Командная часть, по словам Паскевича, была в самом неудовлетворительном состоянии: майор 42-го егерского полка командовал шестью ротами 7-го карабинерного полка, а батальонный и полковой командиры последнего полка с четырьмя ротами находились в другом месте; артиллерия была составлена из разных рот[961]. Войска не знали своих бригадных и дивизионных командиров, и инспекторских смотров почти не было.
Таково было первое впечатление, произведенное войсками на генерала, только что приехавшего на Кавказ. Нет сомнения, что все сказанное Паскевичем было справедливо, что со стороны Ермолова были недосмотры и упущения, но того и другого не избег впоследствии и сам Паскевич, оставшись главным начальником войск и края. Кавказские войска не могли, конечно, представиться на смотр в том виде, в каком представлялись они Паскевичу внутри России, но если несколько месяцев кампании и один переход, например, через Балканы почти расстраивает части и уничтожает одежду, то что сказать о тех полках, которые года по два не видали своей штаб-квартиры, были раскинуты побатальонно и поротно на огромном пространстве и лишены возможности вести правильное хозяйство. При ежедневных стычках с неприятелем до инспекторских ли смотров? При несоразмерности боевых сил с охраняемым и умиротворяемым пространством можно ли держать полки в сборе, не перемешивая батальоны и роты? Многим полкам или отдельным батальонам приходилось, по необходимости, дробиться на части, смешиваться с ротами и командами других полков и ходить в бой под начальством старшего из штаб-офицеров, не разбирая – был ли он своего полка, пехотинец, артиллерист или кавалерист. Отстоявши честь и славу русского оружия и выручив товарищей другого полка, собранный наскоро отряд нередко шел далее, соединялся с какою-либо частью третьего полка, получал нового командира и бил врага точно так же, как со своим ротным или батальонным командиром.
В настоящее время многие истинно военные люди стремятся к тому, чтобы роты разных полков, сведенные в один батальон, действовали дружно, братски выручая друг друга и не справляясь о заслугах и достоинствах поставленного над ними начальника; чтобы они шли беззаветно за тем, кому поручено вести их в бой. На Кавказе этот обычай выработался давно в силу обстоятельств и существовал еще в двадцатых годах. Особенность войны с горцами не позволяла собирать в отряд роты одного и того же полка, но для отражения внезапно появлявшегося врага приходилось брать части, ближайшие к пункту тревоги. Собранным наскоро, таким отрядам случалось в течение одного года побывать в Кабарде, потом в Дагестане, несколько раз перевалить через хребты снежных, поднебесных гор и явиться в Закавказье. Трудные переходы заставляли отказываться от обоза и нередко бросать его, а необходимость поддержать товарищей, иногда за несколько сот верст, в неравной борьбе, отстаивавших достоинство России, вызывала форсированные переходы налегке.
Сподвижники Гулякова, князя Цицианова, Котляревского и Ермолова не справлялись, идет ли за ними обоз, но с одним сухарем и с одной рубахой, с запасом боевых патронов в старой, изношенной от беспрерывных походов суме и с твердою верою в могущество русского штыка били врагов, собравшихся против них в несоразмерном числе.
Хотя в своем донесении Паскевич и говорит, что от таких войск «выучки нельзя требовать, ибо они ничего не знают»[962], но они знали, как разбить персиян под Шамхором, потом под Елисаветполем и, конечно, без участия Паскевича в их обучении доставили ему бриллиантовую саблю. Впоследствии те же войска доставили ему титул графа и звание фельдмаршала. После штурма Ахалциха тем солдатам, которых ему стыдно было показать неприятелю, он писал в приказе, что в течение своей службы не видал храбрее, усерднее и терпеливее в трудах кавказского солдата[963].
Тот, кто хотя отчасти знаком с тем, что происходило в русской армии во вторую половину царствования императора Александра I, не станет особенно обвинять и Паскевича за его донесения о состоянии войск, – он скажет, что Паскевич отдавал дань своему веку и следовал за толпой, отделиться от которой и уйти вперед – есть удел немногих избранных.
Отечественная и следовавшие за нею войны, казалось, должны были установить правильный взгляд на воспитание и обучение войск, но на нас уроки прошлого как-то мало действуют и часто на деле выходит обратное. Войска были подчинены самой строгой и бесполезной муштровке, вытягиванию носка, ровности и темпу в ружейных приемах, блеску показа, а не целесообразности в движениях. Одежда шилась так узко и обтянуто, что нигде нельзя было ущипнуть[964]. Паскевич принадлежал к целой плеяде так называемых линейных генералов, предававшихся с увлечением тщательному ранжиру, равнению и церемониальному маршу. По возвращении своем в Тифлис и пользуясь отсутствием Ермолова, он занялся ежедневными разводами и учениями. «Я здесь завел форму, – писал он в одном из писем барону Дибичу[965], – разводы, ученья, приказал дивизионным командирам весьма строго, дабы занимались устройством и чтобы скорее обмундировались. Это весьма не нравится, и удивляются, что могу приказывать, а особливо исправлять. Но по крайней мере я для службы сделал ту пользу, что рядовые будут одеты и на будущую кампанию выйдут в исправности, ибо все вещи они оставили в штаб-квартирах».
Осмотревши только что прибывший на Кавказ Крымский полк 20-й дивизии, Паскевич остался особенно доволен тем, что «люди выправлены довольно хорошо, в церемониальном марше ровняются хорошо, исключая что шаг немного короток. Генерал-майор Тухолка, говорит Паскевич в заключение своего донесения, по приходе в Елисаветполь, целый месяц весьма часто учил их (крымцев), отчего они весьма поправились, как я слышал, противу прежнего[966].
Незнакомый с характером войны с горцами и с ее непрерывностью, Паскевич был требователен к войскам до строгой взыскательности и, ввиду достижения известных целей, можно сказать, двойствен. В день Елисаветпольского сражения, 13 сентября, он в дневнике своем записал, что, «когда неприятель атаковал, я бросился в резерв, дабы заставить его идти, и насилу мог его подвинуть. Сохрани Бог быть с таким войском в первый раз в деле. Войска храбры, но не стойки»[967].
На следующий день, 14 сентября, он в собственноручном письме уверял Дибича, что персияне дрались отлично и были рассеяны только одним мужеством войск. «Могу уверить, – прибавлял Паскевич, – что дурные войска были бы опрокинуты». Такая двойственность в оценке войск почти в один и тот же день происходила от двоякости цели, одновременно преследуемой Паскевичем: для обвинения Ермолова необходимо было, чтобы войска были дурны, а для славы, победы и наград – чтобы персияне дрались хорошо. Письмо Дибичу было отправлено тотчас после Елисаветпольского сражения и достигло своей цели, а дневник представлен спустя три месяца, при всеподданнейшем рапорте 11 декабря 1826 г.
Сличая донесения Паскевича с его дневником, приходишь к грустному заключению, что дневник составлен в позднейшее время и служит противоречием донесений. Встречающиеся в нем нередко выражения, что я похвалил, но не знал кого, невольно наводят на мысль, что и порицания Паскевича также не имеют за собою правды, что они сделаны с известною целью, по слухам и сплетням. Стоит только припомнить известное письмо Паскевича к князю М.Д. Горчакову, написанное во время восточной войны 1853– 1856 гг., чтобы убедиться, что эта черта в характере его сохранилась до последних дней его жизни, он лично никогда и ни в чем не признавал себя виновным. Желая представить войска в дурном свете, Паскевич нередко доходил до абсурда. «В походе моем за Араке, – говорил он в одном из своих донесений, – я заметил, что войска не привыкли драться в горах» (где же дрались преимущественно кавказские войска до его прибытия?).
Отзываясь столь невыгодно о войсках и опасаясь протеста с их стороны, Паскевич старался возложить вину на одного Ермолова. «Осмеливаюсь утверждать всеподданнейшею моею просьбою, – доносил он[968], – не наказывать сих войск начальников, ибо весь корпус в таком положении. Они не виноваты, что им позволяли, и никто за ними не смотрел; они раскаиваются, что выступили в поход так дурно, ибо им не только было позволено, но даже и приказано выступить как-нибудь, только поскорее; в будущую же кампанию они исправятся».
С первого приезда Паскевича в Тифлис отношения его к Ермолову были натянуты и враждебны. «Я заметил, – говорит он, – что генерал Ермолов не будет ко мне расположен и что все неприятности, какие только он может сделать, я должен ожидать».
Подозрение это усилилось вследствие задержки его на несколько дней в Тифлисе. Справедливо, что Ермолов желал иметь первый успех над персиянами без участия Паскевича и, конечно, задерживал его не без намерения. Главнокомандующий желал опровергнуть слухи, будто кавказское начальство растерялось и не знало, что предпринять против вторгнувшегося неприятеля. В письме к князю Мадатову Ермолов высказывает удовольствие, что первая победа досталась на его долю, но победа эта легла тяжелым камнем на сердце Паскевича. Опасаясь быть оставленным в тени и явиться начальником действующего отряда, когда ему останется только одно преследование, он решился выйти из выжидательного положения и отправился к Ермолову с просьбою допустить его к исполнению обязанностей, для которых он прислан. Паскевич просил отправить его к тем войскам, которые должны действовать против персиян. «Главнокомандующий, – рассказывал впоследствии Паскевич, – принял, как мне казалось, с удовольствием вызов мой, чтобы избавиться близкого наблюдателя. Здесь спросил я, какие он имеет намерения и где и какие есть войска?»