Признавая, что персияне прежде всего могут ворваться в Карабаг или в Талышинское ханство, А.П. Ермолов просил майора Ильинского, бывшего командиром Каспийского морского батальона и начальником войск в Талышинском ханстве, чтобы он соблюдал крайнюю осторожность и сосредоточил войска. «Избегайте сколько возможно раздробления войск, – писал главнокомандующий[765], – малыми частями. Некоторые из менее важных караулов могут быть поверены жителям земли, которых собственное спокойствие и безопасность заставят быть внимательными к мерам своего охранения. Объявите высокостепенному хану мое приказание, чтобы караулы сии учреждены были, и если не довольно будет присмотра за исправностью их, то будут они во всем подчинены военному начальству, а па нем возлежать будет одна обязанность всегда пополнять недостающих в них людей.
Будьте умеренны в обращении вашем с ханом, избегайте переписок с пограничными персидскими чиновниками или, если будете понуждены к тому необходимостью, ограничивайте сношения ваши одним изложением дела, не вмешивая никаких посторонних рассуждений. Советами невежд не исправить, и не вам приличествовать может давать их».
Одновременно с этим, имея в виду миролюбивую политику нашего министерства, Ермолов решился, для сохранения мира, сделать некоторые уступки при разграничении. Отправляя с этою целью Мазаровича в Тегеран, для личных переговоров с шахом, главнокомандующий передал ему как акт, составленный генерал-лейтенантом Вельяминовым с Фетх-Али-ханом, так и контрпроект Аббас-Мирзы. Соглашаясь уступить Персии некоторые пункты в Талышинском ханстве, из числа обозначенных Аббас-Мирзою, Ермолов не мог согласиться на требование остальных, так как имел прежде всего в виду доставить Талышинскому ханству прочные и самою природою назначенные границы. Но взамен того, для удовлетворения претензий персиян, он решился уступить им принадлежавшее России населенное пространство, лежавшее между Копан-Чаем, или Копанак-Чаем, и Мингринскими горами. Впрочем, Алексей Петрович слишком хорошо знал персиян и был уверен, что уступка эта не поведет к сближению. «Я почти уверен, – писал он Мазаровичу[766], – что вы не успеете согласить персидское министерство принять предлагаемые мною границы; но быть может, что оно согласится, чтобы на десять лет обе державы остались при том, чем теперь владеют».
В конце июля 1825 г. Лазаревич был уже в Тегеране и тотчас же приступил к переговорам. Шах уклонялся от решения спора и ссылался на то, что все пограничные дела поручены им любимому сыну и наследнику престола. Лазаревич видел в этом желание шаха показать нации, что дружба русских ему в тягость. «Меня уверяли, – доносил Мазарович[767], – что духовенство сделало Гокчу религиозным вопросом для Фехт-Али-шаха, крича повсюду, что его величество первый царь Персии, который делает неверным территориальные уступки, и что следовало бы, не теряя времени на размышление, для поддержания его достоинства и для спокойствия совести вернуть Карабаг и Грузию».
«Доселе непоколебимо терпение мое, – писал вместе с тем Ермолов графу Нессельроде[768], – и меня не заставят ничего сделать неосторожного; к неудовольствиям не подам причины. Но если поручение, данное поверенному в делах г. Мазаровичу, окажется безуспешным, если шаху и его наследнику невнятен будет глас благоразумия и если дерзости персиян возрастут до той степени, в которой снисхождение не должно иметь места или делается оно порицательным и виновным, я принужден буду прибегнуть к средствам, которые истолкуют персиянам обязанности хранить приличное достоинству нашему уважение.
Многие, не зная происшествий, готовы будут обвинить меня, что не отвратил я разрыва; скажут, что приуготовил даже войну, как могущую льстить видам моего честолюбия. Лучшим правоты моей доказательством суть действия мои с самого начала переговоров о границе. В доказательство же того, что в службе государя моего нет у меня места собственным выгодам, я не скрыл от его величества ожидания моего, что заменен я буду другим в здешнем краю начальником».
В Персии многие желали войны: люди знатные – потому, что, пользуясь миром, шах имел возможность обуздать их своеволие, утвердить могущество свое и, поставив повсюду начальниками своих детей, лишить знать легкой наживы. Простой народ желал войны потому, что в это время правительство обыкновенно ласкало его, ограничивало жестокость правителей, уменьшало налоги и в особенности было снисходительно к пограничным областям из боязни, чтобы они не приняли русских, как избавителей. Наконец, духовенство во время войны пользовалось особыми льготами, и проповеди его давали средства к легкому обогащению, поощряемому самим правительством.
Под влиянием духовенства персияне сильно волновались и готовились к войне. Войска их ежедневно и усиленно обучались строю. «Мои уши очень страдают, – писал Мазарович, – от залпов, которые производятся каждый день после обеда, со времени моего прибытия до сегодняшнего дня. Мои палатки раскинуты в трех-четырехстах шагах за теми местами, где формируются бессмертные полки нового Дария, который в самом деле мечтает противопоставить их фалангам императора Александра».
При таком настроении тегеранский двор был крайне неуступчив и решил отправить своего посла в Петербург с жалобою на несправедливость Ермолова и с уверенностью, что петербургский кабинет удовлетворит все желания шаха. Посол должен был просить об уступке в пользу Персии Гамзачемана, Гокчи, Копана, Мугани и Талыши. «Шах упоен своим могуществом, – доносил Лазаревич, – и поддается внушениям наследного принца и его льстецам. Всемилостивейший государь, говорят они, дайте нам только денег, и мы докажем всему миру, что на земле нет царя более великого и могущественного, как ваше величество. Удостойте бросить взгляд на ваши войска: были ли они когда-нибудь более многочисленны и лучше обучены, чем теперь? Они только и ожидают одного слова шахиншаха и потрясут землю». По словам Назаровича, речь эта была произнесена в присутствии нашего переводчика Беглярова и многих знатных придворных.
Каждый персиянин был в это время в самом воинственном настроении, а Аббас-Мирза не скрывал уже своей ненависти к русским. Он верил, что, каково бы ни было его поведение, все-таки иностранные державы не допустят Россию до войны с Персиею. Такое убеждение выражалось наглостью во всех поступках персидского принца. «Одно время у него была идея, – писал Мазарович, – проводить меня со свистками через весь лагерь. У меня душа надорвана, но я страдаю в безмолвии и в положении кающегося. Эриванский сердарь получил приказание занять наши посты при первом их оставлении по какому бы то ни было случаю, и в особенности Ешекмейдан и Гиль, с тою целью, чтобы при возвращении постов вызвать первые выстрелы со стороны русских».
Несмотря на все это, главнокомандующий не находил возможным делать большие уступки без ущерба прочности границ и достоинству империи. А.П. Ермолов донес императору Александру как о последнем своем решении по вопросу о разграничении, так и о военных приготовлениях персиян.
«Строгий исполнитель священной воли вашего императорского величества, – писал он[769], – не подал я ни малейшей причины к неудовольствиям и все доселе преодолевал терпением. Я мог бы перенести более, если бы в понятиях здешних народов оскорбления относились собственно к лицу моему и снисхождение со стороны нашей не принималось в виде робости и бессилия.
Но есть предел снисхождению, далее которого оно порицательно и преступно. Могут оскорбления возбудить познание собственных сил, и кто обвинит меня в чувствах, что я принадлежу государю великому, народу могущественному? Смотрят на поведение мое здешней страны покорствующие нам народы. Они легкомысленны, склонны к беспокойствам и еще не утвердились в обязанностях послушания».
В отношении своем к графу Нессельроде Ермолов писал, что персияне желают войны, и в особенности Аббас-Мирза, успевший убедить отца, что война эта прославит его и доставит желаемые выгоды. Положившись во всем на сына-наследника, шах не вмешивался в спорный вопрос о разграничении, и Аббас-Мирза стал предъявлять требования о новых уступках. Возвратившийся из Петербурга персидский посланный Мамед-Али-хан внушил ему, что стоит только принести жалобу на Ермолова, и все просьбы тегеранского двора будут удовлетворены петербургским кабинетом, так как один только главнокомандующий противится уступкам.
«Я должен повторить, – писал Алексей Петрович[770], – что предложения Аббас-Мирзы дерзки, и я нарушил бы обязанности мои, если бы только сказал, что они невыгодны для нас: его предложения не соответствуют достоинству империи, а исполнение их уничижит нас во мнении покорствующих нам в сей стране народов, которых все внимание обращено на предмет сей. Не будет меры прихотливым и наглым требованиям персиян, и успех их в теперешнем случае будет иметь вредное влияние на мусульманские наши провинции (с которыми имеют персияне тайные сношения) и на спокойствие оных».
Желая сохранить полное беспристрастие, Ермолов просил поручить обозрение границ, помимо его, другому доверенному лицу, но не ручался, чтобы прежде чем будет решен вопрос о границах и даже тогда, когда чиновник персидский будет находиться в Петербурге, не последовало неприязненных действий, ибо персияне и теперь собирали войска и делали вторжения в наши границы.
Главнокомандующий просил императора обратить внимание на сообщение его министру иностранных дел, на вышеприведенное нами донесение Мазаровича и указать ему дальнейший путь действий.
В Петербурге не верили, однако же, в возможность разрыва, и главнокомандующему поручено было употребить все усилия к сохранению мира.