не имевшего понятия о предыдущих происшествиях, это было именно то, что могло сослужить ему добрую службу и выставить Ермолова причиною и источником всех бедствий.
«Честолюбие здешних начальников, – писал вполне авторитетно Паскевич[976], – дорого стоит России. Честолюбие князя Цицианова, который с большими способностями, победами и ухищрениями приобрел под покровительство России четыре провинции, стоило России десятилетней войны; честолюбие нынешнего начальника произвело новую войну, – в этом все согласны; персияне сие утверждают». История не представляет нам примера, чтобы одна из воюющих сторон признала себя неправою в факте объявления войны, и странно было бы, если бы Паскевич услышал из уст персиян сознание, что они виноваты в происшедшем столкновении.
Еще страннее то, что он верил Аббас-Мирзе, который, по его словам, рад был случаю объясниться с человеком, который может донести прямо императору. Эти объяснения были, конечно, не в пользу Ермолова, который, впрочем, не скрывал своих ошибок, ни могущих быть упущений в администрации. Впоследствии, когда Паскевич представил целую серию безымянных доносов и Дибич послал их на заключение Ермолова, последний отвечал начальнику Главного штаба:
«Не могу я приписать себе всеведения, и потому никак не отвергаю, чтобы во все время десятилетнего управления моего здешним краем не было никаких упущений. Мог я также ошибаться в распоряжениях моих, которые не достигали предполагаемой высшим начальством цели, но с лишком 35-летняя служба моя, в продолжение коей, при исполнении обязанностей моих, умел я постоянно устранять личные мои выгоды, будет лучшим свидетельством моих поступков, и одна ожесточенная злоба подлейшего доносчика могла изобрести и приписать моим намерениям законопротивные действия, или никогда не существовавшие, или до сведения моего вовсе не доходившие»[977].
Так мог говорить человек, за которым была блестящая десятилетняя деятельность, а за Паскевичем были еще пока одни слова…
«Там, где Ермолова трудно было поддеть на удочку, – говорит современник, служивший при Ермолове и при Паскевиче, – там легко было пустить туману в глаза Паскевичу. Военный Ермолов был добр и снисходителен, при требовании однако ж строгой дисциплины; гнева его все боялись, который ограничивался только, за исключением редких случаев, едкою бранью». Гражданский Ермолов был требователен к чиновникам и, по словам Радожицкого, был бичом их.
Правда, что Алексей Петрович не имел людей, которые столь же бескорыстно разделяли с ним труды многосложного управления Кавказским краем. Он не мог сам везде успевать и все знать, а потому, по необходимости, должен был иногда терпеть таких чиновников, у которых совесть была с грехом пополам. По примеру князя Цицианова и Тормасова, Ермолов был строг к туземцам; он знал, сколько вреда наделало краю и государству бестолковое управление Гудовича и слабое Ртищева. Побудь Ермолов долее на Кавказе – много бы пало оригинальных, не имеющих смысла декораций, украшающих парадные представления. Паскевичу же недоставало многого, как равно усидчивого труда, проницательности и той бережливой траты казенных денег, коею отличался Ермолов, доходивший нередко до скупости:
«Если при зорком управлении Ермолова и могли быть упущения и злоупотребления довольно значительные по гражданской части, как доносил Паскевич, и которых однако же он и Дибич не нашли, то при нем (Паскевиче) они пошли в большей степени»[978].
При Паскевиче провиантский комиссионер Коробчевский, вместе с Каргановым и при содействии дежурного штаб-офицера, «блаженного и сметного» Викинского, нажили огромное богатство. Удалив честного Аббаса-Кули, знатока местных языков, Паскевич назначил переводчиком при себе Карганова и при помощи его собрал ту серию доносов, о которых мы сказали и которые были препровождены на заключение к Ермолову. Последний, написавши ответ на каждый пункт, просил назначения суда над ним и доносчиками. Дибич потребовал от Паскевича имена лиц, сообщивших ему изветы, но из дела не видно, чтобы они были обнаружены, да и самое дело не получило дальнейшего хода.
Наиболее тяжелое обвинение возлагалось на Ермолова за его поступки с ханами присоединенных к России областей. Коснувшись политической деятельности Ермолова, генерал-адъютант Паскевич выставлял его угнетателем ханов, человеком, заставившим их бежать в Персию и возбудившим тем ненависть к русскому имени во всем магометанском населении. По словам ненавидевшего Россию Угурли-хана, показаниями которого пользовался Паскевич, как достоверным и беспристрастным источником, Измаил-хан Текинский был отравлен русским правительством, «и жалованная Государем грамота от наследников умершего отнята силою посредством штыков»[979].
Видя такой пример и опасаясь, чтобы и с ним не случилось того же, Мустафа-хан Ширванский будто бы оттого бежал в Персию в 1820 г., а Мехти-Кули-хан Карабагский сначала откупался подарками, но потом также бежал. По назначении начальником в Карабаге князя Мадатова, говорил Угурли-хан, карабагский хан претерпевал от него многие оскорбления: сначала князь Мадатов стращал его ссылкою в Сибирь, за что и дана ему от хана дарственная на имение и крестьян; потом, желая совершенно истребить его, князь Мадатов подсылал людей отравить его и, не имевши в сем успеха, приказал шушинскому татарину Насиру в ночное время сделать выстрел по полковнику Джафар-Кулиаге, который и был ранен. Происшествие это князь Мадатов приписал хану и приказал сказать ему, что он будет отправлен в Сибирь. Тогда Мехти бежал, и хотя «князь Мадатов, – прибавляет Угурли, – легко мог поймать его, но, как видно, опасался улики, чтобы хан не вывел все действия его наружу»[980].
Имение, о котором здесь упоминается, было селение Чинахчи, уступленное ханом князю Мадатову еще в 1819 г. Комитет министров, на рассмотрение которого поступило ходатайство Ермолова об утверждении за князем Мадатовым этого имения, находил, что русскому чиновнику неприлично принимать такой подарок от хана, тем более что и последний, по обычаям страны, не имел права распоряжаться населенными имениями, принадлежащими Карабагскому ханству. Ермолов отвечал, что по трактату, заключенному с ханом, власть его в раздаче земель ничем не ограничена, и ханы пользуются правом отдавать их кому заблагорассудят. «Что же касается до неприличия в принятии подарка, – прибавлял Алексей Петрович, – то хан и не имеет дерзости предлагать подарок русскому генералу – он только возвращает часть того, что некогда принадлежало предкам Мадатова и было утрачено ими вследствие неоднократных переворотов, испытанных Карабагом».
Настаивая на утверждении князя Мадатова владельцем имения, Ермолов не столько заботился о правах Мадатова, сколько преследовал политическую цель ограничить произвол владельцев и ввести в крае права гражданственности и гуманности. Император Александр разделял мнение главнокомандующего и высочайшим рескриптом Ермолову, от 23 августа 1821 г., утвердил за Мадатовым селение Чинахчи со всеми принадлежащими к нему деревнями[981].
«Признавая основательными, – писал император Ермолову[982], – представленные вами причины, по коим находите вы справедливым и полезным, дабы генерал-майор князь Мадатов воспользовался имением, предлагаемым ему от хана Карабагского взамен другого, принадлежавшего предкам его в сем ханстве, – я предоставляю вам допустить князя Мадатова принять оное имение в вечное потомственное владение. Нимало не сомневаюсь, что новый владелец, благоразумными распоряжениями своими и лучшим образом обхождения с поселянами, покажет пример превосходства управления благоустроенного пред своенравным господствованием азиатским и через то более расположит сердца жителей к державе, всегда готовой споспешествовать благу своих подданных».
Надежды императора вполне оправдались. Князь Мадатов успел настолько привязать жителей к себе и к русскому правительству, что, при вторжении персиян, его крестьяне были единственные во всем Карабаге, которые остались верными России. Мало того, они оставили свои дома, все свое имущество и, укрывшись в Шушинской крепости, отстаивали ее вместе с гарнизоном. Имение Чинахчи было разорено персиянами до основания. «Нельзя, – писал Ермолов князю Мадатову[983], – без негодования и гнева принять зверского поступка карабагцев, которые не оставили в покое праха родителей ваших. Чувствую, что и совершенное расстройство состояния вас огорчает, но советую иметь терпение и не дать повода заключать, что вы прежде всего помышляете о его поправлении. И у вас есть неприятели, которые готовы не все лучшее сказать на счет ваш. Остерегитесь, прошу вас, и верьте, что всех нас каждый шаг замечают, хотя бы и заслуживали лучшее мнение! По сей причине подвластных ваших не удовлетворяю я тотчас же и прежде всех прочих и хочу употребить в том строгую осмотрительность и умеренность. Все закричат на вас, и я не избегну упрека, которому не желаю подвергнуться. Вы согласиться должны, что всего возвратить и невозможно, и несправедливо. У нас в свежей памяти война, которая многих разрушила состояния, и о восстановлении такового помышлять было невозможно. Послушайте меня, имейте терпение».
Ермолов был прав в своем заключении, потому что из всех его подчиненных князь Мадатов подвергся наибольшему преследованию Паскевича, утверждавшего, что он неправильно владеет имением. По этому поводу генерал-адъютанту Сипягину было поручено произвести следствие, среди которого он встретил надобность в только что приведенном рескрипте императора Александра Ермолову. Не отыскав этого рескрипта в делах канцелярии главнокомандующего, Сипягин уже в 1828 г. обратился к Паскевичу с просьбою доставить ему подлинный или копию. Последний отвечал, что ни того, ни другого у него не имеется, и тогда Сипягин обратился к Ермолову