олучали с каждого ученика по 3 рубля в год, кроме того, в их пользу поступали пожертвования хлебом и деньгами как в дни праздников, так и во время поминок.
Сельские старейшины и кевхи получали в свою пользу при взысканиях по решениям судов и другим распоряжениям по 10 копеек с рубля и штраф, налагаемый за проступки, деньгами или скотом. Если взыскание доходило до 6 рублей, оно шло на долю есаулов, а чауши освобождались от повинностей и, кроме того, получали со своих участков с каждого дыма по 2 и по 3 чинаха хлеба.
За проступки налагались следующие штрафы: за кражу фруктов или овощей 1–3 рубля, за кражу хлеба или сена с поля – один баран, за убийство дворовой собаки – один бык, за воровство, превышающее 5 рублей, – 30 рублей, за нанесение побоев палкой – 1 рубль 80 копеек, за нанесение легкой раны – 1–6 рублей, тяжелой – от 20 до 30 рублей, за участие в драке по 5 рублей с каждого, за выстрел в чужой дом, не нанесший вреда, платили одного быка, за оскорбление женщины прикосновением к ней или пожатием руки – одного быка, за ослушание против общества и начальства – одного барана, за невыход на ремонт дороги или мирскую сходку – одного барана, за невыход при уведомлении пастухов против хищников, стремящихся отогнать скот, – 5 рублей, а за невыход по тревоге против неприятеля – 1 рубль. Последнее наказание относилось только к поселянам того тухума, где случилось происшествие.
Не давший по приговору общества удовлетворения обиженному платил одного быка, за повторение несправедливых жалоб и претензий – 10 рублей, за тайный отвод воды – одного барана, оставивший свой пост на карауле в горах лишался жалованья и вносил 1 рубль штрафа, за кражу из мечети – 30 рублей, за несоблюдение постов – 3 рубля, за уклонение от молитвы – два замечания, а на третий раз одного быка, за поджог дома – 30 рублей, за отправку в горы на кобылице съестных припасов пастухам жеребцов – 3 рубля.
Часть штрафов направлялась на общественные нужды, остальное же поступало в пользу сельского начальства.
Пастух, занявший своей отарой или стадом чужое пастбище, раньше других угнавший свое стадо в горы или раньше возвратившийся с гор, отдавал по одному барану каждому из своих товарищей. Пастух, зарезавший чужого барана, забежавшего к нему в стадо, должен был вознаградить за него владельца и сверх того отдать трех баранов в пользу товарищей.
Ни достаток человека, ни пол не принимались во внимание при разборе личных обид. За обиду или оскорбление чести виновному полагалось от 40 до 80 ударов палками в зависимости от тяжести обиды, или он при собрании всего общества просил прощения. За нанесение ран кроме штрафа взыскивались деньги за лечение, за лишение части тела кроме штрафа и денег на лечение виновный обязан был заплатить изувеченному: за лишение ноги, руки, глаза по 60 рублей, за лишение пальцев: мизинца – 5 рублей, безымянного – 7 рублей, среднего – 9 рублей, указательного – 10 рублей и большого – 15 рублей серебром. За умышленное убийство лезгина взыскивалось с убийцы 120 рублей, а ингилойца и муганлинца – 60 рублей. Если убитый был крестьянин, деньги поступали помещику, а если свободный – родственникам.
Плата за кровь прекращала всякую месть, но к ней прибегали редко; Коран допускает мщение как за обиду, так и за кровь.
Права родителей по отношению к детям и наоборот были близки к нашим законам, за исключением того, что родители имели право прогнать из дома и лишить наследства детей развратного поведения, не подающих надежд на исправление. Родители при жизни располагали своим имуществом, как наследственным, так и благоприобретенным, совершенно произвольно и имели право выделять детям такие части, какие хотели.
Отделенный распоряжался своим имуществом независимо от родителей, но в случае бедности или дряхлости обязан был их содержать. Овдовевшая мать могла управлять имуществом детей на правах опекуна.
На наследство не имели права незаконнорожденные, изгнанные из общества за пороки, принявшие христианскую веру и убийцы родителей. Ближайшее право на наследство имели сыновья, они выделяли из имущества отца часть, принадлежащую матери, или, наоборот, из имущества матери часть, принадлежащую отцу, а остальное делили поровну.
Сводные дети наследовали имущество родителей, но на имущество отчима или мачехи права не имели. Братья перед сестрами имели две части, сестра при брате наследовала третью часть, две сестры и один брат делили наследство пополам, три сестры при одном брате получали пятую часть каждая и т. д. Если не было сыновей, имущество делилось между дочерьми поровну. Женский пол вообще не имел права наследовать имений, заселенных крестьянами, или самих крестьян, они переходили от отца к его сыновьям по нисходящей, а при отсутствии сыновей – в боковые линии мужского пола по восходящей.
«В боковых линиях сестры при родных братьях наследовали третью часть; без братьев половину, а другая отходила в пользу ближайших родственников умершего владельца мужской линии. Отец и мать после смерти сына при внуках получали шестую часть его имущества. После бездетного сына отец брал все его имение; мать же в этом случае пользовалась только одной третью; остальные переходили в род умершего отца».
Все жены умершего получали из движимого имущества мужа, если после него не осталось детей, четвертую часть, при детях – восьмую. Каждая жена получала и равную долю.
Приданое, собственное имущество жен, приобретенное до брака и в течение его, возвращалось им сполна. После смерти жены муж получал половину всего имущества жены, если не было детей, в противном случае – четверть.
Права пользования частным имуществом были определены с точностью, точно так же и относительно общественного имущества, к которому относились мечети и школы, или училищные дома. Права относительно частного имущества согласовались с нашими установлениями, «за исключением бесспорного владения, утверждаемого давностью лет. Давнишний владелец имел право требовать возвращения ему принадлежащего, в чем бы оно ни заключалось и несмотря ни на какую давность»[280].
Что же касается вольных общин Дагестана, то они были еще большими приверженцами необузданной свободы и долгое время не подчинялись ничьей власти. В народной легенде сохранилось свидетельство, что попытки некоторых сплотить в одно целое различные общины Дагестана оставались тщетными, и горцы твердо отстаивали свою независимость, хотя часто с огромными жертвами.
Долгое время, гласит предание, среди дагестанцев не было человека, который бы силой своего ума, энергии и воли сплотил народ в одно целое, обуздал его дикий характер, подчинил одной власти, закону и водворил бы порядок. Наконец является некто Шах-Ман, человек пылкий, предприимчивый и образованный. Зная, что земледелие ведет к благосостоянию, оседлости и гражданскому устройству, Шах-Ман, пользуясь званием и властью хана[281], неутомимо трудился над преобразованием общественного строя, постоянно встречая сопротивление народа. Мирная жизнь не удовлетворяла диких страстей дагестанцев.
Шах-Ман не терялся, он долго трудился над смягчением нравов своих единоплеменников и, конечно, должен был прибегать иногда к довольно крутым мерам. Это породило множество недовольных, ропот с каждым днем все более и более усиливался, и, к своему великому огорчению, Шах-Ман с грустью узнал, что первыми зачинщиками и предводителями бунтовщиков оказались его сыновья. Они требовали, во-первых, головы Чикая – любимца Шах-Мана, человека известного своей храбростью, физической силой и обширным умом, а во-вторых, удаления самого Шах-Мана из пределов родины. Напрасно Шах-Ман грозил бунтовщикам, напрасно обещанием милостей надеялся увеличить толпу своих приближенных – его никто не слушал, и дагестанцы, видя, что он хочет подчинить их своей власти, перестали ему повиноваться…
Наступил байрам. В то самое время, когда Шах-Ман делил праздничную трапезу со своими нукерами, толпа бунтовщиков ворвалась к нему и потребовала немедленно оставить родину, «в противном случае грозила судом кинжалов».
Несчастный преобразователь надел полное вооружение, сел на коня и явился перед народом. Мрачные чувства наполняли его душу.
Суровым и грозным предстал он перед толпой, взор его блестел негодованием и злобой.
– Неблагодарные! – загремел он, и ужас овладел дагестанцами. – Неблагодарные! – повторил он снова. – Не я ли хотел устроить ваше благоденствие? Не я ли вырвал вас из дикости и указал на лучшую жизнь? Не я ли связал вас узами любви и братства для общего блага? А сколько прекрасного готовил я еще в будущем! Вы же чем меня благодарите? Мое сердце и душа чисты перед Аллахом и святым его судом, но вы – какой дадите ему ответ в страшный час смерти?..
Блуждающий взор Шах-Мана остановился на сыновьях, виновниках его несчастья.
– Не укроетесь вы от моего мщения, – сказал он им, – как не укроетесь от праведного суда Божия… Прощай, страна неблагодарных, которым я жертвовал жизнью. Ты вооружила сыновей против отца, и раздраженный отец удаляется с тем, чтобы вернее погубить тебя.
Сопровождаемый нукерами, Шах-Ман быстро исчез с глаз смущенных дагестанцев. Когда он проезжал чужие владения, всюду его принимали радушно. Уважая ум и храбрость Шах-Мана, многие готовы были отомстить неблагодарным за его оскорбление, сотни отважных уже окружали дагестанского изгнанника и готовы были идти с ним для наказания вероломных, но Шах-Ману этого было недостаточно: он хотел вооружить против дагестанцев их непримиримых врагов персов. Изгнанник отправился в Персию к могущественному в то время Шах-Надиру и получил от него помощь.
Три года прошло со времени изгнания Шах-Мана. Дагестанцы жили спокойно, как вдруг на полях и в лесах появился неприятель, столь многочисленный, «что звери не могли укрыться в своих норах и целыми стадами перебегали с одного места на другое».
В Чир-Ваниате произошла первая битва, в которой персы потерпели поражение, и одна часть, предводительствуемая братом шаха Курбаном, обратилась в бегство, при втором столкновении сам Курбан был захвачен в плен, сожжен, и прах его через пленного перса был отослан Шаху. Оскорбленный этим, Шах-Надир поклялся на месте сожжения Курбана выстроить памятник из неприятельских голов и сдержал свою клятву.