При спуске с горы Гуд в Чертову долину – небольшую поляну, находящуюся между горами Гуд и Крестовая, из глубокой расщелины на дне ущелья вытекает речка Арагва, на берегу которой стоит осетинский аул.
По преданию, давным-давно в этом ауле жила бедная семья. Но Бог, милосердый к беднякам, благословил их рождением дочери Нины, красивее которой не было ребенка во всей Осетии. Глаза ее, волосы и стан были полны столь неизъяснимой красоты, что все население аула любовалось Ниной, далекий путник, горцы и курьеры, видя малютку, останавливались, любовались ею и забывали о своих обязанностях, купцы, проходившие с караванами, дарили ее блестящими безделушками и кусками яркой ткани.
Мог ли не восхищаться ею старый Гуд, за всю свою долгую жизнь не видавший подобной красавицы? Он стал постоянным ее обожателем, следил за ней со дня ее рождения и полюбил ее с пылкостью юноши. День и ночь он ухаживал за ней: хотела ли Нина подняться на гору, тропинка, ведущая туда, выравнивалась под ее ножкой, а «на отвесных боках скал камни покорно складывались для нее в удобную и пологую лестницу. Искала ли Нина с подругами своими цветов и трав – Гуд собирал и прятал лучшие цветы и травы под сводом камней, рассыпавшихся при приближении красавицы. Никогда ни один из пяти баранов, принадлежавших отцу Нины, не падал с кручи и не делался добычей злых волков. Одним словом, Нина была царицей всего пространства, где царствовал древний Гуд» – так любил ее могучий старец.
Прошло пятнадцать лет. Из хорошенького ребенка Нина сделалась красавицей, какой не было ни при одном царском дворе, где сияют красотой стройные женские фигуры. Любовь старого духа разгоралась все сильнее и сильнее. Для Гуда не было жизни без Нины: он стал тяготиться своим могуществом и помышлял теперь, как бы сделаться смертным человеком, хотя бы бедным осетином, лишь бы только обратить на себя внимание красавицы.
Девушка не замечала забот Гуда, не видела его ухаживаний, она засматривалась на Сасико, сына старого Дохтуро, чья сакля стояла рядом с саклей ее отца. Сасико был молод, статен, славился во всем ауле силой и ловкостью, отлично стрелял из винтовки и умел танцевать не только осетинский танец, но и лезгинку, что умели немногие. Старый Гуд стал ревновать Нину к Сасико, тем более что заметил в юноше взаимную склонность к Нине. Боясь, что Сасико женится на Нине, Гуд начал его преследовать. Заводил Сасико в трущобы, когда тот гонялся с винтовкой за газелью, застилал пропасти туманом или неожиданно осыпал его метелью. Однако же тщетно. Скоро наступила зима, Гуд лишился возможности часто видеть любимицу, зато Нина и Сасико виделись чаще и свидания их были продолжительнее.
Гуд все это видел, ревновал и бесился. Наконец ярость его достигла предела. Однажды, когда Нина и Сасико, оставшись одни, в сакле, не могли наговориться, Гуд сбросил на них огромную снежную лавину. Но обвал скорее обрадовал, чем испугал их: влюбленные были рады, что остались одни, без посторонних глаз. Они развели огонь, уселись у очага и беспечно предались мечтам и разговорам. Так прошло несколько часов, сердца их были полны любовью, а желудки просили пищи, две лепешки и небольшой кусок сыра утолили, но ненадолго, голод пленников.
Прошел еще день, и вместо веселого разговора в сакле послышались вопли отчаяния, узники уже не думали о любви – а только о хлебе. Минул третий день – голод еще усилился, а надежды на спасение не было. На четвертый день голодная смерть казалась неминуемой. Сасико метался из угла в угол, но вдруг его впалые глаза уставились на Нину, он бросился к ней, крепко схватил и впился зубами ей в плечо… Девушка вскрикнула, упала на пол, но в это время послышались голоса, и дверь, расчищенная от завала, открылась. Нина и Сасико бросились к избавителям, испытывая друг к другу лишь отвращение и ненависть.
Обрадовался старый Гуд, узнав об этом, не утерпел и разразился таким смехом, что целая груда камней посыпалась с горы в Чертову долину. И до сих пор она густо усеяна осколками гранита.
– Вот как смеется наш могучий Гуд, – прибавляет осетин, рассказывая эту легенду[163].
Не менее любопытна легенда о Прометее. По тропинке дикого ущелья на северном склоне Кавказских гор, выходящего широким устьем на Кабардинскую равнину, шло небольшое стадо. Пастух Бессо Симоно-Швили гнал перед собой несколько коз, принадлежавших семье, поручившей ему, как младшему, уход и надзор за ними. Бессо легко шагал по горной тропе, он был в хорошем настроении не потому, что запасся большими кусками свежего хлеба и сыра, а потому, что на нем были новые, крепкие и искусно сшитые калабапы — обувь, выкроенная из цельного куска сыромятной кожи. Он поминутно смотрел на свои ноги, любовался калабанами и не обращал внимания на живописные окрестности, которые знал как свои пять пальцев. Он шел весь день, солнце давно уже спряталось за горы, и наступили сумерки. Тропинка, извиваясь по скалам, свернула в боковое ущелье, спустилась к ручью, заставила Бессо перейти через него по камням и вывела в совершенно незнакомую местность между голыми и дикими горами с зубчатыми вершинами. Но это не беспокоило пастуха. Собрав свое маленькое стадо, он спокойно сел у первого попавшегося ему камня, обросшего мхом, и принялся утолять голод. После ужина преспокойно лег спать «и через несколько минут захрапел, на удивление и зависть всем горным духам». Первый солнечный луч разбудил пастуха, он встал, огляделся по сторонам и, заметив свое стадо, давно ушедшее вперед, пошел за ним по извилистой тропе и остановился, только когда было уже далеко за полдень.
Бессо внимательно осмотрелся. Местность была скалистее и глуше ущелий, в которых он до этого бывал, снежная вершина Эльбруса, позолоченая лучами солнца, казалось, была так близко, что, стоило только подобрать камень по руке, посильнее бросить, и он, наверное, врезался бы в толщу покрывающего ее снега. Кругом толпились утесы и, странное дело, как будто перешептывались друг с другом. Бессо услыхал крик и грустный голос, идущий из средней скалы. Не испугавшись, Бессо обогнул утес и пошел на голос. Какая-то неведомая сила тянула его к глубокой расселине, в которую он вошел, хотя она была мрачна, как жилище демона.
«Едва он вошел в пещеру, как крик невольного изумления вырвался из груди его. Прямо против света к громадному камню был прикован толстыми цепями красивый полунагой юноша. Прекрасные голубые глаза его выражали отчаяние, а от стонов и рыданий дрожал воздух темной пещеры, шелковистые золотые кудри в беспорядке лежали тучей на широких плечах, с которых висели обрывки пурпурной мантии, испещренной золотыми узорами; напряженные мускулы лица, рук и груди доказывали сверхъестественные усилия вырваться из цепей, а глаза, горящие отчаянием и злобой, выражали муки, которые терпел этот странный узник. Придя в себя от испуга, оправившись от удивления, Бессо увидал, что весь пол пещеры был усыпан монетами, золотыми и серебряными слитками, оружием и драгоценными вещами, а в стене, против той скалы, к которой был прикован несчастный, был ввинчен обрывок толстой железной цепи, схватить конец которой напрасно старался бедный узник. Страдалец обрадовался пришельцу: луч счастья и надежды блеснул в прекрасных глазах его; он прервал свой стон, голос его затих…
– Боги да благословят тебя, добрый юноша! – проговорил он, обращаясь к Бессо. – Приход твой, возможно, избавит меня от мук, а тебе даст богатство и счастье.
– Приказывай, батоно (господин), – отвечал пастух, почувствовавший к узнику неизъяснимую симпатию. – Все, что может сделать для тебя бедный Бессо, он сделает. Если тебе даже угодно надеть мои новые калабаны, я и их отдам тебе.
– Нет, мой милый, – отвечал узник, – услуга, которую я прошу, займет меньше времени, чем снять обувь с ноги: подай мне конец цепи, которая висит передо мной.
Бессо бросился к цепи, с усилием поднял ее и хотел передать узнику, но, увы! – она оказалась короткой.
– Духи злобы! – в бешенстве закричал узник. – Неужели века адских мучений недостаточно, чтобы искупить мой проступок! Слушай, Бессо, и затверди хорошенько мои слова: я могу избавиться от оков, схватясь за конец этой цепи, тогда я легко разорву узы и буду свободен, да, свободен! И уничтожу злого коршуна, грызущего мои внутренности. Но цепь должна быть, как и этот обрывок, из старого железа, не жалей трудов и усилий, собери столько металла, сколько нужно для полуаршина цепи, скуй ее и принеси сюда, тогда я спасен, и все богатства, которые ты здесь видишь, – твои, я сам помогу тебе перенести их в твой дом. Но до моего освобождения ничей глаз не должен видеть не только меня, но даже утеса, в котором я погребен уже несколько веков.
Выслушав все со вниманием и поклонившись узнику, Бессо покинул пещеру, собрал свое стадо и погнал обратно. На третий день он возвратился в свой аул и, не говоря никому ни слова, принялся за порученное ему дело. По кусочкам стал собирать железо: старые гвозди, обломки подков. Прошло много месяцев, но могли бы пройти и годы, если бы Бессо случайно не наткнулся на кусок сломанного плуга, торчавшего в земле. Он сковал цепь и решил на следующее утро отправиться в горы, чтобы освободить узника, но судьба судила иначе. Односельчане давно заметили странную возню пастуха с железом и заподозрили, что Бессо нашел в горах серебро, а чтобы сохранить свое открытие в тайне, будет доставать дорогой металл понемногу. Пятеро самых корыстных односельчан стали следить за пастухом. «А бедный Бессо, ничего не подозревая и изгибаясь под тяжелой ношей, побрел на другой день по знакомой тропинке. Не успел он пройти несколько верст, как его окружили охотники до чужого богатства, с криком и толчками требовавшие доли в находке. Бессо умолял их оставить его в покое, обещал им золотые горы, но все было напрасно: жадные люди не поверили словам и заставили его идти к пещере, не отставая от него ни на шаг. Как приговоренный к смерти, шел бедняк к месту, о котором мечтал столько времени; вот уже показался Эльбрус, такой же величавый и сверкающий, как в день свидания его с узником; вот виднеются дикие скалы, которые как будто столпились и шепчут о скрытой в недрах их тайне; вот и грот. Бессо вздрогнул и протянул к нему руки… Вдруг раздался страшный треск, и целая громадная скала с отверстием грота пошатнулась и повалилась в бездну. Бессо вскрикнул и без чувств упал на землю.