[322], – что государь пожаловал мне Грузию, ибо хлеб моего отца была Грузия. После чего вы прибыли сюда, и с какою честью я принял его (Карганова), ты своими глазами видел, и что он здесь сделал, то тебе хорошо известно, которое ни его величеству не было прилично, ни мне. Ныне приобрел он себе внимание Ермолова, и весьма стараются тайно ядом меня окормить, что и говорить ужасно. Дело сие я в подробности узнал, а по самой истине знаю. Прилично ли государю подобное неприличное дело; но я полагаю так, что на такое гнусное дело нет воли государя».
Александр писал генерал-майору Дельпоццо, что весною 1817 г. он непременно выедет к нему на личное свидание. Такое обещание было уже не первым, и царевич отлагал свидание то до осени, то до весны. Не веря обещаниям Александра, Ермолов писал ему, что если с началом весны он не исполнит данного обещания, тогда он запретит Дельпоццо иметь какие бы то ни было сношения с царевичем, «как с человеком лживым, не имеющим ни совести, ни доброй веры»[323].
«Я весьма удивляюсь, – отвечал царевич[324], – что вы делаете такого рода предписание; сие неприлично искренности вашего сердца. Не безызвестны вы, что я не вашей команды, что вы пишете повеление с гневом». Александр жаловался на Карганова, говорил, что он никогда не уполномочивал его вести переговоры и просил прислать Карганова в Кизляр, где при свидании с Дельпоццо обещал разоблачить все неприличное поведение непрошеного ходатая. Что же касается до своих сношений с тегеранским двором, то царевич прямо и откровенно говорил, что, не получив удовлетворения от русских, ему невозможно отступиться от персиян. «Можно ли было мне жить столько времени в Дагестане, – спрашивал царевич, – если бы я не имел из Персии вспоможения?»[325]
«Будьте уверены, – писал он Ермолову, – что никто не может принудить меня отстать от иранского государя, ибо двадцатый уже год, как я по милости его живу, и не следует осуждать меня за то, что я пишу к нему, когда только время позволит, доколе государь удовлетворит мою просьбу».
«Вы пишете, – отвечал Ермолов[326], – что никто не может принудить вас отстать от государя персидского, по милости коего живете двадцатый год. Напротив, я уважаю в вас чувство благодарности к нему; но, если бы вы имели чувства приличные рождению вашему, не лучше ли было бы обязанным быть тому государю, который благодетельствует всем родным вашим и ближним? Вы уверяете меня, что все мои предместники, кроме маркиза Паулуччи, желали поймать вас и отравить. Признаюсь вашей светлости, что если когда-нибудь могу желать иметь вас в руках моих, то другого намерения не имею, как отправить вас к семейству вашему и, доставя случай воспользоваться милостью великого государя, заставить раскаяться в постыдной и неприличной жизни, которую вы так давно проводите. Что же касается до того, что я хочу лишить вас жизни, то я удивляюсь, что вы можете иметь мысль сию, ибо письмо мое к вам ясно изображает, что я нимало вас не уважаю и отнюдь не разумею вас опасным, а потому совершенно равнодушен, живы ли вы или нет. Прошу увериться, что жизни вашей не полагаю ни в какую цену, и она в совершенной безопасности как человека, которого поведение в молодости развратное, в совершенных летах бесчестное и постыдное, кроме презрения, ничего не заслуживает».
Все это было, конечно, справедливо, и в глазах не только Ермолова, но и его предшественников Александр вовсе не имел того значения, какое придавало ему Министерство иностранных дел. Опасаясь того, чтобы царевич не поселился навсегда в Персии, граф Нессельроде писал Ермолову[327], что если бы тегеранский двор обратился с домогательством, чтобы Александру было дозволено ехать в Персию и основать там свое пребывание, то чтобы главнокомандующий ни в каком случае не изъявлял на то своего согласия, по известным качествам сего царевича. «Его величеству, – прибавлял при этом наш министр иностранных дел, – угодно, чтоб ваше превосходительство употребили все способы, чтобы пресечь ему пути к побегу и вызвать его в Россию, стараясь преклонить его к тому добровольным образом или принудив иными средствами».
Главнокомандующему трудно было удовлетворить такому желанию, тем более что из перехваченного письма царевича видно было положительное его желание отправиться в Персию, а не в Россию. Александр писал эриванскому хану, что получил письмо от Аббас-Мирзы, в котором было сказано: «Если Александр-мирза успеет предстать в шахское присутствие в то время, когда представится русский посланник, называемый Ермолов, было бы кстати». Царевич писал, что, получив это письмо, он исполнился таким удовольствием, которое вместимо только на всем пространстве от востока и до запада, что он не едет только по невозможности переезда через горы и не имеет денег. Александр уверил эриванского хана, что в Дагестане «все старшины тамошних городов и деревень, кадии, эмиры, визири и даже дети в колыбелях и мертвецы в могилам и их (дагестанские) птицы суть покорные слуги шаха и его сына шах-заде, и никто не сложит с себя этого долга, если бы даже он был сирота. Если вы пожелаете, они готовы прислать сто тысяч и более войска. Пусть в таком случае шах пришлет к ним воззвание и казну»[328].
Переписка Аббас-Мирзы с царевичем Александром и желание тегеранского двора видеть его у себя до прибытия русского посла ясно указывали, что в лице Персии мы должны были видеть скорее тайного врага, чем союзника, и главнокомандующий понимал, что при тогдашнем положении дел иначе и быть не могло.
Возвращение Абуль-Хасан-хана в Тегеран без всякого ответа относительно уступки Персии земель, приобретенных Россиею по Гюлистанскому трактату, было крайне неприятно шаху и в особенности его воинственному сыну Аббас-Мирзе. Уверенность получить непременно эти земли обратно исчезла сама собою, и оставалась лишь слабая надежда, что, быть может, русский посол согласится уступить хотя часть земель или те пункты, приобретение которых Персия считала для себя весьма важным и необходимым. И вот, по совету своих приближенных, Аббас-Мирза, самовольно и не спрашивая разрешения отца, стал собирать войска, надеясь, что боевая готовность персиян и значительное число персидских войск устрашит посла и заставит его быть более уступчивым в заявлениях тегеранского кабинета. Опасаясь, что такой самовольный поступок может быть не одобрен шахом, и сознавая, что сбор войск не может быть произведен скрытно, Аббас-Мирза распустил слух, что русский посол едет в Персию не с обыкновенною свитою, а с 12-тысячным корпусом[329]. Этого известия, несмотря на всю его нелепость, было достаточно для того, чтобы в Тегеране одобрили осторожность и меры, принятые авангардным начальником, и Аббас-Мирза получил разрешение не только собирать войска, но укреплять границы, чинить старые и строить новые крепости. Приближенные шаха советовали ему поддержать свои требования силою оружия, и большинство из них желало разрыва с Россиею.
«Жители пограничных земель в Персии, – доносил Ермолов[330], – желают очень войны, ибо в продолжение оной правительство их ласкает, боясь измены, и не взыскивает податей. В мирное время подати разорительные и способ управления злодейский. Знатные люди государства все ищут войны: они тогда удовлетворяют корыстолюбию своему, расточая казну шахскую. Легко, быть может, что Англия сильным влиянием своим возбудит войну, дабы Персия не обратила внимания своего на беспокойства в Индии, а более опасаясь, чтобы мы, по дружественным с нею связям, не заставили ее на них оглянуться».
Несмотря на личное желание шаха сохранить мир, он, по совету англичан, готовился к военным действиям. Услужливые союзники обучили до 3200 регулярных войск и, чего прежде никогда не было, формировали регулярную кавалерию. По всему видно было, что Персия желала встретить посла во всеоружии и готовая на всякие случайности.
А.П. Ермолов спрашивал императора, как поступить ему в случае возобновления вопроса о возвращении Персии приобретенных нами земель. Не было сомнения, что персидское правительство будет домогаться в Тегеране того, чего не достигло в Петербурге, а между тем личный осмотр части границ и сведения, доставленные полковником Ивановым и штабс-капитаном Муравьевым[331], убеждали главнокомандующего в невозможности уступить хотя бы самый незначительный клочок земли.
Граница наша с Персиею начиналась от Шурагельской провинции, совершенно ровной и открытой; прилегавшая к ней Памбакская провинция была окружена высоким хребтом гор, упиравшимся в р. Араке и отделявшим от Персии провинции Казахскую и Шамшадыльскую, Елисаветпольский округ и часть Карабага. Далее граница обозначалась течением р. Аракса, шла через Муганскую степь и, входя углом внутрь Персии, огибала Талышинское ханство. Дороги через горы, составлявшие часть западной границы, были удобопроходимы для пехоты и кавалерии, но без артиллерии. Так как персияне производили свои набеги по большей части без артиллерии, то, сосредоточивши свои силы в Эриванской области, они всегда могли ворваться в Шурагельскую или Памбакскую провинцию. Для защиты их Ермолов считал необходимым построить в узле дорог крепость, подобно тому как построена была крепость в Елисаветполе, оборонявшая часть Памбакской провинции и Карабах Последний был открыт для вторжения персиян по всему течению реки Аракса, но отступление для них было затруднительно, а впереди лежащие открытые места за Араксом обнаруживали всякий сбор и движение неприятеля. Это неудобство заставляло часто персиян двигаться по Муганской степи, где зимой было множество кочующего народа, а в прочие времена года обитали змеи – «единственная ее оборона». Через Муганскую степь проходила лучшая дорога из Персии в Талышинское ханство, но при достаточных силах в Карабаге дорога эта была вполне прикрыта движением из Карабага в тыл наступающему персидскому отряду. Само ханство Талышинское было беззащитно, и на