В важных случаях, когда необходимы были крутые, решительные меры, Шамиль прибегал к так называемому хальвату. Уединившись на продолжительный срок, он постился, по-видимому до совершенного истощения, а потом, собрав к себе отовсюду мулл и кади, торжественно сообщал, что к нему явился сам пророк, объявил важное откровение и благословил на такое-то предприятие. Затем имам выходил к толпе народа, с нетерпением ожидавшей разъяснения его загадочного поведения, и уже напрямик объявлял волю Магомета. Случалось, что для большего убеждения народа в непогрешимости своих действий он подсылал какого-нибудь отшельника, известного своей строгой жизнью, который с его слов проповедовал народу о суете мирской, о наслаждениях, ожидающих правоверных в раю Магомета, о прелестных гуриях, и такими проповедями склонял толпу к действиям, которые нужны были Шамилю. Подготовляя таким образом своих подвластных, имам объявлял им свои намерения, будто бы внушенные ему самим Богом, и почти всегда достигал своей цели.
Суеверный народ при старании духовенства верил этим россказням и считал Шамиля едва ли не святым, так что у жителей Ведено был даже обычай в важных случаях клясться именем имама. Насколько сильно было развито суеверие и легковерие среди чеченцев и до какой степени они верили в святость Шамиля, видно из следующего поступка имама.
В 1843 году жители Большой и Малой Чечни, теснимые русскими войсками, пришли в крайнее разорение. Сознавая безысходность своего положения и неспособность сопротивляться и не видя помощи со стороны аварских (лезгинских) сообществ, чеченцы решили послать Шамилю просьбу о помощи и просить его прислать им такое количество войск, пеших и конных, с каким они могли бы не только отразить неприятеля, но и выгнать русских из Чечни или же дозволить им покориться русскому правительству, бороться с которым они уже не в силах.
Долго не находилось охотников отправиться к Шамилю с подобным поручением. Вызваться на столь опасное дело значило рисковать если не головой, то по крайней мере носом, ушами, глазами или вернуться к семье с зашитым ртом. Общее благо требовало, однако, жертвы, и чеченцы решили избрать и отправить депутатов по жребию, который пал на четырех человек из аула Гуной. Трусость в глазах чеченца достойна наказания и общего презрения. Для труса нет жизни среди соплеменников. Это было единственным побуждением сохранить внешнее спокойствие для депутатов, не выказавших страха и отправившихся в Дарго с челобитной от имени чеченского народа. Дорогой, зная, что перед Шамилем никто не может не только произнести вслух, но даже подумать о покорности гяурам, депутаты стали придумывать, как избежать гнева имама. Старший из депутатов, чеченец Тепи, предложил обратиться прежде к Ханум – матери Шамиля – и просить ее ходатайства у сына. Не принимая ничьих советов, Шамиль исполнял все желания и просьбы матери, как завет священного Корана. По ее просьбе сын часто прощал приговоренных к смерти, возвращал имущество ограбленным, и каждый день толпа окружала саклю старушки, славившейся добродетелью и покровительством обиженным.
Товарищи с радостью приняли предложение Тепи, тем более что в Дарго у него был кунак – Хасим-мулла, через которого и решено было воздействовать на добрую Ханум. Зная, что в Дагестане ни одна просьба не обходится без подарков тем, кто может повлиять на ее исполнение, чеченцы снабдили депутатов значительной суммой.
Приехав в Дарго и захватив с собой 300 рублей блестящей монетой, Тепи отправился к Хасим-мулле. После обычных приветствий пришедший рассказал о цели своего прихода. Мулла нахмурил брови и объявил наотрез, что мать Шамиля хоть и женщина, но отлично понимает, как велико преступление и грех, затеваемый чеченцами, которые вопреки божественным словам Корана решаются искать покровительства гяуров (неверных).
– Нет! – кричал запальчивый мулла. – Ваши чеченцы недостойны называться сторонниками пророка, если они хотят променять вечное блаженство на временное успокоение. Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк его, только их должны бояться правоверные и на них одних возлагать надежды. Понимаете ли вы, – продолжал мулла, – что ваше неверие в милосердие Аллаха и Магомета – важнейшие причины, почему Бог допускает русским издеваться над правоверными? Вы страшитесь смерти от руки гяура, тогда как она пролагает вам самый прямой путь в бесконечное блаженство, украшенное прелестными гуриями. Предложение, с каким вы приехали к великому законоучителю, простительно только женщинам, но вы не произнесете его безнаказанно перед лицом Шамиля. Вы уже не вернетесь к вашим преступным чеченцам, и весть о вашей позорной смерти дойдет до Чечни вместе с заслуженным наказанием.
Едва мулла кончил свою грозную речь, как из расстегнутого бешмета Тепи как бы нечаянно посыпались на ковер к ногам Хасима блестящие монеты.
– Мои соотечественники, – сказал при этом хитрый Тепи с приветливой улыбкой, – уважают достоинства мудрого Хасима и в знак уважения и преданности шлют тебе в подарок эти деньги.
Глаза муллы заблестели, из угрюмого он стал веселым, из злого необыкновенно добрым. Из-под седых усов мелькнула улыбка, а левая рука, увы! – невольно опустилась на кучу золота.
– Итак, нам не на что надеяться? – вкрадчиво спросил Тепи. – Из твоих слов я мог извлечь только полезный совет для себя: вернуться обратно в Чечню, взяв с собой 230 тюменей[208] серебра и золота, привезенных в подарок матери Шамиля, на помощь которой мы возлагали все наши надежды.
– Не будь так поспешен, – прервал его Хасим с самой ласковой улыбкой.
Такая солидная сумма, как 230 тюменей, окончательно вскружила голову муллы, ярого приверженца Магомета. Он забыл и о гяурах, и о Коране, и о знаменитых словах пророка, которые так часто кстати и некстати цитируют мусульмане, у него перед глазами стояли только деньги, он ломал голову, как же ему поживиться. А язык уже говорил, что мать Шамиля действительно пользуется уважением сына, что 200 тюменей и его влияние заставят ее хлопотать за чеченцев и что 30 тюменей он оставит за это себе.
– Верно ли я понял, – говорил Хасим, боясь пасть в глазах чеченца, – твой рассказ о нынешнем положении чеченского народа? Не слишком ли увлекся в своих суждениях об обязанности правоверных по отношению к священному Корану? Пожалуйста, повтори еще раз цель твоего приезда.
Тепи повторил все уже сказанное, прибавив, что русские, не стесняя свободы вероисповедания, заботятся только о благосостоянии своих подданных.
– Понимаю, понимаю! – сказал как будто обрадованный Хасим. – Чеченцы, живущие на равнине, окруженные со всех сторон неприятелем, похожи на птичку в клетке, но ведь птичка побьется-побьется в западне и, убедившись в невозможности разрушить преграду, примиряется наконец с неволей и даже начинает жить припеваючи, если о ее пропитании хорошо заботятся. По-моему, сам великий пророк не осудит чеченцев за покорность гяурам, если они покорятся не по доброй воле, а по неизбежной необходимости.
Хасим согласился на посредничество и обещал уговорить старуху принять на себя ходатайство у сына. На следующий день часа за два до заката депутаты были представлены матери Шамиля, которая, получив 200 тюменей, обещала похлопотать за чеченцев. Депутаты остались в Дарго, ожидая своей участи.
В тот же вечер Ханум отправилась к Шамилю. Мать и сын беседовали наедине далеко за полночь, и старуха возвратилась с заплаканными глазами.
– Я взялась не за свое дело, – сказала Ханум, – даже мой сын не смеет решить вопрос о покорности чеченцев гяурам.
Действительно, Шамиль, узнав о намерении чеченцев, сообразил, что казнь и истязания четырех депутатов не приведут его к цели, что он не удержит этим решимости чеченцев, а только восстановит против себя нетвердое в верности ему воинственное племя. Надо было придумать более надежное средство и хитростью добиться того, чего нельзя достичь силой. Пользуясь суеверием своих подвластных, он стал ломать комедию и разыграл ее мастерски. Имам объявил, что для решения просьбы чеченцев он отправится в мечеть, где будет поститься и молиться до тех пор, пока не удостоится услышать святую волю из уст самого пророка.
Шамиль заперся в мечети. По предварительному распоряжению все жители Дарго были также собраны вокруг храма, и им приказано было оставаться так, в постоянной молитве, до тех пор, пока имам не выйдет из своего заточения.
Прошло трое суток, а Шамиль не появлялся. Измученные и ослабевшие от бессонницы, даргинцы не могли объяснить себе причины столь небывалого явления и невольно ожидали чего-то особенного. Едва глухой ропот появился в толпе, как дверь открылась и на пороге показался Шамиль, бледный и измученный, глаза его были налиты кровью, «как бы от продолжительных слез». В сопровождении двух мюридов имам молча взошел на плоскую кровлю мечети. По его приказу туда же привели и его мать, закутанную в белую чадру. Она шла медленно, неровными шагами. Двое мулл внесли ее на крышу и поставили лицом к лицу с сыном. Шамиль, глядя на мать, несколько минут хранил глубокое молчание.
– Великий пророк Магомет! – произнес он наконец, подняв глаза к небу. – Святы и неизменны веления твои, да исполнится правый суд твой в пример всем последователям священного Корана!
Затем он, обратясь к народу, объявил, что чеченцы, забыв клятву, решили покориться гяурам и прислали своих депутатов, которые, не смея явиться к нему, обратились к его матери, прося ее исходатайствовать на это согласие у сына.
– Ее настойчивость, – говорил Шамиль, – и моя безусловная преданность ей внушили мне смелость узнать волю любимца Божия Магомета. И вот в вашем присутствии, при содействии ваших молитв я трое суток постом и молитвами вызвал на правый суд пророка, и он удостоил меня ответом на мои дерзновенные вопросы. Но этот ответ поразил меня как молния! По воле Аллаха велено дать сто жестоких ударов тому, кто первый высказал мне постыдное намерение чеченского народа, а первой была моя мать!..