При таких угрозах царю Ираклию оставалась одна только надежда на защиту русских. Разрешение оставить в Тифлисе находившиеся там два батальона, под начальством подполковника Спешнева, произвело общую радость в стране.
7 мая получено было это известие в Тифлисе, и в тот же день одновременно во всех церквах города совершено молебствие «для ободрения всех жителей». Ободрение было необходимо для грузин, в особенности теперь, когда через несколько дней шах прислал к Ираклию своего посланника, с повелительным требованием дать письменное обязательство быть в послушании шаха, обещаясь более ничего не требовать. Для большего успеха своих исканий властитель Персии, как бы вскользь, писал Ираклию, что сам он с многочисленным войском стоит в Миане, неподалеку от Тавриза. Ираклий боялся еще шаха, жестоко поступавшего при нашествии в Грузию и точно так же действовавшего теперь с другими ханами и владельцами, соседними Грузии.
Так Ага-Магомет-хан приказал, чтобы в Памбаках и Борчалах жители были послушны эриванскому хану и готовы к его услугам, а казахи и шамшадыльцы были в повиновении ганжинского хана. Нахичеванскому хану он сначала выколол глаза, а потом уморил «под палками»; то же самое сделал и с хойским ханом; ганжинского Джевад-хана отозвал к себе, а на его место назначил другого; эриванского хана обещал повесить, если не даст ему 500 000 рублей. Хан уплатил 200 000 рублей, а для уплаты остальных продавал свое недвижимое имущество. Жители Нахичевани были все ограблены, и многие из них усланы Ага-Магомет-ханом неизвестно куда. Поступки эти заставляли страшиться за себя как грузин, так и самого царя их Ираклия.
Коронование императора Павла I и пребывание его по этому случаю в Москве остановили на некоторое время переговоры нашего двора с грузинским послом. Только в июне месяце князь Чавчавадзе мог представить свои просьбы императору Павлу I. Он просил: 1) принять Грузию под покровительство России; 2) утвердить наследником престола, по назначению самого Ираклия, сына его от первого брака Георгия, и «дать царю и пароду всероссийский закон, для управления государством, дабы оным исторгнуть некоторые, вкравшиеся издревле, азиатские несправедливости судопроизводства, служащие во вред и противность православному христианскому исповеданию».
Ираклий просил о принятии его сыновей и внуков в российскую службу и, от имени народа, ходатайствовал о приказании русским войскам оставаться в Грузии до тех пор, пока не прекратятся в ней смуты и разорения. После усмирения края и прекращения смут князь Чавчавадзе просил оставить столько войск, сколько будет угодно императору, с обещанием, что царь «никак не дерзнет находящегося у него российского войска, без особого повеления, употребить вне границ Грузии и с соседями своими будет обращаться самым дружественным образом и столь долго, сколько то угодно будет повелеть ему продолжать. Сам же собою ни из чего и ни с кем никакого дела начать не отважится без высокомонаршей на то воли и всячески будет изыскивать средства жить с соседями его мирно, дружелюбно и согласно».
Ираклий, в которого все Закавказье верило, как в человека непобедимого, нуждался теперь в русском войске, как для собственной защиты, так и для защиты своего народа и царства. По словам князя Чавчавадзе, грузинам было необходимо русское войско, «как бы некий щит», как ободрение жителей в их спокойной и безопасной жизни. Оно необходимо было и для удержания каждого в своей должности, как защита и укрощение тех, которые захотели бы поколебать или нарушить общую тишину и спокойствие.
Сверх всех этих главнейших просьб грузинский посол был уполномочен просить наше правительство:
1) Принять в ведение России все находившийся в Кахетии и Карталинии крепости и определить туда русских начальников и комендантов, по назначению императора; точно так же принять в свое ведение и распоряжение все рудники, находившиеся в Грузии. По словам князя Чавчавадзе, рудники эти были обильны золотом, серебром и другими металлами. Царь Ираклий не мог воспользоваться ими за неимением людей, знающих их обработку; отдать же их на разработку иноверцам царь боялся, чтобы «чрез сие не обогатить неверных и не умножить в царстве своем магометан».
2) Монету грузинский царь просил дозволить чеканить так, чтобы на одной стороне был портрет (барельеф) императора Павла I или заглавные буквы его имени, а на другой «знак царя и Грузии», единственно для того, чтобы «можно было познать, что та монета чеканена в Грузии».
Грузинский посол не успел еще получить ответа от нашего правительства, как вся Грузия была крайне встревожена известием о приближении к ее пределам Ага-Магомет-хана.
Властитель Персии не мог забыть оскорбления, нанесенного его достоинству тем, что ничтожный хан Шушинский осмелился не покориться его власти и не хотел признавать его шахом всей Персии. Многочисленное персидское войско в 1797 году снова появилось на Араксе, и начались новые разорения карабахских жителей. Ибраим-хан Шушинский решился оставить свое владение и со своим семейством и несколькими беками бежать в Джаро-Белоканы. Две тысячи всадников, под начальством лучших военачальников, были посланы Ага-Магомет-ханом преследовать Ибраима и если возможно, то захватить его. Хотя они и настигли бежавшего при переправе через реку Тертер, но Ибраим-хан, после упорного дела, успел разбить персиян и скрыться в горах.
Ага-Магомет-хан занял без боя столицу Карабаха, Шушу, и стал разорять ее окрестности.
На юго-восточной стороне отвесной скалы стоит построенный в каре дворец Маммед-Гасан-Аги, старшего сына Ибраим-хана Карабахского. Тут поселился Ага-Магомет-хан.
«Широкие ворота ведут во внутренний двор. Вдоль переднего фаса тянется крытая галерея, защищающая от солнечных лучей покои, в которых, сквозь поднятые узорчатые окна, составленные из разноцветных стекол, еще недавно можно было видеть карабахского властелина, проводившего дни свои в бездействии, на мягких коврах, посреди своей челяди…»
Парадные комнаты шах уступил придворным, а сам скрылся в небольшой комнате, недоступной для посторонних взоров. Любимые его нукеры, Аббас-Бек и Сафар-Али, поместились в другой комнате, отделенной коридором.
Угрюма была комната шаха, без всякой мебели. «На полу лишь был разостлан богатый ковер, чтобы предохранить ногу властелина от жесткого прикосновения к каменным плитам, да у стены стояла, знаменитая в то время, походная кровать шаха, служившая ему и кроватью, и престолом, или парадным седалищем. Ткань, густо усеянная жемчугом и драгоценными каменьями, покрывала эту кровать, вплоть до пола, а посредине дорогого одеяла было оставлено незашитое поле из пурпурового бархата, обозначавшее место ханского сиденья. Тут обыкновенно восседал хан, с поджатыми под себя ногами, одетый в широкую шубу, покрытую богатой шалью красного цвета».
Перед дворцом толпились персияне, а на площади расположилась бивуаком гвардия шаха. Все было тихо в Шуше; все боялось нарушить спокойствие шаха и тревожить его чуткое ухо. Так прошло семь дней по занятии шушинской крепости.
Вечером восьмого дня Ага-Магомет-хан молился, когда на пороге его комнаты появился Садык-хан Шекакийский, начальник всей шахской кавалерии.
– Как ты осмелился, ничтожный раб, явиться передо мною незваный? – спросил разгневанный шах.
– Недостойный раб твой исполняет волю своего повелителя, переданную мне устами Сафар-Али, – отвечал хан дрожащим голосом и низко кланяясь.
Шах позвал Сафар-Али.
– Когда я тебе приказывал звать Садык-хана? – спросил шах вошедшего.
– С полчаса тому назад.
– Лжешь, собака! – вскричал шах, направляя дуло пистолета в грудь Сафар-Али, но тотчас же опустил его…
– Не дерзнет червь ничтожный, – проговорив Сафар, – лгать перед Богом небесным и перед солнцем его земным! Может быть, злой дух обманул мое ухо, и я не понял приказания моего повелителя… Жизнь раба шахского в руках твоих.
– Если уши твои не умеют слушать, так они мне не нужны… Ступай! Пусть их отрежут!
Над Сафар-Али исполнили приговор повелителя…
Наступила ночь.
«Вперив взор в слабое пламя лампады, шах лежал на кровати, а душа его парила в пределах властолюбия и честолюбия; он мечтал об увеличении или упрочении своего державного могущества.
Вдруг он нахмурился, приподнялся на локоть и стал прислушиваться. Ему показалось, будто слышатся шопот и тихие рыдания.
Тревожно он кликнул своих нукеров. Они вошли. Сафар-Али был бледен, как привидение; голова его была обвязана окровавленными платками. Аббас-бек вошел с потупленными взорами…
– Ты смеешь плакать, как женщина, – сказал шах Сафар-Али, – когда тебе должно радоваться о великой милости, даровавшей тебе жизнь!.. А ты, Аббас, осмелился громко разговаривать около моей опочивальни и мешать моему сну… Вы оба лишние на земле, и с восходом солнца падут ваши головы. Есть еще несколько негодяев, подобных вам. Завтра наряжу я страшный суд над всеми и из черепов ваших сооружу минарет, выше минарета шамхорского… Вы слышали? Ступайте!..»
За наступлением ночи на пятницу, посвящаемую обыкновенно молитве, шах, по необходимости, отложил свой приговор до следующего утра. Уснул шах, но не спали его нукеры, знавшие о безвозвратности слов шаха. Надо было или терпеливо ожидать своей участи и наутро расстаться с жизнью, или порешить с виновником своих несчастий. Нукеры решились на последнее.
Вооруженные кинжалами, тихо вышли они в коридор и остановились за шелковым занавесом, закрывавшим вход в комнату властелина.
Глубокая тишина, неподвижность повелителя свидетельствовали о его крепком, непробудном сне.
«Осторожно коснулся Аббас занавеса, зашелестел шелк. Окостенела рука испуганного, дыхание замерло в груди его, а сердце забилось так сильно, как будто хотело разбудить спящую жертву. Убийцы обменялись взглядами. В этих взглядах выразилась борьба двух чувств, всегда нераздельных в человеке: чувств страха и самосохранения. Но борьба длилась недолго: чувство самосохранения восторжествовало.