом волов, покупаемых у возвращавшихся подводчиков, а потом отдать приказание, чтобы солдаты каждый в своей дистанции отыскивали хлебные ямы, в которых туземцы обыкновенно хранили хлеб. Хотя за каждую отысканную четверть обещано было по 50 коп., но и эта мера доставила не более двадцати четвертей разного хлеба. Словом сказать, в эриванском отряде далеко не было предусмотрено изречение опытного вождя графа Румянцева-Задунайского, говорившего, что войну следует начинать с брюха.
Последнее у солдат Эриванского отряда с каждым днем пустело, и князь Цицианов, сознавая безвыходность своего положения в этом отношении, решился употребить последние средства к овладению эриванскою крепостью. Он предложил бывшему в его лагере хану Хойскому быть посредником в переговорах его с Мамед-ханом, склонить его сдать крепость и убедить, что в этом случае, кроме хорошего, он не может ничего ожидать от русского императора; что если он сдаст город, то жизнь его и движимое имущество останутся «в невредимом состоянии, а семейство и в благоденственном положении»[470]. Хойский хан с охотою принял на себя это посредничество, но и оно осталось безуспешным. Мамед по-прежнему клялся в своем расположении к русским и говорил, что неприязненные действия происходят помимо его воли и желаний.
– Я всегда расположен служить верно русскому императору, – говорил эриванский хан, – и сторону персидского владетеля держать не намерен. Хотя до сего времени разными обстоятельствами мои усердные к вам расположения некоторые люди, может быть, иначе вам толковали – прошу впредь не принимать и меня не лишить вашей милости и протекции, а считать усердным к службе Российской империи. Правда, вы имеете основание на меня негодовать, но Богом себя заклинаю – не я тому причиною, но посторонние, и я, уже поздно увидя, не мог поправить. Извиня меня в оном великодушно, простите и не оставьте покровительствовать.
– Сами вы признаетесь, – отвечал князь Цицианов, – что я имею причину негодовать на вас. Если бы вы хотели своего счастия, то могли бы в два месяца найти способ открыть мне путь в Нарын-Кале. Тогда все посторонние люди, мешающие вашему счастию, потеряли бы свою силу и не могли бы вредить. Вспомяните мое слово о том, что кой час я отойду от крепости, то вас предадут Баба-хану. Раскаетесь тогда, но поздно будет. И так подумайте.
– Дайте мне время и возьмите терпение, дабы Баба-хан отсюда удалился; тогда что вы мне ни прикажете исполнить, не откажусь.
– Какая мне надежда на ваше высокостепенство, – спрашивал князь Цицианов, – когда вы, будучи владетельным ханом, в ханстве своем власти не имеете распоряжать, а распоряжает посторонний.
– Ни одно владение так не верно, – отвечал хан, – как я свое имею в действительной своей зависимости, и ни один человек из моих подвластных не отважится противиться мне. Только пред сим обстоятельства были таковы: несколько раз был я в Персии, где оказались в моих делах неприятности, и владение мое приведено было бы в совершенное порабощение, ежели бы не постигла смерть Ага-Магомед-хана. Нынешний персидский владетель не мог сыскать случая меня уловить. Лет семь охраняю себя от его сетей, не подвергаясь опасности, живу в своем владении и ему не поддаюсь. Известно вашему сиятельству, как я сопротивлялся ему военною рукою и отразил нападение его на мою крепость. Наконец, ваше сиятельство с войском сюда прибыли; народ наш, по различности веры, не имел к вам привязанности и встревожен был еще более тем, что в мечети отправляют богослужение по обряду вашей веры. Я хотя и знаю, что все веры у вас терпимы; что вы нимало в том противодействовать не захотите, но только народу нашему внушить это трудно. Баба-ханский визирь мирза Шефи здесь в городе и народ хитростью своею привязал к себе. Брат мой о сем знает, какой он хитрый человек.
– Вы великую власть имеете, как говорите, – отвечал князь Цицианов, – а ахуны не одно с вами мыслят. Ахуны сомневаются в свободном отправлении веры, когда всему свету известно, что в России все веры отправляются свободно. Я же не в мечети, а в школах стал, потому что считаю вас за неприятеля, и безопасность начальнику, который распоряжает, нужна. Без церкви, по моему закону, мне быть нельзя, и она поставлена в длинном покое возле мечети. Я рассудил, когда ее вынесут, то, по обряду, ахуны молитвы свои прочесть могут, так как и мы то сделали.
«Кроме меня, все от вас отвратились, – писал Мамед-хан, – а я по жизнь и преемники мои высочайшему государю императору всероссийскому служить верно распо