На шумных грузинских обедах женщины не принимают участия; любезность и грация их в это время считается помехой. Женщины обедают отдельно, в стороне, не смешиваясь с мужчинами, и, случается, кутят на славу. В памяти многих жителей Тифлиса сохранилось, что лет двадцать тому назад «приводила в изумление одна женщина-грузинка, по имени Гука, вовсеувидение истреблявшая невероятное количество кахетинского». Весть о ней разнеслась по всему краю; отовсюду начали приезжать в город, чтобы посмотреть на диво, – одни из любопытства, а другие с целью поспорить в питье с необыкновенной женщиной. «Как нам известно наверное, – говорит очевидец, – соперник, однако же, не выискался в целой Грузии; да и едва ли была к тому физическая возможность. Гука пила вино зараз не тунгами, а ведрами, и ничуть не напивалась. Ведерную посуду она не иначе называла, как стаканом, а тунгу (5 бутылок) рюмкою; это даже вошло в пословицу, которую и теперь нередко слышишь в Тифлисе».
Затворничество женщин и отделение их от мужчин сообщало грузинским праздникам особый, своеобразный колорит. Как те, так и другие, кажется, не особенно сожалели о таком разделе и предавались увеселениям с полным энтузиазмом, особенно на свадьбах. В одном углу сакли кричат, поют и пьют мужчины; в другом – пляшут и также пьют женщины.
Одни молодые не принимают, по-видимому, никакого участия в общем веселье. Жених сидит безмолвно посреди пирующих. Подле него, под вуалью, молодая супруга, потупившая взоры. Случается весьма редко, что молодая съест что-нибудь, а то, по большей части, строго исполняет народный обычай.
– Жених не ест! – кричит один из гостей и обращает на это внимание тещи.
До сих пор плативший за всякий шаг жених, в свою очередь, ожидает теперь пирис-гасахенели — вознаграждения от тещи, которая подносит ему пару чулок, полотенце или что-нибудь в этом роде. Получив подарок, жених проясняется. На сцену являются турьи рога, огромные муравленые чаши с вином и прочие инструменты. Полная вином посуда переходит из рук в руки, при взаимных поздравлениях и пожеланиях.
– Удача царю и дружке, – произносят одни.
– Да будет удача! – отвечают другие, выпивая вино.
Веселая компания разгулялась, пир в полном разгаре…
– Толубаш, – кричат несколько голосов.
Начинается выбор толубаша – главы пира и блюстителя его законов. Он – представитель разгульного Бахуса, закаленная сталь в пирушках, пирвели-дардымани, то есть кутила.
Толубаш единогласно избран. Он одет в широкие шелковые шальвары, в щегольскую чеху, рукава которой закинуты за плечи; шея голая во всякую погоду. На нем высокая папаха, ухарски заломленная набекрень; носки сапог загнуты крючком кверху. Походка его медленная; движения исполнены сознания своего превосходства. Толубаш должен быть весел, беспечен, говорлив и остроумен. Кто не вырос в маранях (винные давильни и хранилища этого напитка), тот лучше не суйся в толубаши. Этого звания достигают только те, которые могут единовременно поместить огромное количество вина в своем желудке, те, которые потчуют гостей вином из стакана, а сами пьют из бутылки. Толубаш только тогда отдыхает на лаврах, когда все кувшины с вином, сколько бы их ни было, окажутся пустыми. Он пользуется деспотической властью над пирующими; каждый его тост – закон для всех остальных; все его требования должны исполняться беспрекословно. Он прикажет расстегнуть гулиспири – косой ворот рубашки – и раскрыть грудь: все исполнят его приказание.
– Ешь! – кричит он, разорвав руками курицу и бросая кусок ее соседу.
– Пей! – говорит он другому. – Пей, говорю, а не то вылью этот рог тебе на голову, – и действительно выльет, несмотря на то что рог этот вмещает в себе иногда полтунги, и нет никакой возможности его выпить.
Впрочем, кто не в силах выпить поднесенного ему вина, обязан, по обычаю, вылить остальное через голову. Не исполнивший же этого подвергается штрафу, обязывающему докончить недопитое и выпить еще столько же, хотя бы провинившийся оплошал и, клонясь к земле, пришел «в положение надутых бурдюков».
– Покойся, милый друг! – говорит такому толубаш. – Смерть есть начало бессмертия.
Вообще, во время кутежа грузины стараются угодить друг другу и поделиться, если не со всеми, то с соседом, каждым лакомым кусочком.
– Если только травой можно спастись, то ишаки первые вбегут в рай, – говорит толубаш, когда заметит, что кто-нибудь из гостей ест только одну зелень.
У толубаша пропали в шутку несколько бутылок с вином. Он вспоминает, что в некоторых селениях Кахетии женщины, у которых находится в плену кто-либо из родственников, носят платья наизнанку, пока не выкупят или не освободят из плена, – он вспоминает это и применяет этот обычай к своей личности.
– Вижу, что войско в ваших руках, – говорит толубаш, качая головой и хладнокровно выворачивая чеху наизнанку. – Но кто в нынешние кичливые времена поручится, что в рядах его стоят воины (то есть бутылки), в сердцах которых не остыла приверженность ко мне, ревностному сподвижнику своему. Они выжидают первого благоприятного случая, первого усыпления или оплошности неприятеля, чтобы выступить своей кровью за обиду моей славы.
– Ты хороший оратор, – заметил ему кто-то.
– Я учился риторике, – отвечает он, – из руководства к виноделанию и поощрению этой промышленности.
Выручив из плена бутылки, толубаш выпивает вино и перевертывает чеху налицо.
– Пейте летом больше, чем зимой, – советует он присутствующим, – для того чтобы внутренний жар равнялся внешнему; тогда только человек может избежать болезней, свирепствующих здесь обыкновенно в жаркую погоду.
Слова толубаша не действуют: гости пьют мало – он начинает сердиться.
– Господа, – кричит он, – вы обижаете хозяина! Плюйте ему в кувшины, если не нравится вам его вино. Вы выходите из повиновения. Если вы избрали меня в толубаши, то предоставьте пользоваться моими законными правами или умертвите меня, как изменника, – вот вам кинжал!
Обнажив кинжал, он подает его гостям.
– Солнце равно светит, – продолжает он, – и на умных, и на дураков, поэтому и мы должны равно пить. Стыдитесь, господа, не кровь, а молоко течет в ваших жилах. Пусть скажет каждый: робел ли кто при виде неприятеля? Или вы кувшины с вином приняли за вражье войско? Пейте, господа, спасайте Божий дар от порчи. Не для того вино дано человеку, чтобы обращать его в уксус… Я знаю ваше доброе сердце: вам трудно будет отказать моей убедительной просьбе…
И гости пьют за здоровье друг друга.
– Алла-верды (Бог дал), – говорит грузин соседу, поднося к губам азарпешу.
– Яхши-иол (добрый путь – на здоровье), – отвечает тот, делая то же самое.
Компанию обносят сначала азарпешей, кулой, стаканами, а потом пускают в ход и турьи рога. Продолжителен кутеж веселой компании, и только храпение и пьяный бред по временам нарушают общее веселье…
Из дома невесты пирующие отправляются в дом жениха. Молодая едет верхом на оседланной новым чепраком лошади или на убранной и устланной коврами арбе[16]. Сопровождающие их гости всю дорогу поют песни. Если на пути придется обогнать другой такой же поезд, то надо объехать его непременно справа, иначе, по народному предрассудку, не избежишь беды. Очень естественно, что желание каждого не подвергаться беде ведет нередко к соперничеству и спорам. Народная находчивость и тут дает средство уладить дело. «Оба жениха спешиваются, садятся за импровизованную закуску, пьют за здоровье друг друга и расстаются приятелями».
В доме жениха свекровь встречает молодую также с сахаром.
В сопровождении шафера невеста входит в дарбази – главную комнату. Ее обводят кругом очага. Присутствующие обнажают оружие, бьют крестообразно по столбам, поддерживающим потолок, и по цепи, на которой привешен котел для варения пищи. На колени невесты сажают мальчика – чтобы она подарила мужа наследником. В присутствии молодых поднимается снова кутеж до глубокой ночи…
Молодые встают и хотят снять венцы до другого дня, но служанка не позволяет этого сделать – она требует платы. Расплатившись с нею, молодые входят в спальню, в сопровождении родных. Поперек кровати лежит постельничая и, никого не пуская, требует также платы. Удовлетворив и ее требование, молодой муж сажает на постель жену, снимает с правой ноги ее башмак и расстегивает крючки на правой руке. Присутствующие оставляют комнату, пожелав молодым покойной ночи.
Оставшись вдвоем, молодая супруга кажется недовольной и отворачивается. Она ждет хмись-гасацемы — подарка за разговор и, получив от мужа какую-нибудь вещь, делается ласковой и разговорчивой. «Если на другой день подадут полустаки – сласти, приготовленные из меда, масла и муки, – это значит, что молодые… условились жить мирно, в согласии и любви, и довольны друг другом».
Когда участники недовольны свадьбой и угощением, то, не скрывая своего неудовольствия, высказывают его жениху при прощании.
– Жених! – говорят они. – Твой венец благословен, но поясы наши затянуты туго, потому что брюхи пусты…
Три дня продолжается пир после свадьбы. На третий день, при собрании гостей, шафер подходить к молодой, бывшей все время под покрывалом, и концом сабли приподнимает его. Присутствующие при этом гости подносят трис-саханави – подарок за смотр лица. Каждый обязан сделать подарок по своему состоянию: азарпешу, серебряную вещь, несколько червонцев или другую какую-нибудь ценную вещь.
– Дай Бог здоровья такому-то: он дарит новобрачным столько-то дымов крестьян, – провозглашает меджваре о каждом, принимая вещь от дарящего.
Спустя несколько времени после свадьбы, накануне какого-нибудь большого праздника, отец молодой, или брат, или родственник, привозит ей мосакитхи — гостинец, состоящий из коровы, барана, пары кур, гусей и сдобного хлеба (назуки); люди бедные обходятся и без коровы.
Празднование свадьбы окончено. Казалось бы, молодым предстоит впереди веселый медовый месяц и приятная жизнь. В действительности такое заключение оказывается не совсем верным. По народному обычаю, выйдя замуж и вступив в новую, чуждую для нее семью, молодая женщина не имеет права говорить с отцом, матерью и братьями своего мужа до тех пор, пока у нее не будет детей. Если промежуток этот будет продолжителен, то бедная женщина вынесет не одну укоризну от