При разводе у тушин жена не получает никакой части из имения мужа. Вдова, если у нее нет детей мужского пола, также не получает ничего из имения покойного мужа, но она может оставаться в доме мужа, и родственники его должны содержать ее. Дочерей же умершего и его сестер родственники, как мы сказали выше, обязаны воспитать и выдать замуж с приличным семкауры — приданым, состоящим из серебряных нагрудных ожерелий и разных украшений одежды. После смерти женщины, не оставившей детей, семкауры возвращается ее родителям или родственникам.
Пшавец, женившись на вдове, дает ее родителям три коровы. Хевсуры считают постыдным, если вдова, имеющая сына, выйдет вторично замуж.
Вообще в семейном быту отец предпочитает сына дочери. К сыновьям он более привязан, хотя при рождении сына стыдится изъявить свою радость, даже между родственниками и друзьями, а напротив того, по обычаю, должен казаться серьезнее обыкновенного. Рождение не сопровождается у них никакими особенными торжествами. Напротив того, беременная женщина считается нечистою. От нее убегают, сторонятся даже и от тех, кто был с нею и коснулся ее рукою. Муж беременной женщины не имеет права бывать на праздниках и принимать участие в их пиршествах. С трудом и долго скрывает женщина свое интересное положение. Когда же приближается время к родам, то, несмотря ни на какую погоду, ни на время года, ни на болезнь, ее выгоняют из дому, из селения, в какую-нибудь пещеру или хижину, где она и остается в течение нескольких недель.
Чувствуя приближение родов, беременная женщина обыкновенно просит своих подруг построить ей сачехи — шалаш, воздвигаемый в одной версте от деревни. Переселившись в этот шалаш, родильница остается там все время, пока не разрешится от бремени, что весьма часто сопровождается ужасными мучениями. Если больная мучится родами и крики ее слышны в селении, то жители подкрадываются к шалашу и производят залп из ружей, чтобы испугом облегчить страдание больной.
На другой день после родов больной приносят хлеба и, боясь всякого с нею сообщения, кладут его вдали от шалаша. Больная живет в шалаше у хевсур месяц, у пшавов 40 дней, а у тушин шесть недель.
Для окончательного очищения себя от всякой скверны родильница должна прожить с ребенком две недели в особой лачужке, называемой самревло.
С этим переходом сачехи у хевсур сжигается, а у пшавов оставляется с той целью, чтобы злой дух не поселился у матери.
Выдержав этот карантин, женщина возвращается к своему семейству. Родственники и соседи поздравляют друг друга с рождением ребенка и приносят разные подарки. Новорожденному ребенку, если он мужского пола, дают самые грубые имена, а женского, напротив, самые нежные названия. Мальчиков называют: мчела (волк), датвия (медведь), вепхия (барс) и проч.; девочек именуют: мзия (солнышко), вардуа (роза), маргалита (жемчужина) и проч.
Существующее между горцами суеверное обыкновение не прикасаться к беременным женщинам и к родильницам перешло и на покойников. Поэтому избегают того, чтобы больной скончался в самом доме. Заметив приближение кончины, родственники больного выносят его тотчас же или в сенцы, или просто на двор, где он и умирает. Покойника бреют, моют и одевают в новое платье и лучшее оружие. В таком положении он остается в течение четырех дней. Хуцес читает над ним молитвы.
Жители деревни, узнав о несчастье, постигшем их соседа, стекаются отвсюду, чтобы совершить обряды: чирис-дцкена (горе от потери) и митиреба (оплакивание).
Небритый, с надвинутой на глаза шапкой, с распущенной рубашкой и обнаженной грудью, сидит в сакле ближайший родственник умершего. Посетитель входит, становится перед ним на колени, и оба вместе начинают плакать, перечисляя достоинства умершего.
– Отчего не я умер, – говорит посетитель, – прежде чем увидел тебя в таком положении.
– Твоему врагу и злодею это, – отвечает хозяин.
– Великий грех! Большое несчастье!.. Ты лишился человека, он должен укрыться землею, а подобный мне ходит под солнцем и говорит с тобою.
– Ради твоей победы! Минует ли нас хорошее, к добру ли мы живем?.. Для несчастий и стыда. Умрем – успокоимся, избавимся от бедствий, освободимся от горести сердечной… Скрыть бы нашу жизнь.
– Кто же лучше вас?.. Мужчины достойны быть господами, женщины – царицами. Вам-то – иметь большой дом, табуны, оружие… быть во главе войска и предводительствовать хевсурами.
– Да наградит тебя Господь за сожаление о нас, несчастных. Нас минует солнце, мы не достойны ваших утешений.
– Да постигнет это несчастье того, кто радуется твоему бедствию и не сожалеет об этом. Да постигнет тебя спокойствие и устранишься от нового удара…
– Да не пошлет Бог зла на вашу голову…
Посетитель встает для того, чтобы уступить свою роль и место новому лицу.
На дворе или в сенцах происходит другая, наиболее раздирающая сцена. Вокруг покойника сидят мужчины, женщины и наемные плакальщицы. Невдалеке от плачущих стоит скамья, облепленная кругом маленькими зажженными восковыми свечами. На скамье лежит несколько хлебов и стоит чаша с растопленным маслом. Все присутствующие и окружающие покойника преданы скорби.
Мужчины плачут недолго и закрывают при этом лицо шапкой; напротив того, женщины «отличаются весьма искусными панегириками об усопшем, в которых они большей частью любят придавать оплакиваемым все доблестные качества героя, падшего на поле брани».
Выбирается парадная плакальщица; она выходит на средину, и если умерший мужчина, то опирается на его саблю, если же женщина – то на палку, на конце которой привязан кусок красной бязи (бумажная ткань).
– Встань, герой, – начинает плакальщица протяжным голосом, – войска ждут тебя… Не идти же им без предводителя.
– Вай, вай! – общим хором, протяжно, отвечают на это все присутствующие мужчины и женщины, причем последние бьют себя по коленям.
– Что же, герой, ты не отвечаешь? – продолжает плакальщица. – Неужели не отдашь никакого приказания? Конь твой ржет, не чуя всадника. Встань же, герой, встань!.. Встань, а то щит твой заржавеет, сабля потускнеет на радость врагам! Дай услышать еще твой голос, потрясающий горы и наводящий страх на кистин… Встань и развей пеплом дома их. Увы! Он нас не слышит, он нам не отвечает!
Всеобщий плач, гвалт и завывание служат ответом на последние слова плакальщицы.
На четвертый день после кончины является деканоз. По окончании последнего обряда оплакивания он берет в руки зажженную свечу и произносит над усопшим молитвы «без всякого смысла». С покойника снимают оружие и относят на фамильное кладбище, где, выложив могилу досками или плитняком, опускают в нее тело без гроба, воздвигнув на нем насыпь без крестов и надписей. «По окончании всех этих обрядов гости должны выкурить за упокой души усопшего трубки, набитые махоркой. Потом их угощают вареной бараниной, слоеными лепешками, пивом и водкой».
В день похорон назначается скачка и хабахи — стрельба в цель на призы. Родственник умершего назначает приз, который состоит из нескольких пар носков, привязанных ниткой к длинному шесту. Кто пулей с расстояния 40 шагов перервет нитку, тому и достается приз.
В течение года по умершему совершается весьма много поминок, так что они часто ведут семью к совершенному разорению. Родственники в это время носят траур, который надевается на несколько дней, на год, а иногда и на три года, смотря по желанию. Мужчины отпускают себе бороду, избегают публичных и увеселительных собраний, не носят без нужды оружия и не скачут верхом – одно из лучших наслаждений горца. Женщины привешивают к платью черные шерстяные кисточки и небольшие лоскутки.
Годичная и последняя пирушка по усопшему совершается с особенными обрядностями, скачкой и ружейной пальбой.
На площадь, в толпу званых и незваных гостей выносят одежду усопшего для последнего оплакивания. Подле одежды лежит ковер, и на нем насыпано несколько ячменя. Вокруг расставлены огромные ушаты с пивом; подле ушатов разложено до 25 хлебов, с воткнутыми в них значками из красной и белой материи; на хлебы положены бараньи ножки, кусочки сыра и проч.
Лошадей, выбранных для скачки, поочередно подводят к ковру и дают им съесть немного ячменя, а одна из плачущих женщин обливает молоком колена каждой лошади. Всадники садятся верхом и подъезжают к одежде, имея в руках точно такие же хлебы со значками. Зрители обступают их. На лошади покойника въезжает в круг известный певец и начинает петь трогательное похвальное слово усопшему, сопровождаемое припевом: далай, Залай, который повторяется всеми всадниками, за каждым куплетом импровизатора.
– Провозгласим, – начинает певец, – удалые наездники, печальную песнь: далай падшему герою. Чье сердце не тронется жалостью при виде боевых его доспехов и лихой лошади, покинутых хозяином и осужденных на вечное забвение?.. Его родных и друзей, облеченных в траурные одежды?.. Несчастной матери, оплакивающей смерть единственного сына – последнее свое утешение?.. Его нежных сестер, сраженных злой судьбой, подобно полевым цветам под хладною рукой осени?.. Неутешной жены, тающей в горючих слезах, как воск от лучей солнечных?.. Погибший друг! Ужели бранная одежда и прекрасные усы твои не будут более красою нашего общества?.. Нет! Мы не разгласим о твоей смерти и не порадуем этим врагов наших!.. Спросят ли о тебе в Лезгистане лезгины – мы скажем: в Кистетии, у дичинского владетеля… Спросят ли кистины – скажем: в Кахетии, при грузинском царе… Спросят ли самые грузины – скажем: он там… у Господа! Проснись, храбрый! Или ты не слышишь звука военной тревоги?.. Или ты отказываешь просьбе тушинских наездников, предлагающих тебе предводительство в предстоящем набеге?.. Или ты не в силах более принять начальство, или не можешь управиться с конем и извлечь из ножен смертоносную шашку? Гроза и кара кичливых врагов!.. Не ты ли один отразил когда-то сильный натиск погони со своим знаменитым сиято (особый род винтовки)? Слава предков, ярче просиявшая в потомке! Ты был законом, ты был властителем Тушетии!.. Блаженна твоя будущность, преобразившаяся в голубя, облегченного веселием невинности?.. Воззри же и на приношение твоей блаженной памяти: полные коды (бочонки с пивом), пышная трапеза и гости всех сословий и званий; воззри на гласящих тебе за серебряной чашей: вечная память!