Пробыв непродолжительное время в Карадагском ханстве, соседственном с Карабагом, Аббас-Мирза под видом охоты проехал через Нахичевань в Эривань. Сопровождаемый довольно значительным конвоем, персидский принц приказал многим отрядам следовать к Эривани. К этому подстрекал его сердарь Эриванский, уверявший, что все горские племена, соседние с Кавказскою линиею, находятся уже в возмущении; что войска наши повсюду терпят поражение и многие генералы вырезаны; что русские оставляют Грузию, и внутри ее происходят волнения. Хусейн-хан говорил, что среди мусульманских провинций Закавказья он имеет обширные связи, и недовольные восстанут при первом появлении персидских войск на границах. Аббас-Мирза хотя и верил в общее сочувствие к нему всего мусульманского населения, но наступившая глубокая осень лишала его возможности предпринять что-либо решительное. Особенности ведения войны персиянами, всегда пользующимися местными средствами для продовольствия войск и лошадей, не дозволяли нарушить мир осенью и быть начинщиками без всякой надежды на успех.
«По препятствиям, – писал Ермолов графу Нессельроде[778], – которые представляет зима в местах гористых, ничего нельзя опасаться в настоящее время, или по крайней мере ничего важного произойти не может, паче когда со стороны нашей соблюдается бдительная осторожность, и кончится тем, что за сведения, сердарем доставленные и не совершенно основательные, Аббас-Мирза наложит на него пеню, т. е. (дабы не употребить неприличного выражения ограбить) возьмет у него все деньги, которые он имеет. Но с приближением весны совсем другое может случиться, и нельзя ручаться, чтобы в том же спокойствии пребыли мусульманские наши народы, паче на границе живущие, между коими упорное невежество и противность религии рождают недовольных и даже озлобленных против нас.
Представлю пред ваше сиятельство уверение, что, будучи строгим исполнителем предначертанных мне правил, все усилия употреблю, дабы избежать нарушения доброго согласия, но обнаруживаю действия Аббас-Мирзы, дабы изобразить крайность, в которую поставить может нас ухищренное его поведение».
В таком положении были дела наши с Персиею, когда скончался император Александр I. Весть о кончине государя произвела глубокое впечатление на Алексея Петровича, и он не мог не сознать, что в лице покойного терял единственного человека, ценившего его высокие достоинства и заслуги. А.П. Ермолов не скрывал от себя, что среди большинства лиц, стоявших во главе управления, он не имел друзей, и его высокое положение обеспечивалось только личным доверием к нему покойного государя. Даже в последние годы царствования обожаемого им монарха Ермолов испытывал на себе зависть и нерасположение многих. Вызов его в Лайбах и предположение назначить главнокомандующим армиею на случай европейской войны увеличило число врагов и ставило его в крайне неприятное положение. Человек не только бережливый, но даже несколько скупой на казенные издержки[779], Алексей Петрович стал подвергаться разным наветам со стороны министра финансов графа Гурьева. Последний обвинил главнокомандующего в произвольном расходовании сумм по Шекинской области. С удалением текинского хана и введением в области русского управления Ермолов, не испрашивая высочайшего разрешения, израсходовал некоторую сумму на устройство управления. Граф Гурьев обвинял его в превышении власти и находил некоторые расходы излишними. Ермолов отвечал, что в прежнее время все доходы Шекинской провинции поступали в распоряжение хана, а теперь они поступают в доход казны.
«Провинция сия, – писал главнокомандующий[780], – приносит более 50 000 дохода, а сделанные мною издержки не составляют и десятой доли оного. Сверх того, они обращены на предметы, делающие честь и достоинство правительству, ибо уплачены долги законные и дано содержание фамилии умершего владетеля. Я не имел на сие высочайшего разрешения, что вам не может быть неизвестно, и мне, когда нужно было действовать, затруднительно было ожидать оного, единственно для того, чтобы соблюсти установленный порядок, который, впрочем, на провинцию, вновь к управлению присоединенную, до прочного основания в ней устройства, распространяться не может. Передав же раз сбор доходов в ведение министерства финансов, я не входил уже ни в какое распоряжение оными, но за прежнее до того время и по законам и по собственным правилам честь, я ничем не обязан кроме ясной отчетности, и таковая отдана правительству.
Может быть, незнаком я вашему сиятельству со стороны бережливости; но в течение довольно продолжительной, а иногда и видной службы, хорошо будучи замеченным, оскорбительны подобные вопросы, а если сделаны с намерением, то и нестерпимы. Вам, милостивый государь, в поступке моем, когда я ищу только приличия, угодно видеть присвоение излишней власти; уверьтесь, ваше сиятельство, что я не кичусь воспользоваться ничтожностью».
После свидания с императором в Лайбахе Ермолов не располагал оставаться долгое время на Кавказе. «Нельзя, – говорил он[781], – без некоторого героизма прожить в здешней стране долгое время и зная, что каждое действие отравляет клевета». Поэтому, проезжая через Москву, Алексей Петрович решился купить себе имение вблизи первопрестольной столицы, дал верящее письмо и часть денег, «которые умножатся, – писал он[782], – продажею пожалованных мне бриллиантовых вещей, уже отосланных мною Закревскому, для передачи в кабинет». Ожидая только удобного случая, чтобы оставить край, Ермолов проводил время среди многочисленных занятий, а между тем во главе управления становились новые люди, не особенно расположенные к Алексею Петровичу. Друг и приятель его, дежурный генерал А.А. Закревский, был назначен генерал-губернатором Финляндии, а начальник Главного штаба, князь П.М. Волконский, принужден был по болезни уехать в отпуск. Место его занял барон Иван Иванович Дибич, впоследствии граф и фельдмаршал; в прочих министерствах также произошли перемены.
«И до нас дошел скорый слух, – писал Ермолов[783], – о переменах в министерстве. Како паде сей сильный! Ты угадаешь, что я говорю о Гурьеве. Совсем неожиданное падение! Как рад, что разбойника Об…ва удалили, и конечно не сам он догадался оставить место. Дибич сделался великим магнатом, и мне кажется, что должность сия дана ему для того, чтобы производство его менее обидным могло показаться старшим. Он по ловкости своей всем воспользуется, и Волконский чем более продолжит путешествие, тем для него хуже. Это место не мешало бы занять кому-нибудь из русских, но видно нет способных, и миллионы (населения) наши ничего не производят».
Предположения Ермолова вполне оправдались, и он скоро почувствовал на себе влияние нового назначения. Просил ли он о прибавке войск – ему отказывали и старались представить, что если он не может обходиться с теми силами, которые в его распоряжении, то это потому, что главнокомандующий человек заносчивый, сам выискивает поводы для военных действий и для удовлетворения своего честолюбия. «Ты говоришь, – писал Ермолов П.А. Кикину, – что я у вас стекла выбиваю и что по климату вашему это несколько жестоко. Я, право, не знаю, в чем меня еще упрекают; но мне кажется, что я менее никогда не производил шума. Впрочем, мудрено, однако же, согласить меня молчать, когда будут вызывать на бой министры, почасту нелепыми бумагами или возмечтав быть начальниками. Теперь задирает меня Ланской, а я ему на троне польском не удивлялся[784]. Не прикажете ли и ему раболепствовать?»
Эта неподатливость и едкое слово были причиною нерасположения многих к Ермолову. Его называли человеком недисциплинированным и жестоким в обращении с горцами.
«Какие не доходили до тебя слухи? – писал Алексей Петрович А.В. Казадаеву[785]. – Здесь (в Дагестане) по нескольку раз в год мы все вырезаны, Кавказская линия во власти закубанцев, и сие мало еще, а надобно было прибавить к тому и всех посетителей здешних минеральных вод. Какого добра не желают мне друзья мои! Невзирая на то, любезный друг, я употребляю все труды, каковые могут еще допускать мои силы.
Вот четвертый месяц живу в прегнусной татарской деревне, в скуке несноснейшей. Меня вызвали бывшие в прошлом году в Дагестане беспокойства, но таково сопровождающее меня счастие, что я пришел и недоброжелательствующие рассудили, что выгоднее исполнить требование мое, нежели противиться. Я получил аманатов (otages) от тех из горских народов, которые никогда нам не покорствовали и почитали себя, по местоположению ими занимаемому, непреодолимыми. Мне удалось сделать сие без выстрела и даже без угроз. Некоторые примеры взыскательности, прежде истолковав, что и теперь противящиеся наказаны быть могут, сделали их сговорчивее, а впоследствии привычку сделают повиноваться. Тебе сделают удовольствие известия сии, потому что, прослыв человеком крутым и несколько жестоким, вопреки мнения сего обо мне, поступаю я с кротостью. Не думаю, чтобы кто из начальников мог легко достигнуть той доверенности, которою я пользуюсь между здешними народами».
Тем не менее на Ермолова смотрели, как на человека весьма жестокого, и в Петербурге полагали, что, по отношению к горцам, можно применять и международные отношения, и все особенности европейских войн. Император Александр I, в особенности в последние годы своего царствования, смотрел на войну как на величайшее бедствие и всюду старался внести миролюбие и покой. За несколько месяцев до своей кончины, он, по поводу одной из экспедиций за Кубань, писал Алексею Петровичу, что «подобные поиски и истребление селений, коих жители не изобличены в действительном участии при нападении на подданных или союзников наших, не усмиряют, но, по духу сего народа, склонного и обычаями и законами к мщению за обиды, ведут только к большему его противу нас ожесточению».