Князь Зураб Церетели был до того посланником при русском дворе от имеретинского царя Давида. Он был расположен к России, и впоследствии, по своему влиянию в Имеретин, был одним из лиц, заставивших Соломона искать подданства России со всем его царством.
20 июля князь Бежан Авалов уведомил Соколова, что салтхуцес князь Зураб Церетели приехал уже в Сухово, что он поедет к нему на свидание и на следующий день вместе с ним возвратится. 21 июля князь Церетели приехал в Бари и, услышав от Соколова, что он 13 дней находится в пределах Имеретин, послал тотчас же нарочного к царю Соломону, прося и советуя ему не откладывать далее приема.
Пребывание в Бари продолжалось, однако же, до 24 июля, пока Соломон не ответил, что обстоятельства никак не позволяют ему оставить Хонцкари и что потому он хотя и со стыдом, но решается там принять русских посланников. 24 июля Соколов в сопровождении салтхуцеса князя Церетели, князя Бежана Авалова и моурава князя Джефаридзе, поехал в Хонцкари. На следующий день, по приезде в это селение, царь назначил ему в полдень аудиенцию.
Шалаш, крытый кукурузою, составлял приемный зал имеретинского царя. Соломон сидел на простой скамье. Когда вошел к нему Соколов, царь встал и подошел к вошедшему. Русский посланник после приветствия от имени императора вручил Соломону высочайшую грамоту и часы, присланные в подарок императором Александром. Соломон принял то и другое с крайним смущением, беспрестанно менялся в лице и, казалось, беспокоился о чем-то.
– Давно ли вы из Петербурга? – спрашивал Соломон, приглашая Соколова сесть против него.
Разговор с обеих сторон был бессвязен и отрывочен. Имеретинский царь спрашивал об учреждении наших почт, об исправности и скорости их и проч. Так прошло полчаса времени.
– Его императорское величество, – говорил Соколов, прощаясь и оставляя шалаш Соломона, – по единоверию и благонамеренности вашего высочества, пребывает в надежде на точное исполнение своего желания.
– Я займусь чтением грамоты, – ответил только Соломон.
В тот же день, вечером, дядька даря, князь Бежан Авалов пришел к Соколову и объявил, что он назначен находиться при нем безотлучно, для того чтобы Соколову не было ни в чем недостатка и чтобы не беспокоил его шатающийся, праздный народ своим любопытством. На самом деле он был приставлен для того, чтобы не допустить никого из тех, которые хотели бы видеться с русским посланником.
Мы уже сказали выше, что Соломон особенно этого боялся. Опасения и боязнь его в этом случае доходили до того, что он не допускал к Соколову даже и высшее правительственное лицо – салтхуцеса князя Зураба Церетели. Зная его привязанность к России, которую Церетели не скрывал от Соломона, царь, в случае необходимости каких-либо переговоров, пускал его к Соколову не иначе как с товарищем, который бы мог за ним наблюдать.
Неподалеку от царского шалаша поместили и наших посланников в соломенном шалаше; за ними в особенном шалаше поместился и князь Бежан Авалов. В тот же день при вечерней беседе с князем Бежаном Аваловым и салтхуцесом Соколов, склонив разговор на цель своего приезда, просил их содействовать успешности его исполнения.
– По преданности моей к российскому престолу, – говорил князь Церетели, – я готов всячески стараться, чтобы царь исполнил волю его императорского величества, тем более что единодушное всех благомыслящих людей желание состоит в том, чтобы заключенный царевич был на свободе и как единственный законный наследник[550] престола имеретинского привыкал носить на себе достоинство, которое ему принадлежит.
– Я неоднократно объяснялся о том с царем, – продолжал князь Церетели, – но царь всегда, однако же, отвечал мне, что лучше согласится умереть, чем освободить царевича, опасаясь, чтобы, по мере вступления его в совершеннолетие, он не сделал бы с ним того же, что претерпел он от покойного отца царевича.
Имеретинский царь никак не допускал, чтобы этот юноша мог возбудить участие русского императора. Он не знал, что делать, и растерялся до того, что прочитал грамоту и спрятал ее, никому не сказав ни одного слова.
Спустя день после первой аудиенции Соколов просил через князя Бежана Авалова нового свидания с имеретинским царем, которое и последовало 27 июля, в 5 часов пополудни.
После обыкновенного разговора и приветствий с обеих сторон, продолжавшихся четверть часа, царь сделал знак, чтобы лишние его царедворцы удалились из шалаша. В шалаше осталось четыре человека из самых довереннейших вельмож: салтхуцес князь Зураб Церетели, племянник его, сардар князь Кайхосро Церетели, князь Ростом Ниже-радзе и князь Мочабели. Первый из них был посредником и переводчиком разговора между царем и русскими посланниками.
– Мне кажется, – начал после некоторого молчания имеретинский царь, – что перевод на грузинский язык высочайшей грамоты не сходен с русским оригиналом.
– В содержании, – отвечал Соколов, – и в смысле слов перевода с оригиналом ни малейшей разницы быть не может. Если бы даже это и могло быть, то я словесно могу повторить содержание грамоты, тем более что имею и копию с оной. Если ваше высочество изволите в том еще сомневаться, то можно тотчас же ее сверить, отдав Яковлеву оригинальную, а перевод салтхуцесу, который изрядно понимает по-русски.
Предложение Соколова было принято, перевод с оригиналом сверен, и однозначность обоих подтверждена.
– По моему мнению, оригинал красноречивее, – проговорил Соломон.
– Может быть, – отвечал Соколов. – Но как бы нескладен перевод ни был, однако же настоящего смысла оригинала в нем не утрачено.
– А какою дорогою, – вдруг спросил имеретинский царь, – французские войска в 1798 году пробрались в Египет: сухим ли путем или морем?
– Французы добрались до Египта морем, – отвечал Соколов и должен был объяснить путь, по которому шел французский флот.
– Если бы туркам, – говорил, смеясь, Соломон, – не вспомоществовали тогда своими силами англичане, а впоследствии русские, то во что бы французы могли превратить бездейственное величество султана?
– Конечно.
– Есть ли и ныне вспомогательные русские войска в Цареграде? – спрашивал Соломон. – Государь император в тех ли еще дружественных с Портою отношениях, в каких с нею был блаженной памяти его родитель?
– Кроме двух военных фрегатов, других наших войск нет в Цареграде. Что же касается до союза с Портою, то оный ни малейшего ослабления не претерпел.
– Не имеет ли которая-либо из прочих европейских держав неприязненных видов или действий против турок? – спросил имеретинский царь.
– Я удивляюсь, – говорил Соломон, – как может столь долго существовать союз России с неверными?
– Все европейские державы, – отвечал Соколов, – по уважению союза России с Портою Оттоманскою, равным образом с нею в дружественных отношениях. Османы хотя и слывут неверными, но поелику они твердо соблюдают силу трактата своего, с Россиею заключенного, и никаких предосудительных поступков против империи не предпринимают, то, во взаимство того, равным образом, и Россия сохраняет обязанности свои по силе трактата.
– Пора бы, однако же, Европу освободить от сих басурманов, следов варварства которых Имеретия до сих пор еще не может изгладить.
Начало смеркаться, и свидание прекратилось. Прошло три дня после того, а Соломон не давал никакого решительного ответа и не приступал к исполнению просьбы императора Александра.
До Соколова стали доходить слухи, что некоторые из царедворцев имеретинского царя, ему преданных, узнав, что приехал посланник из России для исходатайствования освобождения заключенного царевича Константина, отклоняли Соломона от такого поступка. Негодуя на царицу Анну, оставившую Имеретию, браня ее непристойными словами, они говорили, что лучше искрошат царевича у себя, нежели отпустят в Россию, для того чтобы он впоследствии отечество свое подвергнул жребию Грузии. Говор этот и нежелание некоторых вельмож освободить царевича Константина дошли до имеретинского царя и тем поставили его еще в более затруднительное положение относительно исполнения воли русского императора.
На совещании, бывшем у Соломона с князем Бежаном Аваловым и салтхуцесом князем Зурабом Церетели, царь высказал нерешимость и незнание, как поступить: освободить ли царевича и отпустить в Россию или же нет?
– Весьма будет неблагоразумно, – отвечал на это Бежав Авалов, – упустить столь благоприятный случай заслужить покровительство государя императора, в грамоте вам и всему царству обещанное. Лучше было сначала принять предосторожности и меры к тому, чтобы царица – мать царевича не могла уехать в Россию и утруждать о своем сыне государя императора. Но если уже его величество принимает участие в сем юноше, то весьма неприлично будет того не исполнить.
Между тем салтхуцес князь Зураб Церетели был у Соколова и хотя не один, но успел передать и посоветовать через Яковлева пригласить к себе нескольких вельмож и просить их склонить царя согласиться на освобождение царевича. Зная приверженность салтхуцеса к России и усердие к нашим интересам, Соколов воспользовался таким советом и пригласил к себе: его, князя Бежана Авалова, сардара князя Кайхосро Церетели и князя Цилукидзе. Поутру 28 июля они все собрались у Соколова. На бывшем совещании Соколов старался удалить вельмож от той мысли, что император Александр просит за царевича из одного только снисхождения на просьбу его матери. Он хотел поставить вопрос гораздо серьезнее, для того чтобы с большей вероятностью рассчитывать на успех. Он убеждал их в том, что русский император желает видеть в этом случае на самом деле благонамеренность и приверженность к себе царя Имеретинского, на которую он имеет основание и право рассчитывать, сколько по единоверию, столько же и потому, что Имеретинское царство благоденствием своим обязано России, которая своим могущественным посредством исторгла его из рук варваров.
Князья, казалось, были убеждены словами Соколова и отправились к Соломону для новых совещаний. На следующий день они опять приехали к нашему посланнику и объявили ему, что царь, сознавая, как велико для него счастие заслужить доброе расположение императора Александра, готов согласиться не только на исполнение этой его просьбы, но и повергнуть к стопам его себя и все царство свое, если бы то было угодно его величеству.