Эриванский хан распорядился еще того лучше: он также занял своими пикетами часть нашей территории и позади их назначил места для деревень, которые намерен был заселить карапапахами, и приказал обрабатывать землю, входящую в черту нашу.
На справедливые требования Ермолова Аббас-Мирза отмалчивался и не давал ответа. Главнокомандующий писал несколько раз самому шаху, но от него не последовало никакого решения. Тогда Ермолов решился, не ожидая согласия персидского правительства, отправить статского советника Ваценко в Энзели и далее в Тегеран. Там должен был он встретиться с Мазаровичем, которому Ермолов поручил настоять, чтобы персидское правительство признало его генеральным консулом.
Мазарович сомневался, чтобы можно было достигнуть этого. «Наши дела идут очень плохо, – писал он Ермолову из Султанин[753], – и прибытие консула не улучшает их». Приближенные успели настроить шаха так, что он сам противился допущению в Гилянь нашего консула. Тем не менее Мазарович отправился в Тегеран на свидание с Ваценко, который 19 августа прибыл в столицу Персии и от имени шаха был приветствуем Муртуз-Али-ханом[754].
Взаимные усилия Мазаровича и Ваценко не привели ни к какому результату, и персидское правительство не соглашалось дать разрешения на пребывание нашего консула в г. Реште.
Не заботясь о средствах, какими взимались доходы, шах был ненасытим в требовании денег. Гилянь была богатейшею провинциею как произведениями земли, так и по торговле, и правители ее облагались самою большою и тяжкою данью. Собрать ее без притеснения торгующих не было возможности, и понятно, что персидское правительство должно было иметь основательные причины не допускать туда русского консула, как свидетеля неистовых поступков с купечеством.
«Шах сбор с доходов богатейшей сей провинции, – писал Ермолов графу Нессельроде, – отдает на откуп и более предлагающий безнаказанно производит грабительство. Теперь предоставлено право сие любимому из евнухов и не будет удовлетворения в самых вопиющих несправедливостях. Как же терпеть там консула нашего!» Конечно, тегеранский двор не мог высказать прямой причины нежелания своего иметь в Реште представителя русских торговых интересов, и шах уверял Мазаровича, что единственною причиною отказа служит строптивость гилянских жителей и опасение довести их до какого-либо преступления, вызванного присутствием русского консула.
«Я оставил Тегеран, – доносил Мазарович Ермолову[755], – 12-го прошлого месяца (сентября). Фетх-Али-шах обласкал меня, сказав мне тысячу приветствий, одно лестнее другого. Мы расстались величайшими друзьями, однако ж консул наш остался в столице. Я сделал все, что возможно было, чтобы заставить шаха держаться строго смысла условий трактата, и представил его министрам все последствия поступков, столь мало соответствующих народным правам. Я даже дошел до того, что объявил ему, что если он позволяет себе уклоняться таким образом от одной из статей трактата, то мы можем воспользоваться тем же правом в чем-нибудь поважнее, нежели пребывание консула. Все было тщетно. Его величество сказал мне, что если принуждены будут поместить его (консула) в Гилянь, то провинция сия будет для него (шаха) потеряна. Министры его должны писать в Петербург, чтобы просить его величество взять в уважение опасность, которой подвергается Персия присутствием Ваценко в Реште, и льстят себя надеждою, что августейший монарх наш назначит ему другое местопребывание. Хотя прискорбно, но должно объявить, что, кажется, без насильственных мер мы ничего не сделаем».
Действительно, Ваценко оставался долгое время в Тегеране без всякого дела. 3 октября шах потребовал его к себе, чтобы сказать несколько любезных слов, не имевших никакого отношения к делу.
– Здоров ли и весел ли? – спросил шах Ваценко.
– Будучи в неизвестности о своей участи, – отвечал спрошенный, – и находясь в разлуке с семейством, оставшимся в Баку, не могу быть ни спокоен, ни весел.
– Я уверен, – заметил шах, – что ты будешь жить в столице, при моей особе; семейство же твое будет перенесено сюда на руках.
Фетх-Али поднял руки кверху, как бы показывая, как носят на руках, и этою любезностью закончил свидание с Ваценко. Дальнейшее пребывание последнего в Тегеране было сопряжено с большими затруднениями и лишениями. При замкнутой жизни персиян он не мог приобрести никого знакомых и жил все время одиноко, среди невыносимой тоски.
«К тому же, в отведенном мне доме, принадлежащем шаху, – писал он[756], – невозможно жить, потому что передняя стена оного состоит вся из окошек, коих стекла побиты или малы; четверо дверей, чудесно приспособленных в одной комнате, покороблены и во многих местах поколоты и пропускают свободный ход ветра». Дороговизна дров и всякого рода продуктов, при ограниченном содержании, были весьма ощутительны для Ваценко, и он просил дозволения возвратиться в Баку, «ибо мне кажется, – писал он, – приятнее жить в Сибири, нежели в сей столице». При наступлении холода, не имея возможности согреться ни днем ни ночью, Ваценко письмом просил садри-азама «обратить внимание на страждущих без всякой причины, тем более, что и пленные содержатся в России лучше, чем я здесь».
Русские привыкли к холоду, отвечал садри-азам, прочитав письмо. Английская миссия имеет собственный дом, и г. Ваценко может также построить его по своему желанию.
В таком положении Ваценко пришлось остаться до июля.
В течение всего этого времени переговоры о назначении генерального консула не прерывались. Император Александр, готовый на всякого рода уступки, лишь бы только сохранить дружественные отношения с Персиею, согласился на избрание другой области и поручил Ермолову указать место постоянного пребывания русского консула, «сообразуясь с выгодами нашей торговли и желанием не встретить новых затруднений» со стороны тегеранского двора. Сообщая высочайшую волю главнокомандующему, граф Нессельроде прибавлял, что «наказания виновных не легко истребовать от восточных правительств и просить именно удовлетворения за поступки энзелинского хана или других было бы полагать лишнее препятствие к достижению главной нашей цели. Мы удовольствуемся точными повелениями местным начальствам об охранении всех прав и преимуществ, дарованных нам существующими постановлениями, и особливо твердым намерением Правительства наблюдать за исполнением сих повелений»[757].
В таком же смысле граф Нессельроде писал и Мирза-Абуль-Хасан-хану, которому шах поручил управление иностранными делами Персидского государства.
«Каждый персиянин, – говорил наш министр иностранных дел[758], – приезжающий в Россию, не только пользуется покровительством местного начальства, но еще получает всякое по делам своим возможное пособие, и малейшая его просьба немедленно принимается в должное уважение. Справедливость требует, чтобы и русские находили во владениях шаха то же гостеприимство и ту же защиту от законов. На таковой взаимности основаны связи прочного мира и согласия между державами, и августейший мой государь вменяет себе во священный долг неусыпно пещись о сохранении оных».
Таким образом, решение вопроса о назначении в Персию русского генерального консула затягивалось на долгое время; а между тем статский советник Ваценко все еще оставался в Тегеране.
«Без сомнения, – писал он[759], – Бог в гневе своем на меня внушил вашему высокопревосходительству и графу Карлу Васильевичу (Нессельроде) назначить меня в сие государство на службу. Я в 60-летней своей жизни не терпел столько, сколько здесь в течение семи месяцев. Холод, продолжающийся поныне, и сырость от беспрестанных дождей и снега расстроили мое здоровье; разлучен и от семейства, о коем почти не получаю никакого сведения; недостаток во всем нужном, отчаяние и уныние всех, при мне находящихся, приводит меня в такое же состояние. Я начинаю, сверх того, бояться, чтобы люди мои, находясь здесь как в тюрьме, с отчаяния не приняли мухамеданскую веру.
С другой стороны, уверен будучи, что я не останусь в Персии, не могу приступить к какому-либо распоряжению об улучшении пребывания моего здесь или вызове сюда семейства своего, дабы быть спокойным душевно. За всем тем я ныне дрожу от холода и живу под лестницею в маленьком темном чулане, потому что дом мой от дождей приходит к разрушению. Он состоит из двух комнат, из коих в одной везде течь, а другая раздалась надвое, потому что стены треснули. Сверх всего, по недоверчивости к нашей нации, назначили ко мне другого пристава, дабы знать, что я делаю и кто ходит ко мне. Пристава беспрестанно просят в награждение или взаймы денег, в чем иногда я принужден, по здешнему обыкновению, удовлетворять их просьбу».
Ваценко умолял отозвать его из Персии, но Ермолов не мог этого сделать, так как до нашего Министерства иностранных дел, помимо главнокомандующего и окольными путями, дошли сведения, будто бы Аббас-Мирза заявил, что если вопрос о разграничении будет окончен согласно его желанию, то он согласится на пребывание нашего консула в Гиляни. Но вопрос о границах не мог долго подвинуться вперед, потому что персидский принц предъявлял такие требования, на которые согласиться было невозможно. Только в апреле 1825 г. главнокомандующий разрешил Ваценко покинуть Тегеран и возвратиться или в Тифлис, или в Баку, так как в столице Персии пребывание его было совершенно бесполезно. Ожидать утверждения его генеральным консулом было невозможно, так как надо было решить прежде спорный вопрос о границах.
Для решения этого вопроса Аббас-Мирза два раза присылал в Тифлис Фетх-Али-хана, который переговаривался с уполномоченным Ермолова, генерал-лейтенантом Вельяминовым, но переговоры эти не приводили ни к какому результату. В Тифлисе был составлен акт разграничения с подробным обозначением пунктов, по которым должна была проходить пограничная межа, причем Ермолов согласился на многие уступки из желания покончить дело и удовлетворить хотя отчасти желанию Аббас-Мирзы. Добившись уступок, Фетх-Али-хан выражал удовольствие, что его миссия увенчалась полным успехом, и уверял, что направление границы, решенное в Тифлисе, будет одобрено персидским правительством. Он взял один экземпляр акта для того, чтобы представить его на утверждение и подпись шаха, но едва прибыл в Тавриз, как все его надежды и уверенност