Бедность легенд и сказаний, по словам А. Пасербского, объясняется характером джарцев, привыкших жить только настоящим. По мнению туземцев, говорить о прошлом – праздная болтовня, а заглядывать в будущее и того хуже – просто глупость.
Зарывание огня в очаге служит признаком, что все семейство укладывается спать. Спрятавшись в постель и оставаясь там в чем мать родила, правоверный засыпает, пока не будет призван к утренней молитве. Поздно ночью, убаюкав всех, раздевается и ложится спать усталая и разбитая хозяйка, думая только о том, как бы не проспать рассвета…
Нравственный и физический гнет, тяготеющий над женщиной, заглушил в ней всякое проявление самостоятельности, но не смог заглушить ее страстной натуры. В этом женщина осталась верной себе, и строгая нравственность не является отличительной чертой горянки. Пылкость южной натуры, а в особенности корыстолюбие делают их весьма податливыми на соблазн. Сознавая, что муж ее неограниченный властелин, что он глава, начальник, повелитель, судья, защитник и обвинитель, в руках которого находится ее жизнь и смерть, горянка далеко не прочь от любовных похождений, скрытно от мужа она весьма часто предается разврату в полном смысле слова. Склонность к разврату не стесняет ее в выборе возлюбленного, она очень легко и скоро сводит свои интрижки с неправоверными или гяурами. Значительное число камелий-горянок в городах и укреплениях – фактические свидетельства туземных нравов. «Горянка, бежавшая от своих, едва успевшая укрыться за стенами нашей крепости, ищет уже разврата и, находя его без затруднения, предается ему всем своим существом, на жизнь и на смерть». Поведение камелии-горянки несравненно хуже и циничнее, чем поведение камелий-русских. Хотя туземцы убеждены в целомудрии своих жен и дочерей и хвастают этим, но пронзительный крик ишаков, слышный часто в глубокую полночь где-нибудь за горой недалеко от аула, – верный признак ночного свидания двух любящих или страстных сердец…
Счастливые любовники часто ловко скрывают свои похождения, действуют очень осторожно и, как только заметят, что их подозревают, расстаются если не навеки, то до поры до времени из опасения, как бы муж кинжалом не разорвал их связь навсегда. Бывают случаи, когда ловкий парень подговаривает возлюбленную бежать с ним на некоторое время. Запасшись продовольствием, он похищает любимую женщину, скитается с ней по лесам, пока есть средства к пропитанию, и потом, вполне насладившись, сдает ее на руки посредникам, «чтобы они примирили ее с мужем; себя же не считает перед ним ответственным, так как взятую вещь он возвратил обратно». Любовные похождения происходили чаще между холостыми мужчинами и девушками, и если они кончались без последствий, то кто старое помянет, тому глаз вон. «Но если девушка принялась за таблицу умножения на деле, то множитель должен на ней жениться хотя нехотя». Таким образом наказывался, собственно, не порок, а неумение его скрыть.
В Аварии, в общине Цунта-Ахвах, прозванной соседними жителями скверным ахвахом (Квеше-Ахвах), любовные похождения происходят гораздо проще. Среди бела дня, когда девушки собираются по нескольку на мельницу, чтобы намолоть муки, ватага молодых парней отправляется вслед за ними. Подойдя к мельнице и найдя дверь запертой, парни спрашивают девиц, сколько их собралось, и в ответ получают точное указание числа. Если число молодых людей превышает число девушек, жребий определяет, кому остаться, а кому идти и искать удовольствия у других мельниц. Оставшиеся кидают в окна мельницы свои папахи, которые и разбираются девицами наудачу, кому какая попадется. Дверь отворяется, и парни, вбежав гурьбой внутрь мельницы, отыскивают свои папахи и их временных обладательниц…
Жители того же Ахваха в виде особой любезности укладывают гостя спать вместе с дочерью в убеждении, что он не нарушит обычая гостеприимства, в противном случае гостю на другой день приходится расплачиваться или деньгами, или вступлением в брак. У койсубулинцев был в обычае брак для путешественников за весьма небольшую плату.
Если женщины остальных общин не столь беззастенчивы и не следуют публично такому примеру, то не убеждения и скромность удерживают их в пределах благопристойности, а страх наказания, которое в прежнее время было весьма жестоко. Прежде всего женщина боялась мужа или отца, а потом суда, приговаривавшего ее почти всегда к смертной казни. Горец, поймавший жену на прелюбодеянии, убивает обоих, не подвергаясь за это ответственности ни перед ее родными, ни перед судом общества, но если он убивает любовника и щадит жену, то подлежит кровной мести родственников убитого. Любовник, сумевший избежать смерти, становится кровным врагом мужа, а если жена убита, то и ее родственников. Когда опозоренный муж, не желая быть убийцей, передавал поступки жены на суд общества, виновная приговаривалась к строгому наказанию, состоявшему преимущественно в побиении камнями.
С умиротворением края и с подчинением Дагестана русской власти женщина за прелюбодеяние не подвергается такому строгому наказанию, и в жалобных книгах окружных народных судов можно обнаружить довольно значительное число дел о нарушении супружеской верности, не говоря о скрытых незаконных связях, которых, конечно, гораздо больше, чем открытых и заявленных в суд[266].
Глава 4
Брачные обряды горцев. Песня, музыка и танцы. Рождение и воспитание детей. Болезни и способы их лечения. Народная медицина. Знахари и знахарки. Погребение умерших
Мусульманская религия и горский обычай не запрещают иметь одновременно несколько жен, если только человек имеет средства их содержать, но строго преследуется любовная связь даже с одной женщиной, если предварительно не исполнен брачный обряд.
Смотря на жену как на рабочую силу, горец выбирает сыну невесту красивую, крепкую, дородную, а главное, не ленивую, чтобы была в силах исполнять все тяжелые работы по хозяйству.
«Я помню, – рассказывает Абдулла Омаров, – что в нашем ауле была молодая девушка, дочь бедных родителей, которая каждый день рано утром выходила на площадь, где в летнее время собирали скот для выгона на пастьбу, и, стоя в середине стада, наблюдала кругом, и чуть было заметит, что какая-нибудь корова поднимет хвост, она тотчас же бежала к ней и хватала голыми руками помет, потом клала его в кучу и таким образом собирала в день помета на несколько десятков штук кизяка; осенью же эта девушка ежедневно ходила в поле то с арканом – и приносила приличную ношу бурьяна, то с мешком – и приносила сухой помет с летних выгонов. Жители, в особенности матери, восхищались ею и говорили: вот невеста! счастливец тот, кто на ней женится!»[267] И вот таких-то трудолюбивых девушек и ищут в жены. О том, пользуется ли он расположением будущей жены, горец не беспокоится. Лишь бы ее красота и телосложение соответствовали его вкусу, а о любви, если бы таковой не оказалось у будущей жены, он мало заботится. «Была бы жена, – говорит он, – а любовь сама придет».
На прочность чувств женщины туземец не рассчитывает, зная, что женщина как легко полюбит, так скоро и разлюбит. По его понятиям, один кинжал в состоянии удержать жену в повиновении и удержать ее от предосудительного поведения. К последнему, по мнению туземцев, женщина склонна в принципе: любила она или нет мужчину при выходе замуж – в обоих случаях любовь ее непрочна, скоро проходяща и переменчива.
У джаробелаканцев в конце прошлого столетия каждый молодой человек мог вступать в брак по своему желанию и без всякого принуждения. Без разрешения родителей или опекунов брак не мог состояться, точно так же, как и родители не могли принуждать детей к вступлению в брак. Родственникам и опекунам сирот вовсе не предоставлено было права ни разрешать, ни принуждать их к вступлению в брак раньше пятнадцати лет, но родители могли отдавать дочерей замуж и до этого возраста. Похищение дочерей у родителей, жен у мужей и даже вдов наказывалось смертью. Вдовы также вступали во второй брак не иначе как с разрешения родителей или родственников. Каждый мог иметь четырех жен, и со смертью одной допускалось заместить ее другой, но одновременно иметь пять жен воспрещалось. Только брат с родной сестрой и родители с детьми не могли вступать в брак, но остальное самое близкое родство не соблюдалось: так, отец и сын могли жениться на родных сестрах, брат на жене умершего брата и пр., лишь бы число жен каждого не превышало четырех. Нарушение подобных правил подлежало духовному суду – таро.
Желающий вступить в брак объявлял об этом имаму, который, в присутствии двух свидетелей со стороны жениха, спрашивал родителей или опекунов невесты, а также саму невесту, согласна ли она на такой союз. Когда бывало получено общее согласие, поверенный со стороны невесты в присутствии имама и свидетелей жениха должен был объявить последнему о согласии невесты и получить от него условную плату в пользу невесты. Жених выдавал невесте 7 рублей, которые составляли ее собственность, она имела право требовать эти деньги при разводе и после смерти мужа из его имущества, если не получила их раньше. В этом и заключалась вся обрядовая сторона брака, который нигде не записывался, и никаких письменных актов о браке не составлялось. Имам, не спросивший согласия невесты и ее родителей, подвергался строгому наказанию.
Брачный союз прекращался смертью, разводом и долгим безвестным отсутствием мужа. Женщина, не получавшая никаких известий о муже и не способная содержать себя по бедности, и если при этом родственники отказывались давать ей пропитание, обращалась к имаму и просила его разрешения на вступление в новый брак и на расторжение первого. Имам, убедившись в правдивости ее слов, сообщал об этом кади, который и удовлетворял ее просьбу.
Вдова могла выходить замуж неограниченное число раз, лишь бы находились охотники на ней жениться.
Для развода согласие жены не требовалось. Муж призывал имама, двух старейшин и в их присутствии громк