– Князь Мадатов, – отвечал Ермолов, – стоит с отрядом из 3000 человек впереди Елисаветполя, и я могу собрать для вас еще до 2500 человек.
Паскевич просил усилить его отряд.
– У меня нет более ни одного солдата, – отвечал Ермолов.
– У вас есть сводный гвардейский полк, – заметил Паскевич, – и один драгунский.
– Гвардию нельзя трогать; вы знаете, что ее надобно беречь, а драгуны на что вам? Они у нас охраняют только транспорты и служат конвоем.
«Борьба против персидской армии предстояла неверная, – рассказывал Паскевич, – но мне ничего не оставалось делать, как только идти и разбить ее или умереть, ибо я видел странные действия Ермолова, которые заставляли предполагать или совершенное незнание его в военном деле, или желание, чтобы я был унижен неудачею. Мне кажется, тут было то и другое, ибо он и небольшой военный, и в намереньях своих был сомнителен».
Набрасывая тень на боевые достоинства Ермолова, Паскевич писал императору, что «кампания окончена – кампания испорчена», и испорчена тем, что ему не дали идти в Тавриз, что на каждом шагу он встречает «недоброе желание к общему благу». Паскевич видел только одни ошибки главнокомандующего и забывал, что нет людей, которые бы их не делали. На каждое распоряжение можно смотреть, по желанию, с лицевой или оборотной стороны, и, к сожалению, редко встречаются судьи, беспристрастно оценивающие дурные и хорошие поступки человека, поставленного во главе административной деятельности. Паскевич не принадлежал к числу таких судей: ни в одном донесении, письме или записке его не встречается теплого слова о Ермолове. Напротив, он видит в нем человека злоупотребляющего властью, интригана, неспособного быть начальником края и командовать войсками, но зато способного распечатывать чужие письма и читать их. «Я не мог прежде писать, – говорит Паскевич[970], – ибо письма и донесения были отдаваемы в Шуше и Тифлисе, где я весьма подозревал, чтобы не были вскрыты. Я здесь все подозреваю, после манеры, с которою со мною обходились. Я был окружен шпионами: нерасположение главного начальника распространилось и на его подчиненных. По приезде моем к отряду, я увидел, что окружен людьми, преданными генералу Ермолову, и что они не с охотою будут мои приказания исполнять; но я их заставил»(?!).
Последняя самообольщающая фраза встречается нередко в письмах и донесениях Паскевича. Велика заслуга А.П. Ермолова, как начальника, умевшего заслужить фанатическую преданность своих подчиненных, но еще более велик должен быть тот, кто из никуда не годных войск в состоянии сделать в два учения победоносные полки и в несколько дней подчинить своей воле людей, преданных противнику, и даже шпионов. Все это было сделано Паскевичем по его собственным словам. Счастливое сочетание обстоятельств с первых шагов службы сделало из него человека самонадеянного, неуступчивого, самовластного и резвого в обращении с подчиненными. Он тяготился подчинением и стремился к подчинению себе других. Имея позволение писать прямо императору, он широко воспользовался таким правом для достижения заветных целей и желаний. Не знакомый ни с особенностями края, ни с местными условиями, ни с характерами и достоинствами деятелей, Паскевич смело и безапелляционно клал свой приговор, будучи уверен, что противную сторону выслушивать не будут, а следовательно, справедливость его слов поверить трудно. Несмотря на то, он сам сталкивался с такими обстоятельствами, например, в оценке лиц, которые приводили к противоречию, и тогда, не стесняясь, он прямо говорил, что прежде их не знал.
«Более всех лживее и обманчивее, – писал Паскевич в одном письме Дибичу[971], – это генерал-лейтенант князь Мадатов. Я уверен, что продовольствие я мог лучшее иметь, если бы (он) усилие употребил, но все мешал. Притом же он весьма дурной управляющий (Карабагом) и, в распоряжениях своих, способностей не имеет, а только храбрый гусар. Он ненавидим в провинции (Карабагской); они (жители) вообще ему приписывают удаление ханов[972] самыми непростительными средствами. Я писал к генералу Ермолову, что он неспособен; Ермолов отвечал, что никто не знает так хорошо этого края, как он, и не только не хотел о нем объясниться, а распустивши мой отряд, его назначил командиром и к войскам оставшимся прибавил другие. Генерал Вельяминов его поддерживал, – они все друг друга поддерживают, и нет ничего труднее, как узнать истину. В продолжение кампании я не мог получить довольного числа повозок, отчего дальше не прошел. Впрочем, все ясно объяснил в рапорте моем государю императору. Прошу ваше высокопревосходительство не взять в дурное, что есть некоторые противоречия между моим поведением с некоторыми людьми и что после я про них говорю, но это оттого, что я о них не знал, а после уже о них получил сведение».
Сведения эти добывались из самых темных источников и от лиц самой сомнительной нравственности. Все это были большею частью люди, понесшие на себе или неудовольствие Ермолова, или даже и его наказание. К числу последних принадлежал известный нам и всем на Кавказе армянин Иван Карганов, прозванный Ванькою Каином. Припомним, что еще в 1816 г. поручик Иван Карганов, пробравшись в Петербург, предложил графу Нессельроде вызвать в Россию беглого грузинского царевича Александра. Не зная вовсе Карганова, граф Нессельроде поверил его словам, снабдил деньгами и отправил его обратно на Кавказ. Прошло несколько лет, и Министерство иностранных дел не имело никаких сведений ни о Карганове, ни о царевиче Александре. Граф Нессельроде просил тогда Ермолова узнать о результатах посылки Карганова и выразил желание возвратить данные ему деньги. Зная Карганова за обманщика и человека безнравственного, Алексей Петрович несколько раз хотел выслать его на житье в Россию, но удерживался только из снисхождения по близкому родству его с князем В.О. Бебутовым[973]. Теперь же, получив уведомление от графа Нессельроде, Ермолов арестовал Карганова и посадил в Метехский замок в Тифлисе. По прошествии некоторого времени супруга арестованного подала главнокомандующему прошение, в котором просила возвратить семейству отца и мужа. Ермолов сделал на этом прошении следующую характерную надпись: «Единое неизреченное милосердие государя императора причиною того, что до сих пор виселица не имела столь великолепного украшения». Такой человек был избран Паскевичем для оценки десятилетней деятельности А.П. Ермолова на Кавказе[974].
«К стыду русских, – записал Паскевич в своем дневнике под 5 октября[975], – я сегодня узнал от армянина, переводчика поручика
Карганова, который со страхом объявил мне, что я окружен шпионами и интриганами; что князь Мадатов в то же самое время, когда мне делает уверение в дружестве и в рвении в общей пользе, он в то же время бранит меня, окруженный всеми старшими чиновниками в лагере; что вообще говорит грузинам, армянам и татарам, что он тут командует ими, а что генерал Паскевич начальник одних войск».
Трудно допустить, чтобы князь Мадатов вступал в подобные разговоры с армянами и грузинами, но если бы он и говорил так, то слова его были справедливы. Паскевич официально был послан на Кавказ только для командования войсками под главным начальством Ермолова. Никому не были известны его словесные объяснения с императором Николаем и тайное поручение, ему данное; следовательно, князь Мадатов был вправе говорить только то, что знал из приказов и предписаний.
Между тем, не предъявляя никаких полномочий и не имея никакого права вмешиваться в управление краем, Паскевич стал тщательно разыскивать злоупотребления и упущения по всем частям управления. Понятно, что все это должно было делаться тайно, при помощи допросов и доносов разных темных личностей вроде Карганова.
Основываясь на словах последнего, Паскевич был уверен, что князь Мадатов делал даже выговоры тем армянам, которые были посланы им для отыскания провианта. «Я, – прибавляет Паскевич, – оставшегося одного из них в лагере спрашивал, и он с большим страхом подтвердил мне это, ибо князь Мадатов известен как человек, которого мщение не имеет преграды. Я бы сейчас принял меры, дабы его остановить, но я не имею никого, – я один, совершенно один».
Слушая охотно все, что могло служить к обвинению Ермолова, генерал-адъютант Паскевич незаметно для самого себя подчинился Карганову и его сообщникам. По совету их он призвал к себе плененного Угурли-хана, ненавидевшего русских, и с помощью того же Карганова отобрал от него показание, которое и представил императору. Сущность этого показания заключалась в том, что причиною возгоревшейся войны был один Ермолов. Угурли-хан говорил, будто все персидские чиновники, бывшие в Тифлисе, единогласно уверяли Аббас-Мирзу, что главнокомандующий бранит его и «произносит в публике ругательные слова»; что точно так же перебранивался стоявший на границе полковник князь Саварсемидзе с эриванским ханом и что Ермолов не хотел унять его, несмотря на неоднократные заявления о том персидского правительства; что сам главнокомандующий, принимая присланных к нему персидских чиновников, «употреблял часто неприличные к особе шаха и всей нации персидской слова».
Вопрос о размене пленных доставил возможность Паскевичу войти в непосредственные сношения с Аббас-Мирзою, от которого он, конечно, получил сведения, могущие служить материалом для обвинения Ермолова. В письме своем Аббас-Мирза не сообщал ничего нового и обвинял главнокомандующего в притязательности и неуступчивости по вопросу о разграничении. Неуступчивость и причины ее были известны министерству из представленной Ермоловым переписки его с наследным персидским принцем и, вытекая из обстоятельств, не могли служить обвинением главнокомандующего. Но в глазах Паскевича, не посвященного в политические дела и