2000—3000 пехоты и столько же кавалерии, хотя бы иррегулярной (?!), и, может быть, нашлось тогда и продовольствие. Несчастная система раздробления распространила последствия свои и на успехи ваши; дай Бог только, чтобы по крайней мере послужило сие уроком для будущего времени».
Трудно поверить, чтобы строки эти были написаны с убеждением и чтобы Дибич верил в солидность своих слов. Форма частного письма дозволяла говорить что угодно, и Дибич, вероятно, отказался быть стать во главе движения на Тавриз с такими силами, которые он считал достаточными для Паскевича. Вернее предположить, что поддакивание вызывалось возрастающею силою и значением Паскевича в глазах императора, а затем и убеждением, что если такой человек потерпит неудачу, то и это будет недурно для самого Дибича. Справедливы или нет такие предположения, но во всяком случае и Дибич, и Паскевич сходились в том, что, по их мнению, с падением Тавриза персияне неизбежно должны просить мира.
«Я уверен, – писал Паскевич, – что вскоре по взятии Тавриза неприятель просил бы мира, а особливо когда бы резервы подошли; если бы нет, то весьма легко было бы взбунтовать народ против правительства, которое ненавидимо персиянами[953], и обещавши независимость ханам под нашим покровительством, как это было сделано при Цицианове, который четыре провинции сим приобрел России. Но сего последнего нельзя сделать при генерале Ермолове, который выгнал трех ханов: Ширванского, Карабагского и Нухинского (Текинского), говорят, худым обхождением своим. Сии ханы, распространяя, что нельзя доверять русскому правительству, обе-скредитовали русских в Персии».
Если Ермолов, в течение десятилетнего управления краем, ознаменовал свою деятельность некоторыми заслугами, то в числе самых выдающихся было, конечно, удаление ханов. Излишне повторять то, что сказано в этом и предыдущих томах нашего исследования, а достаточно заметить, что только отсутствию ханов мы обязаны тем, что при вторжении персиян в наши пределы мы удержались в Закавказье; что силы восставших мусульман были раздроблены и не имели единства действий. Ермолов ближе знал край, его особенности и, признавая план Паскевича правильным относительно направления для наступательных действий, не желал подвергать войска случайностям в отношении продовольствия и тыла, который нельзя было считать обеспеченным до тех пор, пока мусульманское население наших провинций не будет окончательно усмирено.
Между тем наступил ноябрь месяц и с ним пришло ненастье. И без того дурные пути теперь с каждым днем портились все более и более. Ермолов принужден был приступить к формированию казенного транспорта, так как иначе доставка продовольствия к отряду Паскевича была крайне затруднительна и почти невозможна. Разоренное местное население не имело ни запасов, ни перевозочных средств. Князь Мадатов хотя и сделал раскладку на жителей, но никто из них не вез ни хлеба, ни фуража. Паскевич просил прислать ему 2000 четвертей муки и доносил, что людям дают в день один фунт муки, а другой пшеницы, от которой делаются поносы. Ввиду почти безвыходного положения Ермолов приказал распустить войска на зимние квартиры, и желание императора действовать быстро и решительно не исполнилось.
Паскевич винил во всем Ермолова. Он доносил государю, что не знает никаких предположений главнокомандующего и «насчет общих планов военных действий, – говорил Паскевич[954], – он мне ничего не сообщал». Отношения между ним и Ермоловым были крайне натянуты: поставленные в неестественное положение, они враждебно смотрели друг на друга. Ермолов видел в Паскевиче соглядатая, присланного наблюдать за его действиями, а Паскевич считал свое положение мелким в сравнении с тем, какое ему было обещано в Москве. Ни тот ни другой не могли сохранить хладнокровия, и отсутствием его отличается вся их переписка.
Предполагая разместить войска на зимние квартиры, Ермолов спрашивал Паскевича, находит ли он возможным поставить часть их в Бергушетском магале. «Не будучи приготовлен к такого рода вопросу, – отвечал Паскевич[955], – я буду иметь честь отвечать при первом моем рапорте. Не имея ни верных карт, ни людей, которые бы знали сей край хорошо, ибо даже и те, кои десять лет здесь находятся, доносили мне насчет здешнего края несправедливо; и там я находил кустарники, где бы следовало быть лесам, и голод там, где обещали совершенно хорошее продовольствие будьте уверены, что без моей заботливости отряд терпел бы совершенный голод. Вторжением моим в Персию я запасся на два месяца мясом; продовольствие вверенного мне отряда весьма поправилось, так что, давая по одному фунту мяса вместо одного фунта хлеба, оного достанет по 25-е число сего месяца».
Подобные донесения только подливали огонь и разжигали страсть. Неприязнь друг к другу еще более усилилась, когда Ермолов приказал войскам, бывшим под начальством Паскевича, разойтись по зимним квартирам. Для наблюдения за неприятелем в Карабахе был сформирован особый отряд из шести батальонов пехоты[956], 14 орудий и четырех казачьих полков[957]. Сдав начальство над этим отрядом князю Мадатову, генерал-адъютант Паскевич отправился в Тифлис, где и занялся составлением обвинительного акта против Ермолова.
Глава 28
Отношения между Ермоловым и Паскевичем. Состояние Кавказского края и войск по донесениям Паскевича, генерал-адъютанта Бенкендорфа и князя Долгорукова. Командирование в Тифлис начальника Главного штаба барона Дибича. Донесения его императору Николаю I. Удаление А.П. Ермолова и назначение Паскевича главнокомандующим на Кавказе
С самого приезда из Москвы и по день возвращения в Тифлис из Карабага Паскевич тщательно собирал данные, чтобы обвинить Ермолова, удалить его от управления краем и самому занять его место.
Распуская войска на зимние квартиры и передавая начальство над теми, которые оставались в Карабаге, князю Мадатову, генерал-адъютант Паскевич произвел инспекторский смотр своему отряду, чтобы узнать внутреннее состояние войск и судить по ним о других частях, не бывших в отряде, «ибо, – писал он[958], – известно, что все войска, входящие в состав корпуса, в одинаковом находятся положении»[959].
Представившиеся на смотр части оказались, по его словам, в самом грустном положении: многие полки не получили годовых вещей и амуничных денег и почти всем не было выдано жалованья за майскую треть 1826 г. Мундиры на нижних чинах были разных сроков, начиная с 1821 г., «частью с половинным числом пуговиц, так ветхи, что от многочисленных заплат не только не предохраняют от стужи здоровье людей, но даже отнимают вид солдата».
В большей части полков ранцы были изорваны, ремней к ним не было и носились они на веревках и тесьмах. За неполучением годовых вещей, – доносил Паскевич, – почти все нижние чины более одной рубашки, которую на себе носят, не имеют и через то нуждаются крайне в белье. «Зимние панталоны, как объявили мне нижние чины, выдают им носить только тогда, когда бывают в Тифлисе в карауле, а в прочее время сберегаются в полковых цейхгаузах; люди же носят разного цвета брюки, покупаемые ими на собственные свои деньги и из старых казенных панталон переделанные».
Вещевое довольствие зависело не от главнокомандующего, а от комиссариатского департамента Военного министерства и отпускалось из ставропольской комиссии. По принятому порядку, полковые приемщики отправлялись из Закавказья с пешими командами в сентябре за получением на следующий год и часто для пополнения вещей недобранных «по милости комиссии» за прошлое время. По причине разного рода задержек в комиссии, а затем по бездорожью в горах, приемщики возвращались в полки в июне или июле следующего года, т. е. полгода спустя после назначенного срока, «когда рубахи и сапоги износились в прах, а мундиры были в заплатах». Протесты Ермолова были бессильны: «тузы-подрядчики и сытые тогдашние комиссионеры не обращали на них внимания». Достоинство отпускаемых материалов было очень плохое. По свидетельству современника, когда император Николай I, во время коронации, подарил всем офицерам сукно на обмундировку, то дошедшее до офицеров сукно было бурого цвета, «добротою вроде байки, хотя образчики из комиссариата были высланы порядочные».
При таких достоинствах материала и способах его отпуска амуничные вещи еще были в пути, когда вспыхнула персидская кампания. Разбросанные небольшими частями войска с работ, с разных постов и укреплений, налегке и форсированными маршами спешили к назначенным им сборным пунктам. О снабжении их годовыми и другими вещами некогда было и думать, и весьма естественно, что войска явились перед глазами Паскевича не в блестящем виде. Он знал порядок довольствия, знал, откуда и как оно производилось, и удивляться тому, что солдат плохо обмундирован, было нечего. Но случай этот был весьма удобен для опорочения Ермолова, и Паскевич не преминул им воспользоваться.
Впоследствии под его начальством войска были не в лучшем положении. «Мы возвратились из Персии, – говорит участник[960], – в дырах и заплатах, не только солдаты, но и офицеры. На парадах, при взятии Тавриза и после штурма Ахалциха, солдаты в шинелях, офицеры в сюртуках (хотя сам Паскевич и генералы были в мундирах) проходили мимо его (Паскевича) колоннами, шагом и строем ермоловских времен и получали искреннюю благодарность». Но это было тогда, когда Паскевич достиг того, чего искал, а теперь он находил все дурным: полковые подъемные лошади были стары, худы и к службе негодны; конская амуниция настолько ветха, что к употреблению не годилась. Обоз был старого образца, некрашеный и во многих полках заменялся туземными повозками «самого плохого разряда».