Такого оскорбления и опасался Ермолов в виду неопытности своей на дипломатическом поприще. С назначением же в Персию особого дипломатического агента министерство получало бы прямо от него все сведения о действиях персиян, и «поступкам моим, – писал он, – не будут присвояемы произвольные истолкования».
Прямота в суждениях и откровенные объяснения с главнокомандующим дали возможность князю Меншикову убедиться и в том, что Кавказ не был вовсе причастен к какому бы то ни было политическому движению и что там никаких тайных обществ не существовало.
«Я возвращаюсь из главной квартиры генерала Ермолова, – доносил князь Меншиков[808], – находящейся в Червленной станице, где исполнил поручение вашего величества. С чувством благодарности было принято изложение воли вашей, и тем более что генерал Ермолов мнил себя оклеветанным перед лицом государя, наветами недоброжелательствующих. Я устранял сие нарекание, но упомянул о действиях, несогласных с видами правительства. Он тщательно отвергал упрек отступления от правил, ему начертанных блаженной памяти государем императором, и приписывал такое заключение неприязни, неизвестности в Петербурге местных обстоятельств Кавказского края и неточности некоторых предписаний, по разным частям ему данным.
В сем разговоре я видел в нем как опасение быть почтену и вашим императорским величеством худым исполнителем воли монаршей, так и желание угодить своему государю.
Тайные общества в Кавказском корпусе генерал Ермолов полагает решительно несуществующими и в особенности утверждает свое мнение на физической невозможности часто сообщаться и на беспрерывном занятии войск и удалении от праздности деятельною службою; не менее того надзор предписан наипаче за офицерами и нижними чинами, в составе седьмых взводов приходящими для укомплектования корпуса.
В местах, на пути моем лежавших, духа вольнодумства и неповиновения я не заметил, как в войсках, так и обывателях, и по доходящим до меня сведениям не предполагаю оного на Кавказской линии».
Прибыв в Тифлис и прожив там некоторое время, князь Ментиков еще более убедился в том, что Кавказ непричастен ни к какому заговору. Нравственное состояние войск было весьма хорошее, и буде «есть люди, – говорил князь Ментиков[809], – зараженные духом неповиновения и вольнодумства, то число их должно быть весьма ничтожно». Беспрерывные передвижения войск и частые экспедиции ограничивали их интересы и разговоры местным кругом их быта и деятельности. «Статских чиновников, – писал князь Ментиков, – занимающихся политическими суждениями, не встречал в Тифлисе. Грузинское же дворянство, по необразованности своей, еще меньшую имеет к тому склонность».
Глава 25
Отъезд князя Метиикова в Персию. Новые претензии тегеранского двора. Приготовления персиян к военным действиям. Распоряжения Ермолова по обороне края. Измена талышинского хана и нападение его на крепость Ленкорань. Вторжение персиян в наши пределы. Положение Карабага. Неудачное дело у Гюрунзур. Восстание в Ширванской и Шекинской провинциях. Выступление войск из Талышинского ханства. Боевые средства Ермолова. Приказ по войскам. Просьба о присылке подкреплений. Воззвание к грузинам. Блокада крепости Шуши. Затруднительное положение гарнизона. Переговоры полковника Реута с Аббас-Мирзою. Заключение перемирия. Продолжение блокады. Переписка Реута с Ермоловым и Вельяминовым
В Тифлисе князь Меншиков прожил довольно долго, прежде чем получил уведомление тегеранского двора о готовности его принять посла русского императора. Шах и его приближенные всего более надеялись на личную податливость государя и потому предпочитали вести переговоры в Петербурге, а не принимать у себя посла, который, конечно, не мог быть уполномочен на удовлетворение всех капризных претензий и случайных требований. На этом основании Аббас-Мирза заявил, что он намерен отправить в Петербург одного из своих сыновей. Князь Меншиков отвечал, что такое отправление неудобно потому, что император отправится сначала в Москву для коронования, а затем предполагает посетить некоторые губернии, и когда возвратится в свою столицу – неизвестно. Ермолов находил такой ответ весьма приличным, так как посылка в Петербург сына наследника персидского престола не могла привести ни к каким конечным результатам и отвечала бы только одной вежливости. В бытность Ермолова в Персии шах также хотел отправить в Петербург своего сына, но ограничился одним обещанием. Главнокомандующий находил, однако же, что в этом случае Аббас-Мирза желал принести большую жертву, так как хотел отправить одного сына из двадцати пяти, а шах – одного из семидесяти.
Получив наконец разрешение отправиться в путь и прибыв на границу Персии к Худаферинскому мосту, князь Меншиков был встречен мухендисом Мирза-Джафаром, полковником Бартоломеем и нашим поверенным в делах Амбургером. Они были присланы Аббас-Мирзою не столько для приветствия посла, сколько для вручения письма наследного принца, заявлявшего претензию о том, будто бы наши войска, произвольно и не имея на то права, заняли разрушенное селение Мирак[810]. Занятие это, по словам встречавших посла, произвело столь дурное впечатление на принца, что он хотел остановить князя Меншикова и не допустить его до Тавриза. Ясно было, что миролюбивые намерения императора были не по сердцу тегеранскому двору и что персидское правительство, решившись добиться уступок хотя бы при помощи войны, придиралось к каждому случаю, чтобы выставить притязательные виды нашего правительства. Имея приказание употребить все меры к сохранению дружественных отношений, князь Меншиков принужден был действовать осторожно и осмотрительно.
Селение Мирак входило в черту, занятую нашими войсками, и не могло быть никакого вопроса о принадлежности его персиянам; но русский посол уклонился от прямого ответа и предпочел заявить, что в претензии этой кроется какое-либо недоразумение. Опасаясь, чтобы столь ничтожный факт не имел влияния на дальнейшие переговоры и даже на прекращение их, князь Меншиков просил генерала Вельяминова, если возможно, устранить этот неприятный случай. Вельяминов приказал командиру Тифлисского полка князю Саварсемидзе оставить селение Мирак, если сардарь
Эриванский сведет оттуда свои войска, непременно сохранить все дружественные сношения и, под строгою ответственностью, уклоняться от всяких неприязненных действий.[811]
Вместе с тем, чтобы еще более доказать персиянам желание России сохранить дружбу и доброе согласие, Вельяминов приказал прекратить постройку укрепления, предположенного к возведению на реке Балык-Чае, а в Шурагели остановить заселение земель, принадлежавших нам по Гюлистанскому трактату.
Земли эти, открывая свободный и беспрепятственный вход в наши границы, были столь важны, что на уступку их Персии согласиться было невозможно, и если бы они не были заняты нашими войсками, то сардарь Эриванский, по своей наглости и не обращая внимания на трактат, занял бы их точно так же, как самовольно заселил урочища Дашкент и Зад. Ввиду таких поступков хана Вельяминов просил князя Меншикова внушить Аббас-Мирзе, что если сардарь Эриванский вздумает выслать хотя одну соху на земли, принадлежащие России по трактату, то, несмотря на пребывание русского посольства в Персии, он не ручается, чтобы главнокомандующий не принял соответствующих мер.
«Я никогда не сомневался, – прибавлял Вельяминов[812], – как вам самим известно из наших разговоров, о больших затруднениях, кои вы встретите в своих негоциациях с персиянами. Еще раз почитаю за обязанность поставить на вид вашей светлости, что персияне, по высокомерию и гордости своей, никак не захотят понимать, что вы будете делать им уступки, хотя бы вы им уступили Карабаг, а будут принимать оное как по праву им принадлежащее, ибо есть письмо невежи сардаря Эриванского, коим он утверждает, что все земли от Дербента до Редут-Кале принадлежат Персии. Все вельможи и персидское правительство одного с сардарем мнения, а потому ничего не будет удивительного, если вы на всяком шагу ваших переговоров сильные встретите затруднения».
Затруднения эти были такого рода, что, сколько бы князь Меншиков ни прилагал усилий для их устранения, он все-таки не достиг бы желаемой цели. Где ложь и двуличие считаются достоинством и добродетелью, а честность и откровенность пороками, там нельзя определить ни желаний, ни истинных намерений. Решаясь объявить войну и надеясь силою возвратить потерянное, персияне преднамеренно затягивали переговоры и усиленно готовились к военным действиям.
Карадагский начальник Юсуф-хан, всегда строго исполнявший все требования князя Мадатова относительно укрощения своих подвластных от вторжения и грабежа в наших пределах, стал теперь отвечать совсем иным тоном. Он наполнял свои письма преимущественно восточными учтивостями или посторонними обстоятельствами, совершенно уклоняясь от сущности дела. По его распоряжению в ближайших к Араксу местах устраивались магазины, свозилось и осматривалось оружие для набираемых войск[813]. По уверению его и других правителей пограничных с нами персидских областей, помощь шаху готовы были оказать большая часть жителей тифлисских, елисаветпольских, карабагских, шекинских, ширванских и кубинских. Бывший шах Ширванский Мустафа уверял, что в Ширвани все уже подготовлено и ему стоит только дать знать, как все русские чиновники будут вырезаны.
В половине июня было получено достоверное сведение, что собранные в разных пунктах и расположенные вблизи нашей границы персидские войска готовы вторгнуться в Карабаг, как только поспеет хлеб в поле; что карабагские беки обещали вспомоществовать им и содействовать к занятию крепости Шуши. Командовавший войсками в Карабаге полковник Реут принимал все меры предосторожности и поручил карабагскому коменданту майору Чиляеву выставить на границе караулы из жителей, но не давать повода населению к волнению и беспокойству