ложены. Прошу покорно, ваше сиятельство, дабы ханство мое было потомственное, и другие, видя меня, могли бы в пример взять и привязанность свою к России оказать. Баба-хан не далее через десять дней отсюда отправится; ожидает Пир-Кули-ханова возвращения. Имейте крайнюю осторожность в своих укреплениях. Баба-хан, доколе удалится, может раза два попытаться учинить нападение. Старается он теперь меня обласкать, раза три писал также и Шах-Задэ, и прочие вельможи присягою меня уверяют; но только я, ежели тысячу уверений они сделают, не поверю и усердие свое всероссийскому государю не переменю. Ваше сиятельство, прошу, имейте всекрайнее бдение, дабы пехота персидская не могла бы войти в крепость».
Видя, что переписка и переговоры с эриванским ханом не приводят ни к каким результатам, князь Цицианов решился собрать военный совет. 31 августа собрались у главнокомандующего генерал-майоры: Тучков, Леонтьев и Портнягин, полковник Майнов, подполковники: Симонович и барон Клодт-фон-Юргенсбург.
Главнокомандующий предложил собравшимся выслушать документы, объясняющие положение дел и состояние экспедиционного отряда.
– Сообщение с Грузнею прервано, – сказал князь Цицианов, – провиант получить нет никакой надежды, а в войсках его осталось только на три дня и то половинной дачи, исключая 40 четвертей, находящихся в Эчмиадзине. Так как членам совета известны все прочие обстоятельства, не дозволяющие продолжать блокаду, то предпринять ли штурм или отступить от города?
Представив совету то невыгодное впечатление и вредные последствия, которые могут произойти от отступления как в самой Грузии, где привязанность к России не совсем еще укоренилась, так и в умах ее соседей, главнокомандующий высказался за штурм крепости. Но, не желая стеснять приглашенных на совещание, князь Цицианов оставил собрание, предоставив членам совета постановить свое решение. Генерал-майор Тучков, как старший, потребовал, чтобы, начиная с младших, каждый член особо высказал свое мнение. Имея перед собою в несколько раз сильнейший гарнизон, а в тылу многочисленную неприятельскую армию, барон Клодт предложил снять блокаду, признавая штурм невозможным.
– Люди совершенно изнурены, – прибавил к этому подполковник Симонович, – во время похода и осады мы потеряли третью часть отряда; лестницы сделаны так, что их едва могут подымать 70 человек, следовательно, за исключением рабочих, назначенных для подъема и постановки лестниц, останется весьма мало людей для действий.
Полковник Майнов и генерал-майор Леонтьев подтвердили мнение Симоновича и барона Клодта. Один только генерал-майор Портнягин высказался в пользу штурма, доказывая, что отступление представляет большие затруднения при множестве больных, заручной амуниции и недостатке в лошадях. Генерал-майор Тучков также доказывал, что гораздо полезнее снять блокаду, нежели штурмовать, и так как из семи лиц, составлявших совет, только два были в пользу штурма, а пять признавали необходимым снять блокаду, то генерал Тучков и донес главнокомандующему, что совет признает необходимым отступить.
– Хотя я и предпочитаю штурм, – отвечал на это князь Цицианов, – потому что через отступление мы можем потерять Грузию, но должен исполнить мнение большинства.
Главнокомандующий просил, однако же, членов совета подождать подписывать протокол, так как намерен был обратиться ко всему населению города с предложением сдать добровольно Эриванскую крепость. Он отправил прокламацию ханам Эриванскому и Нахичеванскому, ахунам, муллам и всему народу, в которой писал, что Баба-хан не в силах заставить отступить от крепости; что русские не предают огню ни жилищ поселян, ни последнего их пропитания – хлеба, как сделали то персияне. Князь Цицианов предлагал населению города оценить все это и сдаться на следующих основаниях:
1) Ввести русский гарнизон в Эриванскую крепость и на два полка давать провиант.
2) Присягнуть на подданство русскому императору и
3) Платить ежегодно сто тысяч рублей дани.
После сдачи крепости князь Цицианов обещал оставить обоих ханов, ахунов, духовенство и народ при прежних правах и преимуществах; предоставить всем полную свободу вероисповеданий, а находящееся в крепости персидское войско признать военнопленным и передать в распоряжение ханов с тою целью, чтобы они могли выкупить на него свои семейства, находившиеся заложниками у Баба-хана.
Сроком ответа на эти предложения назначен следующий день, 2 сентября.
Эриванский хан запретил объявлять это воззвание народу и писал, что он лично готов на все, но теперь сделать ничего не может. «Не сомневайтесь в моей к вам усердности, – писал Мамед-хан[471], – но доколе шах находится здесь и семейство мое у него в залоге, невозможно выполнить тех пунктов, кои ваше сиятельство предписываете. Когда шах возвратится, тогда служить вам готов, а ежели к тому приступить теперь, то он семейство наше погубит; полагаю, что вы сего не пожелаете».
С получением этого письма исчезла последняя надежда на сдачу крепости, и потому решено было снять блокаду.
По пробитии вечерней зари, 3 сентября, начали свозить с батарей орудия и число передовых постов было усилено. Движение должно было производиться сначала левым флангом, за которым следовать правому крылу, и, наконец, дождавшись его отступления, должен был отходить и генерал-майор Тучков, стоявший в центре. Отряду Тучкова, как составлявшему арьергард, поручено собрать к себе все войска, находившиеся на постах.
За час до рассвета войска оставили эриванское предместье. Запряженные тощими лошадьми, наши обозы тянулись всю ночь длинною вереницею на протяжении двух верст, по кривым, узким и каменистым улицам. В каждом полку было от 200 до 300 человек больных и множество амуниции, оставшейся после умерших и убитых. Князь Цицианов приказал снять крыши с фур и палаточных ящиков, внутрь которых положена была амуниция, а сверху доски, на которых размещены больные, но как и этого средства было недостаточно, то остальные больные были посажены на драгунских и казацких лошадей.
Ночь была темная; в крепости царствовала глубокая тишина, ничем не прерываемая. Во все время блокады на стенах Эриванской крепости горели всякую ночь до самого утра от пяти до десяти подсветов, и, вместо сигналов, часовые их весьма часто стреляли из ружей; но в эту ночь ничего этого не было; точно вымер весь гарнизон. Нет сомнения, что персияне знали о нашем отступлении, потому что не могли не слыхать шума и скрипа повозок в столь близком от них расстоянии, но они не хотели препятствовать совершению столь желанного для них события. К свету все полки выбрались из садов, устроились и, имея обозы в середине, ринулись по направлению к реке Занге. На дороге был встречен неприятельский пикет, который, сделав несколько выстрелов, отступил. Отряд продолжал свое движение и, переправившись через реку Зангу, расположился лагерем.
На рассвете следующего дня войска выступили к Эчмиадзинскому монастырю, где предполагалась дневка. Неприятель, перед выступлением отряда из лагеря, успел переправиться ниже нашего лагеря чрез реку Зангу, и во время следования тревожил нас выстрелами из орудий, но артиллерия наша скоро заставила его умолкнуть.
5 сентября полки наши дошли до Эчмиадзина, в котором и имели дневку. Князь Цицианов расположился с главною квартирою в самом монастыре, а войска стали лагерем близ оного. Главнокомандующий занимался весь этот день приготовлением монастырского причта и имущества к походу при отряде[472].
«Во время дневки нашей, – писал Тучков[473], – 6-го числа я успел осмотреть редкости знаменитого Эчмиадзинского монастыря, столь славящегося во всей Азии.
«Эчмиадзин» значит на армянском языке «первый исход». По существующему преданию, утверждают, что Ной вышел здесь в первый раз из ковчега, остановившегося при горе Араратской, и на месте, где находится монастырь, принес жертву Всевышнему. В сем предании веруют не только христиане, но магометане и евреи.
Я отправился в главную церковь и нашел там посланных от князя Цицианова. Они собирали те сокровища, которые не успели еще увезти оба патриарха Даниил и Давид. Посреди храма складены были разные золотые и серебряные утвари, жемчуга и драгоценные каменья. Вскоре вошел в церковь и сам Цициа-нов и приказал мне распорядиться укладкою и запечатанием собранных сокровищ, вместе с архиепископом Иоанном, прибывшим с нами из Тифлиса, и потом везти оные в Тифлис под прикрытием моего полка.
Несколько офицеров, мастеровых и рабочих моего полка вскоре прибыли для исполнения данного мне поручения, и целый день и часть ночи провели мы в этом занятии. Собирая все монастырские утвари, заметил я в углу пред иконой Спасителя большую золотую лампаду, украшенную каменьями; и, когда я хотел дать приказание убрать оную, архиепископ начал просить меня не касаться сей лампады, сказав, что если, по отбытии нашем, персияне, заняв монастырь, не найдут оную, то готовы будут разорить и церковь, и монастырь. Открыв мраморную плиту, находившуюся под образом, Иоанн показал мне серебряный ковчег, в котором хранилась грамота персидского шаха Надира, при которой была прислана лампада, с повелением, чтобы она всегда теплилась перед образом, а на издержки, силою той же грамоты, утверждает шах сему монастырю двенадцать армянских деревень в вечное владение.
Дар этот сделан был после тяжкой болезни Надир-шаха. Во время страданий его, во сне послышался ему голос, чтобы, для возвращения здоровья, он ехал в Эчмиадзинский монастырь и там пред иконою Спасителя, в левом углу церкви находившейся, принес молитву Господу. Миссионер, католик, пользовавший тогда шаха, советовал ему непременно исполнить оное. Надир-шах, не будучи никогда в монастыре, лишь только вошел в церковь, узнал виденный им во сне образ, молился, получил исцеление и посвятил сказанную лампаду.
Перед наступлением дня, окончив мое поручение и привезя в мой лагерь 11 вьюков с сокровищами монастыря, просил архиепископа Иоанна, возвращавшегося с нами в Тифлис, находиться в моем отряде и блюсти за сим транспортом».