Приняв решение, посредники требовали от виновного поручителей в точном исполнении приговора, которого, однако же, не объявляли ни ему, ни противной стороне до тех пор, пока не произойдет окончательное удовлетворение истца. Для этого посредники сами осматривали имущество виновного, определяли сроки платежа, так что ни одна из тяжущихся сторон не знала ни о размерах штрафа, ни о времени окончательного удовлетворения. Если виновный не уплачивал положенного в установленный срок, поручители были обязаны его к этому принудить. Только после вноса последней части платежа посредники объявляли обеим сторонам, что штраф выплачен сполна.
Посредники за свои хлопоты получали с каждой стороны по барану, кроме того, родственники убийцы отдавали родственникам убитого бонган — подарок: несколько коров или баранов.
Плата за убийство, или за кровь, различалась в зависимости от того, насколько силен был род убитого. За убийство старейшины сверх бонгана выплачивалось восемнадцать раз по восемнадцати коров (то есть 324). Это была самая большая плата, потому что осетины не умели и не умеют считать дальше восемнадцати. Если сумма превышает это число, они говорят: два раза восемнадцать, пять раз восемнадцать и т. д. Убийство женщины оценивалось наполовину дешевле, но убийцу женщины презирали. Вместо коров плата могла быть внесена другим скотом, оружием, медной посудой и даже малолетними детьми. За убийство сына отца не преследовали, и точно так же мать за убийство дочери. Сына, убившего кого-то из родителей, наказывали тем, что сами родственники сжигали его дом и разграбляли имущество – даже в том случае, если он жил нераздельно с братьями. В случае взаимного убийства более сильный род имел преимущество – более слабый доплачивал разность цены крови, определяемой за каждого убитого.
Бегство убийцы позволяло мстителю забрать все его имущество и семью, кроме жены, дети до 12 лет кровной мести не подлежали. Бывали случаи, когда за убийство животным взыскивалось за кровь с того, кому оно принадлежало. Нечаянное убийство, убийство при защите, при поимке вора тоже подлежало мести, но цена крови в этих случаях была ниже.
За раны в зависимости от их серьезности выплачивали от одного барана до 54 коров, рана на лице стоила дороже, а за ранение или отрубление носа была назначена плата более 100 коров. За повреждение руки, глаза и ноги платилось как за убийство, то же взыскивалось, если раненый умирал. За побои знатного человека незнатным взыскивалось до 18 коров.
Поймавший вора имел право бить его сколько угодно, но если он поранит ему лицо или сломает руку или ногу, то платит за рану, а если убьет – то за кровь.
Вор, укравший у чужих и пойманный, должен вернуть украденное, а за кражу у своих, например у одноаульцев, должен вернуть в шесть раз больше – пять частей шли хозяину украденной вещи, а шестая – на обед и тризну всего сообщества. В случае грабежа взыскивалось только награбленное, за поджог – только возмещался убыток, а за обман и мошенничество взыскания не определялось.
Похищение замужней женщины, кроме преследования мужа, вело к платежу за кровь за нее и за каждого прижитого с ней ребенка. Насилие над женщиной компенсировалось убийством или платой за кровь, за насилие над девушкой выплачивался полный калым, и виновный должен был на ней жениться, если был холост. За соблазн и склонение женщины к преступной связи наказания не было определено[183].
В случае смерти виновного кровь переходила на его родственников до тех пор, пока месть не будет осуществлена. Она считается, впрочем, осуществленной, если преследователю удастся отрезать у виновного ухо, тогда он с торжеством зарывает его в могилу убитого.
Частые случаи мести были причиной, почему осетины редко выходили из дому безоружными.
Если осетин, спасающийся от преследователей, прибегал в дом сильного родом человека и, схватив принадлежащую хозяину шапку, успевал надеть ее на себя, он мог рассчитывать на его заступничество. Надевая шапку хозяина, он показывал, что прикрывается его могуществом, и тогда, по обычаю, его принимало под защиту все семейство. Убить или обидеть такое лицо значило то же самое, что убить или обидеть члена семьи, принявшей его под покровительство.
Также вошедший в дом и обвивший шею железной цепью, висящей над очагом, передавал себя под покровительство хозяина дома. Вбежав в комнату и встав на колени перед сильным человеком, осетин хватал полу его платья и, накрыв ею голову, произносил:
– Я свою голову привязал к твоей поле, ты вместе со своим Богом должен меня защищать и не давать ни в какую обиду, а потому смело вверяю мою участь твоему великодушию[184].
Гостеприимство у осетин развито в высшей степени. Фисим (хозяин) защищает своего вазага (гостя) с опасностью для собственной жизни. Любой, кто успел сказать хозяину дома: «Аз-да вазаг» (я твой гость), принимается по-братски, хотя бы он был врагом семьи.
Гостя встречают перед саклей, принимают его коня, вводят в дом и сажают впереди. Расспросив о благополучии скота, что слышно нового, откуда и куда едет, принимаются за угощение. Хозяин считает большим невежеством есть при госте. Он сажает его на почетное место, убранное подушками, и сам прислуживает ему.
Весть о заколотом баране и приезде гостя быстро распространяется по аулу, и сакля наполняется народом. Хозяин подносит барана сперва гостю, тот, взяв кусок, передает мясо соседу, тот следующему и т. д. Иногда приезжему подается на блюде баранья голова, мордой к гостю, который, по обычаю, чтобы оказать честь хозяину, отрезает оба уха и подает их хозяйским детям, которые всегда стоят у стола. Потом гость, съев часть, отрезанную за ухом и со щек, возвращает блюдо подавшему и, разрезав на куски мясо, угощает им всех присутствующих.
«Когда баранина вся съедена, принимаются за кости. Хозяин, обрезавши кость, подает ее соседу, тот другому; кость, постепенно обгладываемая, доходит до последнего, который, объев, что осталось, раскалывает ее, и мозг подает гостю, тот соседу, и мозг тоже совершает прогулку кругом стола».
Уезжающего гостя хозяин часто провожает на весьма значительное расстояние от аула, в зависимости от его звания.
Если самому хозяину почему-либо нельзя проводить гостя, он отпускает его не иначе как с караулом или передает на руки своим знакомым и друзьям. Обида, нанесенная гостю, или его убийство приводит к кровной мести хозяина, как при убийстве ближайшего родственника[185]. Нарушение обычаев гостеприимства навлекает на хозяина нерасположение всех жителей. В народе даже существует легенда о «Бродяжном осетине», наказанном за несоблюдение обычаев гостеприимства.
На правом берегу Уруха на несколько верст выше селения Аксаргин есть страшный для осетин колодец Байдаг, прозванный ими пропастью трех грехов. На месте этого колодца когда-то, по преданию, стояла сакля осетина Бурхана. Несмотря на уединенность жилища Бурхана, на его бедность и нищету, сакля всегда была полна молодыми гостями, спешившими взглянуть на очаровательную его сестру Доссану. Много было охотников завладеть красавицей, но всех пересилил статный кабардинец Гассан-бек, который привез уже Бурхану богатый калым за сестру. Едва скрылся за утесом кабардинский бек, как кто-то окликнул Бурхана, следившего глазами за удалявшимся гостем. Осетин бросился на зов и в несколько прыжков очутился на берегу Уруха.
– А, Сафар! – вскричал Бурхан, подходя к мальчику, одетому в легкое платье турецкого контрабандиста. – Что, верно, опять с отцом в наших горах меняете золото и порох на прелести красавиц?
Мальчик отвечал утвердительно и пригласил Бурхана повидаться с отцом, ждавшим на противоположном берегу. Через несколько минут Бурхан уже говорил со старым турком Абдулой, убеждавшим его продать Доссану.
– Сама судьба бросает в твои карманы блестящие пиастры, – убеждал его турок, – а ты уворачиваешься от них, как от пули, ты, у которого черкеска дотла съедена зубастым временем. – И Абдула высыпал на ковер груду золота.
Заблестели глаза Бурхана, когда золото заискрилось под рукой Абдулы, пересыпавшего звонкие пиастры и как бы нечаянно уронившего несколько монет на ветхую полу Бурхановой черкески.
– Подумай, – говорил турок, – что такое красота женщины? Женщине беда состариться, годом старше – и на сотню пиастров дешевле. Ведь и красавица сестра твоя тоже женщина… за нее теперь – на! Мешок золота, а это пятнадцать тысяч золотых монет!.. Пройдет год – полмешка не дам, два – накланяешься за четверть, а через три… Подумай, Бурхан.
– О, Абдула, продать сестру, родную сестру! – вскричал осетин, глядевший на груду золота и дрожавший от волнения.
– Безумец! Помни, что ты лишаешь сестру возможности быть первой адалыкой султанского гарема, а себя мешка золота. С ним ты был бы первый наездник в Осетии. Насечка твоей винтовки горела бы ярче солнца, дорогой кинжал рубил бы сталь как нитку, толпа блестящих нукеров встречала бы тебя с поклоном, а гордые князья Кабарды держали бы тебе стремя. Тысячи баранов, сотни коней и десятки красивых горянок могли бы принадлежать тебе…
Бурхан задыхался от слов хитрого турка. Сжав пылающую голову, с диким стоном бросился Бурхан к золотому мешку.
– Доссана твоя, Абдула, – проговорил он, не глядя на турка.
– И прекрасно, – отвечал тот, – стало быть, этот мешок твой, владей им, когда я завладею красавицей Доссаной… Тебя никто не может упрекнуть, что ты продал родную сестру, – мы только поменялись: я взял красоту, ты – золото.
В полночь Бурхан должен был привести на это место сестру и получить золото. Тихо было в сакле, когда наступила пора передать сестру в руки турка. Доссана спала спокойно, но Бурхан, мучимый совестью, не мог уснуть. Валяясь на грязном войлоке, он метался из стороны в сторону, как в горячке. Бурхан несколько раз приподнимался и прислушивался к ровному и спокойному дыханию сестры и наконец тихими шагами подошел к ней.