Войдя в дом, и прежде всего на женскую половину, посетители начинали плакать, женщины отвечали им тем же. Потом они отправлялись в кунахскую, где выражали свою печаль родственникам-мужчинам, но уже без плача, одними словами. Если посетитель при входе на женскую половину не плакал, то и женщины в его присутствии не плакали, зато, едва посетитель оставлял их комнату, как она оглашалась пронзительным воплем. Эта церемония продолжалась до окончательных поминок. Те, кому обстоятельства мешали приехать для изъявления печали, присылали уважаемых людей, которые изъявляли печаль от их имени.
Ровно через год справлялись большие поминки, или тризна. Семейство умершего приготовляло как можно больше кушаний и напитков. Нередко не только родственники, но и знакомые привозили с собою готовые кушанья и пригоняли скот, предназначенный для убоя на угощение.
За несколько дней до поминок рассылали гонцов в соседние аулы созывать гостей, число которых зависело от обширности родства и достатка устраивающих поминки. Иногда гостей бывало так много, что они не могли разместиться в одном селении и должны были останавливаться в соседних аулах.
В день тризны гости собирались в кунахскую и размещались под открытым небом, под навесом или во дворе дома семейства умершего. В кунахской было приготовлено все необходимое для начала тризны. Чем богаче и знатнее было лицо, по которому совершалась тризна, тем больше было приготовлений и затей, в особенности если покойный принадлежал к сословию князей.
В кунахской перед очагом, на бархатных подушках раскладывали одежды умершего или убитого князя, покрытые черной прозрачной шелковой тканью. Над ними развешивали боевые доспехи покойного, непременно в порядке, обратном тому, как надевают оружие живые. Вокруг подушек толпились предводители партий и молодые наездники – друзья покойного, одетые в черное платье и с печальными лицами. Между предводителями и наездниками ближе к куче одежд стояли певцы в богатых нарядах с музыкальными инструментами, оправленными в черненое серебром и с позолотой.
С приходом в кунахскую самого близкого родственника начиналась тризна. Один из певцов, выступив вперед, пел жизнеописательную песнь покойному, ему аккомпанировали туземные инструменты и удары в такт дощечек в серебряной оправе. Звонкий голос певца и красноречивые слова песни часто вызывали шепот одобрения у внимательных слушателей. Певец воспевал подвиги умершего, жизнь его уподоблялась светлой заре, алмазной струей разлившейся по горизонту лазурного неба и «как молния изчезнувшей во мраке кровавых туч, скопившихся над его родиной; его ум – разуму книги; его щедрость – майскому дождю, позлащающему нивы. Внимательный певец не забыл мужественной красоты погибшего наездника и необыкновенной его ловкости владеть оружием. Громко выхвалял он, как его герой под сумраком ненастной ночи выезжал в наезды, а пред рассветом, напав на аул врага или соперника в славе, истреблял его до основания, с богатой добычей возвращался на родину, и воины его делили добычу отваги, из которой сам себе ничего не брал: он – веселился славою наездника и презирал добычу…».
Голоса певцов замолкали, и гости отправлялись смотреть скачку – второй акт тризны. Желавших принять участие в скачке еще до рассвета высылали в назначенное место. С ними отправлялся кто-нибудь из почетных лиц, который, выстроив их в ряд, пускал всех одновременно. Толпа народа, высыпавшая из аула, ожидала скачущих, и вот в конце аула раздавался выстрел.
– Возвращаются! – кричало несколько голосов, и толпа бросалась к холму или возвышению, на котором обычно ставилась палатка и где собирались наиболее почетные гости.
За огромным столбом пыли виднелись скачущие по дороге всадники, обгоняя один другого. Большинство были молодые, ловкие мальчики, одетые в разноцветные платья. Лошадь, выигравшую первый приз, немедленно уводили в конюшню, чтоб ее не сглазили, а ту, которая выиграла второй приз, водили перед толпой народа, принимавшего самое сердечное участие в этой забаве.
– Едет! Едет! – вдруг раздавалось несколько голосов, и громкий смех толпы оглашал окрестности.
Все обращали взгляды на дорогу, по которой бежал утомленный скакун, далеко отставший от остальных. Толпа смехом приветствовала сидящего на нем всадника и иногда в насмешку выдавала ему приз, представлявший собой какую-нибудь незначительную вещь.
По окончании скачки все гости сходились к дому умершего, причем самые почетные собирались в кунахской, куда приносили столики со всякого рода кушаньями, точно такие же столики появлялись и для остальных гостей, собиравшихся в разных домах аула, на открытом воздухе, во дворе, под навесами или около строений.
Перед началом обеда духовенство читало молитву. Впрочем, видя, что поминки сопровождаются торжеством и весельем, в котором одна забава сменялась другой, исламское духовенство сначала неохотно посещало тризну, а потом стало и вовсе ее преследовать. Черкесы долгое время отстаивали свои обычаи и, не обращая внимания на оппозицию духовенства, пили, ели и веселились.
Напитки и столы с кушаньями разносились в избытке, и хозяева-распорядители наблюдали за тем, чтобы никто не остался ненакормленным и ненапоенным, хлеб, пироги и прочие сухие продукты разносились в бурках и раздавались всем без исключения. Напитки ставились на открытом воздухе в бочках, чтобы любой желающий мог пить сколько ему угодно. Во избежание беспорядков при таком стечении народа назначались для надзора особые лица, которые держали в руках длинные палки – знаки их власти – и потчевали ими молодых шалунов, особенно следя за тем, чтобы старики были угощены как следует.
В течение всего пиршества во дворе стояло множество лошадей, ожидая своего посвящения памяти покойного. Они были присланы родственниками, друзьями и знакомыми усопшего, все были покрыты богатыми покрывалами, которые называются гидянь. В прежнее время посвященным памяти покойного лошадям отрубали уши, впоследствии ограничивались одним их приводом на могилу или к дому того, по ком совершалась тризна.
«Толпы многочисленного народа, оживленного весельем, шум, говор, ржание коней, рядом поставленных, в богатых уборах, с разноцветными покрывалами, суетящиеся женщины, не упускающие случая показать себя мужчинам в блеске и иногда на них взглянуть лукаво» – все это представляло весьма пестрое зрелище.
Молодые князья, дворяне и наездники с нетерпением ожидали окончания пира, за ним шли разные потехи и игры. Едва встав из-за столов, половина наездников уже сидела на конях, покрытых покрывалами. Другая половина вскакивала на своих непосвященных лошадей и, дав первым время разъехаться в разные стороны, бросалась в погоню, одни старались вырвать покрывало, другие – ускакать от преследователей. Вдоволь наскакавшись по полю, наездники бросали развевавшуюся ткань в толпу зрителей, между которыми начиналась борьба, и ткань разрывалась на мелкие кусочки.
За первой партией выезжала вторая, состоявшая из наездников в шлемах и панцирях, сплетенных, например, из орешника, за ними точно так же бросалась погоня, одни старались проскакать со своими трофеями как можно дальше, другие – поскорее отнять у них трофеи и самим увенчаться ими, наконец, третьи больше всего хлопотали о том, чтобы наполнить орехами свои карманы. Если преследователям не удавалось отнять шлемы и панцири, их точно так же бросали в толпу, где разрывали на части.
За скачкой и джигитовкой следовала стрельба в цель пеших и всадников, а за этим стрельба в кебек, что бывало исключительно на поминках. На ровном месте ставили длинный шест с прикрепленной наверху небольшой круглой доской под названием кебек. На это состязание являлись только отличные стрелки, и число их всегда бывало незначительно. «Ловкие наездники, имея лук и стрелы наготове, летят на лихих скакунах один за другим так, чтобы лошадь заднего скакала за лошадью переднего прямо; всадник не управляет поводьями, и только левая нога его остается в седле, а весь его корпус держится ниже гривы лошади. В таком трудном положении, несясь как вихрь мимо шеста, в то мгновение, когда лошадь на всем скаку сравняется с шестом, всадник спускает лук, и пернатая стрела вонзается в доску, наверху шеста прикрепленную, а иногда, разбив ее, падает к ногам зрителей».
Такая игра, сопряженная с большой ловкостью, принадлежала к забавам высшего класса, тогда как низший занимался преимущественно игрой в коемий, или тонкий столб, гладко обструганный и обмазанный сверху донизу салом. На верху такого столба прикреплялась тонким прутиком большая корзина, наполненная всякими вещицами, тот, кто первый влезал по столбу, пользуясь только своими руками и ногами, получал все вещи, находившиеся в корзине. Нечего и говорить, что вокруг столба собиралась целая толпа, преимущественно из подростков, толкавших друг друга, шумевших, бранившихся и возбуждавших хохот у зрителей. Более хитрые и находчивые приносили в карманах или за пазухой золу и песок и, обтирая ими столб и руки, добирались-таки до корзины.
Если все усилия детей добраться до корзины оставались тщетными, их выручали из беды меткие стрелки. При удачном выстреле в прутик, крепивший корзину, она падала в толпу, и тогда все, и старый и малый, бросались расхватывать вещи – при ужасной давке, свалке, шуме и крике.
Такие игры в прежнее время продолжались целый день, но с принятием черкесами магометанства из-за преследований духовенства они становились все реже и реже, пока наконец тризна не вышла совершенно из моды у черкесов.
Одним из последних похороненных по древним обычаям был темиргоевский князь Мисоуст Болотоков. Похороны были скромные, только при ближайших родственниках, оплакивавших его девять дней.
В течение целого года постель покойного была застлана, вокруг нее висело его оружие: панцирь, лук, колчан и седло – знак, что родные готовы принять покойника. У кровати стояли красные чевяки, а на маленьком столике лежали хлеб, соль и стояла в подсвечнике потухшая свеча – символ угасшей жизни. Весь год родственники, приезжая навещать, делали