Вы должны быть уверены, что он охотно разрешил бы, согласно вашего желания, вас вызвать, если бы не рассчитывал много на то влияние, которое ваше присутствие в Тифлисе может оказать на решения, от которых более или менее зависят последствия войны, в которой вы с таким успехом стяжали первые лавры.
Вскоре после получения вашего первого письма приехал ваш адъютант. Депеши, с которыми он прислан, должны были возбудить справедливые опасения о степени успеха будущей кампании и в особенности о ее быстроте. Его величество с особенным неудовольствием увидел, в каком неустройстве находятся наши бравые войска и что это не может быть иначе, как следствие непростительного упущения и лихоимства частных начальников. Но те же самые причины, которые вызвали вашу посылку из Москвы, любезный генерал, и которые ваш ум и сердце отгадали, заставляют в настоящее время ожидать категорического ответа от генерала Ермолова относительно плана операций, который его величество приказал ему послать и которого копию вы уже получили. Если он поторопится его исполнить, то его величество уверен, что возвышенные чувства истинного победителя под Елисаветполем заставят содействовать тому и сердцем, и душою. Его величество все-таки не отказывается вызвать вас, если вы думаете, что вам совершенно невозможно служить с генералом Ермоловым. Если же, напротив, он откажется исполнить желание государя словом или делом, тогда его величество не может допустить такой неспособности и назначение нового главнокомандующего последует немедленно. В этом случае его величество не сомневается, что этот новый начальник, которым может быть только один из самых старших и уважаемых генералов, еще более будет нуждаться в ваших советах и в вашей поддержке (votre appui). Полагал назначить вас начальником штаба действующей против персиян армии[996], его величество дает вам возможность быть советником и подготовить все средства, которые обеспечили бы нам кампанию столь же счастливую, сколько победа 13 сентября (под Елисаветполем) дает нам право ожидать от вас. Он уполномочил меня сообщить вам его мысли по этому важному предмету и уверен в вашем усердии и готовности пожертвовать своею личностью пользам отечества.
Мы ожидаем в скором времени ответа от генерала Ермолова на депеши от 30 ноября. Если они не оправдают справедливой надежды его величества, тогда это будет решительным поводом к его отозванию. Тотчас по их получении я возвращу вашего адъютанта».
Подобное письмо не могло нравиться Паскевичу: должность начальника штаба не удовлетворяла его, и он употребил все усилия, чтобы заступить место главнокомандующего. Пособниками ему в этом деле, прямо или косвенно, служили лица его партии, посланные на Кавказ одновременно с отправлением подкреплений. В числе их наиболее сильным противником Ермолова был генерал-адъютант Бенкендорф, младший брат известного шефа жандармов. Дружба последнего с Паскевичем делала сторонником его и младшего Бенкендорфа, письма которого посылались одновременно и с теми же курьерами, с которыми посылались и донесения Паскевича. Бенкендорф явился к Ермолову с письмом барона Дибича, в котором он просил назначить его начальником кавалерийской дивизии. Ермолов принял его довольно холодно и долгое время не давал ему назначения. Было ли это потому, что дивизия не была в сборе и полки приходили по частям, или потому, что он вообще нерадушно относился к тем, которые присылались помимо его желания, но, во всяком случае, замедление в исполнении просьбы Дибича поставило Бенкендорфа 2-го в число обиженных, недовольных, и под его пером картина ермоловского управления краем явилась в самых мрачных красках.
Генерал-адъютант Бенкендорф 2-й сообщал брату о полнейшей бездеятельности в Тифлисе, «о постыдной трусости, которая держала в бездействии более шести недель около 1200 человек, разбросанных вокруг Тифлиса, тогда когда неприятель разорял сколько хотел богатейшие провинции. Непостижимо, говорил Бенкендорф, что человек (Ермолов), который при помощи в поте лица трудившегося солдата воздвиг здесь здания, достойные сделаться украшением Петербурга, – этот человек не сумел выстроить хотя бы одну крепостцу[997], которая могла бы защитить страну от вторжения неприятеля. Вместо быстрых и решительных действий, он, вместе с гвардиею, в продолжение двух месяцев, на глазах всех жителей, торжественно разъезжает по нашим восточным (мусульманским) провинциям и не принимает почти никаких мер.
По словам Бенкендорфа, со стороны кавказских заправил (de la part des feseurs) все рассчитано на выигрыш времени и на то, чтобы до поры до времени бросить пыль в глаза якобы мерами предосторожности, заготовлениями запасов провианта и фуража и великими стратегическими соображениями, долженствующими открыть блестящую кампанию в начале лета, т. е. именно тогда, когда наш солдат наименее вынослив и персияне будут совершенно готовы. В сущности же прибывшие подкрепления ощущают во всем недостаток и на назначенных этапах не находят ни провианта, ни фуража. За отсутствием Ермолова из Тифлиса, поставленный во главе управления генерал Вельяминов на все требования войск отвечает, что спросит главнокомандующего, но часто не знает, где он находится, а если и имеет об этом сведения, то при дурных путях сообщения для получения ответа необходимо не менее трех недель. Не заготовив заранее продовольствия, кавказское начальство, по словам писавшего, принуждено было прибегнуть к самоуправию и к разным притеснительным мерам, которые возбуждают неудовольствие жителей, тем более что они должны содержать и все прибывающие подкрепления, тогда как при перенесении войны в пределы Персии мы могли продовольствовать армию на чужой счет».
Мысль открыть кампанию летом обескураживает всех, писал Бенкендорф, и упадок духа начинает уже сменять ту пылкость, которая одушевляла прекрасные войска, горевшие нетерпением оправдать надежды государя. Самые усердные приверженцы Ермолова в недоумении; порядочные офицеры громко ропщут на него, тем более что не видят конца неприятностям, в которые ставит их несогласие между двумя начальниками; солдаты жалуются на недостаток во всем, между тем они могли бы идти вперед.
«О, мой милый брат! – восклицает Бенкендорф. – Так дело не может идти и не пойдет, – я вам это предсказываю. С императором здесь дурно поступили, и меня всякий день выводит из себя это сплетение глупости и особенно хитрости, похищающих у государя одну из прекрасных страниц, которая могла бы украсить историю подвигов государства. Всему этому нет имени, и обо всем получаешь настоящее, истинное понятие только видя собственными глазами, что здесь делается. Прежде всего находящиеся здесь не имеют надлежащего понятия о ведении войны, что они и доказали, а Ермолов боится, чтобы кто-нибудь не прославился помимо его инициативы. Все, что здесь происходит, делает меня больным, так как я вижу, что здесь все устроено так, чтобы ничего не делать и обманывать императора насколько только возможно. Усердие истинно преданных государю людей будет, наконец, парализовано; все прибыли сюда одушевленные самым воинственным духом, но всякий видит теперь, что, будучи далеко не желанным, делается предметом зависти и наговоров тому, который должен всеми управлять».
Касаясь личности Ермолова, генерал-адъютант Бенкендорф 2-й называл его фигляром (се jongleur), распустившим всю административную машину и допустившим множество злоупотреблений исключительно вледствие своего характера. Ермолову, писал он, нужны только свои создания, слепые поклонники воображаемого им в себе таланта и распространители его славы. Такая фальшь продолжалась до той решительной минуты, пока не наступило время осуществления идей, и тогда этот великий человек (се grand hom-me), который жаждал только поклонников, очутился в глазах света в состоянии человека, близкого к могиле.
«Ермолов не покинет своего поста, пока его решительно не выгонят отсюда (ne quitterà la partie que quand on le mettra decidement à la porte), как он того заслуживает. Это, как кажется, человек без всякого чувства, жаждущий одной власти, какою бы ценою она ни досталась, а между тем он сделал все, чтобы потерять ее, как в административном, так и в военно-политическом отношениях, ибо никогда тегеранский двор не согласится иметь с ним дело. Ермолов убил во всех патриотический порыв, и я вас прошу подумать, – прибавлял Бенкендорф в заключение своего письма, – и принять к сведению, что мы не совершим ничего выдающегося, пока здесь Ермолов, пока ему будет предоставлено все дело или пока его не свяжут по рукам. Я говорю вам не от себя только одного, но высказываю чувства всех, кто только предан императору, желает ему блага и хочет служить ему. Те, которые набили себе карман, думают только о том, чтобы им сохранили Ермолова, сделавшегося для них государем и отечеством. Погода стоит здесь превосходная, на персидских горах нет ни капли снега, а если б даже он и был, разве не нашлось бы русских рук, чтобы его расчистить, – это просто скандал, и время начинать бой»[998].
Письмо это, как и следовало ожидать, было, через Дибича, представлено императору и, конечно, произвело глубокое впечатление. Вслед за тем были получены новые известия о положении дел и состоянии края.
Находившиеся в Тифлисе барон Александр Андреевич Фредерикс и князь Николай Андреевич Долгоруков почти одновременно писали Дибичу. Первый сообщал[999], что бездействие вызывает тяжелое чувство в войсках и что они с грустью смотрят, как проходят зимние месяцы, столь удобные для наступательных действий; что с наступлением весны персидские горы должны быть для наших войск гораздо вреднее и опаснее, чем неприятель; что неизбежные болезни, господствующие там весною, причинят нам огромную убыль в людях. Коснувшись вопроса о войсках, барон Фредерикс писал: «Les troupes d’ici, quoique bien inférieures quant à la mise et la’ tenue, ne manquent pas d’etre animees du meilleur esprit et d’un courage indubitable»