Должен однако же предупредить ваше величество, что если по возвращении моем из Персии Эриванская область, сохраняя те же против правительства неудовольствия, прибегнет под покровительство наше, я приму оную непременно, ибо народ ожесточенный и в отчаянии может искать защиты и спасения у Турции, и они (турки) всеконечно тем воспользуются, а для нас чрезвычайно невыгодно будет видеть в руках их область, изобилующую богатством, извлекающую все деньги Грузии и счастливую многочисленным населением. Тогда еще менее будет спокойствия в Грузии.
Никогда, государь, не представится подобный случай овладеть без выстрела областью, которая стоила нам многих трудных предприятий, большой потери войск и которой столько необходимо нам приобретение. И теперь стоило бы одного моего слова. Сему весьма много способствует прибегнувший под покровительство наше брат родной бывшего хана Эриванского, который с областью покорился Персии, не надеясь, чтобы покойный князь Цицианов мог защитить его против шаха. Он, невзирая на отказанный ему вход в границы наши, тайно прокрался и явился у меня в Тифлисе».
Предвидя, что тегеранский двор припишет беспорядки в своих провинциях интриге и проискам русского посла, Ермолов ожидал многих неприятностей, но решился продолжать путь.
25 апреля посольство оставило Караклис и 30-го числа прибыло в Талынь[338], первое селение на персидской границе, где и расположилось на ночлег в приготовленных для того палатках. Здесь ожидали посла: чиновник эриванского сердаря и присланный персидским правительством в качестве михмандаря (пристава при после) Аскер-хан, некогда состоявший послом при Наполеоне.
1 мая Ермолов выехал из Талыни и через Эчмиадзин, Эривань, Нахичевань и Маранд 19 мая прибыл в Тавриз – резиденцию наследника[339]. Накануне торжественного въезда русского посла в этот город прибыл в лагерь персидский чиновник с церемониалом встречи, где между прочим было сказано, что послу будет подведена лошадь с убором, которая, по обычаю, должна быть принята им в подарок. Ермолов отвечал, что лошади в подарок он не примет и считает это делом неприличным, пока сам, от имени императора, не поднесет подарок персидскому принцу. Такой ответ изумил персиянина, и он просил русского посла по крайней мере сесть на лошадь и на ней въехать в город. Ермолов согласился, но с тем, чтобы по приезде в Тавриз лошадь эта была немедленно отведена на конюшню шах-заде (наследника принца).
С утра 19 мая по пути следования посла были расставлены войска, как регулярные, так и иррегулярные. Хотя в Персии и не было обычая встречать таким образом послов, но как Мирза-Абуль-Хасан-хану был сделан такой прием в Петербурге, какого не делали ни одному из персидских послов, то Аббас-Мирза решился отступить от общих правил и принять Ермолова с особыми знаками почести и уважения.
В полдень Ермолову подведена была лошадь с богатым убором, присланы скороходы и несколько заводных лошадей; скороходы должны были идти перед послом, а заводные лошади позади. По мере приближения посольства к городу его встречали разные сановники, а артиллерия произвела в честь его 21 выстрел. Поместившись в отведенном ему доме каймакама Мирза-Безюрга, Ермолов встретил в нем человека, не расположенного к России, двуличного и злонамеренного. Уклоняясь от всяких переговоров с Безюргом, Алексей Петрович не мог уклониться от разрешения вопроса о красных чулках, без которых до сих пор не обходилась ни одна аудиенция у Аббас-Мирзы.
По обычаю персиян, в комнату наследника нельзя было войти в сапогах, но необходимо было надевать красные чулки. Этикету этому следовали беспрекословно все посланники европейских держав, а в особенности англичане и французы. Присланный Наполеоном генерал Гардан, желая вкрасться в доверенность персиян, исполнял все их требования, и ему заметил с ирониею Ермолов: «После красного колпака вольности не трудно было надевать чулки». Англичане делали то же из желания сохранить за собою все выгоды торговли, «а как я, – говорил Ермолов, – не приехал ни с чувствами Наполеонова шпиона, ни с прибыточными расчетами приказчика купечествующей нации, то и не согласился на красные чулки и прочие условия».
Не желая нарушать установившегося при дворе этикета и вместе с тем видя упорство русского посла, Аббас-Мирза решился принять Ермолова не в комнате, а перед домом, не сидя на коврах своих, «которых доселе не дерзал попирать ни один сапог», но стоя на каменном помосте внутреннего двора, под портретом своего отца. Посольству пришлось пройти несколько узких и темных коридоров и грязных дворов, прежде чем оно приблизилось к каменному помосту, на котором стоял человек в обыкновенной красной одежде без всяких украшений. «Можно было не узнать, – записал Алексей Петрович в своем дневнике, – что то был наследник, но шедшие впереди нас церемониймейстер и адъютанты его начали поспешно снимать свои туфли и кланяться почти до земли. Не останавливаясь, продолжали мы идти далее; на средине двора они догнали нас и опять начались поклоны, но уже не столько продолжительные, ибо, сняв прежде туфли, нет обыкновения снимать что-либо более; знатнейшие туфли могут, однако же, доходить до средины двора, но ни одна предела сего не преступает. Итак, приближаемся мы к полотняному навесу и уже вблизи видим наследника. Мы в сию минуту походили на военных людей, утомленных сильным в знойное время переходом, поспешающих на отдых под ставку маркитанта».
Остановившись не далее как в шести шагах от принца и делая вид, что его не знает, Ермолов спросил у провожатых: «Где же его высочество?» – и только после указания снял шляпу, а за ним и вся свита. Сделав несколько шагов вперед, Аббас-Мирза подал Ермолову руку, и после обычных приветствий посол передал принцу высочайшую грамоту, в которой император Александр высказывал желание сохранить дружбу с Персиею.
После довольно продолжительного разговора принцу представлены были чины посольства, и аудиенция была окончена. Почти целую неделю Ермолов оставался в Тавризе, и эти дни он считал скучнейшими в своей жизни. К дому его был приставлен почетный караул, которому приказано не пускать к послу никого из жителей; для прислуги были назначены такие лица, которые знали русский язык и могли служить шпионами. «Я не мог, – пишет Алексей Петрович, – выехать за город, чтобы не тотчас известно было о том Аббас-Мирзе и чтобы не вызвался он ехать со мною». Принц показывал послу свою конницу, свою артиллерию пешую и конную, приглашал его в свой сад, занимал скучнейшими разговорами, предлагал ему смотреть фейерверк, но все это было так незатейливо, что Алексей Петрович решился сидеть дома и никуда не показываться; члены посольства последовали его примеру, и все они «содержались как будто в крепости». Зная, что причиною всему этому Мирза-Безюрг, Ермолов избегал с ним встречи, из опасения быть вызванным на неприятные объяснения.
Так прошло время до 24 мая, когда в Тавриз приехал из Тегерана Мамед-Али-бек и привез ответы на письма Ермолова, отправленные с Назаровичем. В ответах, состоявших из набора пустых слов, цветистых фраз и разного рода уподоблений[340], персидские сановники выражали, конечно, радость по случаю скорого свидания с русским послом, причем садри-азам (первый министр шаха) Мирза-Шефи спрашивал Ермолова, приедет ли он в Тегеран или прямо в Султанию, куда с наступлением жаров шах обыкновенно приезжал и проводил все лето. Садри-азам выражал желание, чтобы русское посольство поспешило приездом в Тегеран к 7-му или 8-му числу месяца шаабана и могло присутствовать на свадьбе принцев, сыновей шаха. Но если бы, прибавлял Мирза-Шефи, послу трудно было совершить в короткий срок столь дальний путь, то шах предоставляет ему ожидать его приезда или в Султанин, или в Уджане.
«К сожалению, – отвечал Ермолов[341], – не могу я никак прибыть в Тегеран к 8-му числу месяца шаабана, ибо со свитою скоро ехать неудобно, и жары начинают уже быть весьма чувствительны для людей, на севере рожденных. Приношу мою благодарность его величеству шаху за милостивое ко мне внимание и позволение ожидать прибытия его в Султанию. Иначе, испытавши трудности дороги, в жаркое время, приехал бы я в Тегеран к самому отъезду оттуда его величества. В Уджане я не согласился остановиться надолго потому, что не могу ничего привести в оправдание медленности моего пути и не прежде смею помышлять о собственном спокойствии моем, нежели (чем) исполню волю великого моего государя, которой желает он скорого исполнения».
Передавая это письмо Мамед-Али-беку, Ермолов рассказал ему о том тайном надзоре, которым окружил его Мирза-Безюрг, и просил передать Мирзе-Шефи, что если в дальнейшем путешествии он встретит подобные же поступки, то примет их за нарушение дружественных отношений и «начертает себе другой образ поведения». Столь резкое заявление заставило Мирза-Безюрга хотя несколько загладить свое поведение, и по его совету Аббас-Мирза накануне отъезда Ермолова из Тавриза пригласил его ехать с ним за город.
– Выезжая завтра, – отвечал Алексей Петрович посланному, – берегу я глаза мои, в которых чувствую большую боль, и потому не могу иметь удовольствия видеть принца. Прошу позволения прислать одного из чиновников моих, который представит наследнику благодарность за благосклонный и милостивый прием его, вежливость и внимание, которое он всем оказывал. Дождался бы я облегчения в болезни, чтобы иметь у него прощальную аудиенцию, но как я не был принят приличным образом, а встретился с ним на дворе и за аудиенцию того почесть не могу, то и не считаю себя обязанным откланиваться ему. Впрочем, как с человеком милым и любезным, с которым приятно мне было познакомиться, желал бы я еще раз где-нибудь встретиться.
Этот ответ удивил Мирза-Безюрга и вызвал продолжительные объяснения.
– Прием на дворе, – уверял каймакам через своего посланного, – был самым величайшим доказательством уважения, который наследный принц до того времени никому не оказывал, и прежде все посланники надевали красные чулки, будучи принимаемы в комнате.