как Мамед-Али-Мирзе иметь таковые было запрещено. Аббас-Мирза пригласил англичан и при содействии их стал формировать регулярную армию. Мера эта еще более усилила вражду между братьями и подняла значение Англии. Поддерживать Аббас-Мирзу значило действовать в пользу Англии, и потому Ермолов не находил полезным для России признавать Аббас-Мирзу наследником престола без приобретения каких-нибудь очень важных и существенных выгод для России. Он отвечал, что вопрос о признании русским правительством Аббас-Мирзы наследником может быть возбужден только шахом, его отцом, а так как в Султанин об этом ничего говорено не было, то он не считает себя вправе вступать об этом в переговоры в Тавризе.
«В бытность мою в Персии, – писал впоследствии Ермолов[360], – обстоятельно узнал я, что по смерти шаха внутренняя война неизбежна и сему причиною наследство, которого старший сын Мехмед-Али-Мирза лишен несправедливо. Сам он признался мне, что наследства он не уступит. Я имею полную его доверенность и до такой степени довел с ним мое знакомство, что могу иметь с ним сношение, буде ваше императорское величество изволите найти его нужным.
Могу ошибаться я в предлагаемых мною способах, но не обманываюсь, что полезно не участвовать во внутренней войне Персии и великодушию вашего императорского величества прилично не брать в защиту сторону неправую. Для этого, государь, не согласился я признать официально Аббас-Мирзу наследником и в душе моей убежден, что он добра нам не желает, окружив себя людьми, умышляющими нам вред. Он с пограничными нашими областями имеет тайные сношения и теперь даже не перестает возмущать спокойствие внушениями, что Персия возвращения их требовать будет. Знаю, ваше величество, что нужен нам мир, и знаю обязанность мою употреблять все меры к удержанию оного, но должен сказать, что Аббас-Мирза воспользуется возможностью объявить войну, и он один будет причиною оной. Много обуздывает его, что я не признал его наследником, что вправе я был сделать по данной мне инструкции, и он ничего бы не пощадил, чтобы к тому наклонить меня. Государь! необходимо, чтобы и впредь имеющие занять мое место не более были снисходительны».
Отказ Ермолова был весьма неприятен как самому Аббас-Мирзе, так наставнику и ближайшему его советнику, Мирза-Безюргу. Человек, по выражению Ермолова, «самой черной души и подлых свойств», Безюрг в дальнейших сношениях с русским послом находил во всем препятствия и затруднения. Он требовал, чтобы русский поверенный в делах имел постоянное пребывание в Тавризе и лишь в случаях необходимых ездил в Тегеран. Такое требование, естественно, не могло быть принято, и Безюрг должен был уступить заявлению Ермолова, что назначение поверенного зависит единственно от воли шаха, при особе которого и будет состоять уполномоченное государем лицо.
Тогда каймакам объявил, что на назначение русского консула в Гиляне и Астрабаде Аббас-Мирза, «по своей скромности», не может дать согласия потому, что сам не управляет Гилянскою провинциею. Далее он выразил желание, чтобы царевич Александр был пропущен в Персию, и, по-видимому, придавал этому вопросу большое значение. Известно было, что эриванский хан тайным образом доставлял царевичу деньги и имел при себе его поверенного, для постоянных и беспрерывных сношений с Александром. Тот же самый хан при проезде Ермолова в Персию, через Эривань, заявил ему, что Аббас-Мирза поручил ему просить посла, чтобы Александру дозволено было проехать в Персию.
«Царевичу выехать в Персию дозволено не будет, – отвечал Ермолов, – и если он уйдет тайно и будет принят, то я сочту это нарушением мира. Дать убежище человеку, возмущающему спокойствие областей России, означало бы то же, что оказать неприязненное действие. Я не сомневаюсь, что его величество шах, столько дружелюбия оказывающий российскому императору, для пользы беглеца, не прервет доброго согласия».
Такой ответ заставил Александра пробираться тайными путями. Переодевшись в армянское платье, он, в одном месте под видом торговца, в другом под видом мужика, где пешком, а где верхом, думал пробраться через наши владения и таким образом достигнуть границы.
В ночь на 13 июня 1817 г. он оставил Анцух и, при содействии джаробелоканцев, переехал в селение Гукхали. Повсюду были приняты меры к его поимке: ханы Ширванский, Шекинский и Карабахский получили приказание выставить конные караулы по всем дорогам из Дагестана и на переправах через р. Куру; приставам барчалинскому, казахскому и шамшадыльскому приказано следить за тем, чтобы царевич не пробрался в Эривань где-нибудь через их дистанцию. Остававшийся за отъездом Ермолова в Персию командующий войсками генерал-майор Кутузов требовал от джаробелоканцев, чтобы они не содействовали побегу царевича[361].
Джарцы отвечали, что в этом деле не принимали и не примут никакого участия, что останутся верными, но пресечь дороги не в состоянии, ибо он может незаметно ночью пробраться через горы[362]. Хотя позже и стало известным, что джарцы и вели переговоры с царевичем и отправили к нему своих старшин, но бдительность наших постов заставила Александра прожить в Дагестане целый год.
Тем не менее Ермолов, по возвращении из Султанин в Тавриз, счел необходимым потребовать, чтобы персидское правительство воспретило эриванскому сардарю иметь сношение с царевичем. В противном случае он обещал принять такие меры, которые будут неприятны эриванскому хану, «а мне останется сожаление, что я, стараясь снискивать милостивое вашего высочества благоволение, лишусь оного совершенно невинным образом».
Аббас-Мирза отвечал, что вызов Александра в Персию сделан с согласия Ртищева, но, присовокуплял персидский принц, «мы позволили» царевичу, если он пожелает, остаться в России. По словам Аббас-Мирзы, в Гюлистанском трактате ничего не сказано о выдаче таких лиц, которые бегут из одного государства в другое и пожелают навсегда в нем поселиться, а потому он не может допустить, чтобы отъезд Александра в Персию мог нарушить дружбу обоих государств.
«Намерение генерала Ртищева позволить ему (царевичу) отправиться в Персию мне известно, – писал Ермолов Аббас-Мирзе[363], – и он, может быть, привел бы его в исполнение, но когда царевич обратился с просьбою к г. и., умоляя о забвении вины его и о милосердом его призрении, и е. в. предложил ему милость и благоволение, тогда неприлично достоинству его терпеть, чтобы царевич искал убежище в другой державе, имея способ воспользоваться выгодами, которые братья его получают с благодарностью и покорностью. Царевич и доселе продолжает обещание отправиться в Россию, но уже открыт обман его и сему нет другой причины, кроме тайной и в дружбе обеих держав нетерпимой переписки сердаря Эриванского, о прекращении коей просил я повеления вашего высочества и теперь то же покорнейше повторяю.
Простите мне, ваше высочество, удивление, с которым вижу я в письме вашем, что вы позволили царевичу жить под покровительством российской державы, если ему удастся остаться в службе оной. Я осмеливаюсь думать, что нет права давать позволение тому, кто не подданный и по происхождению своему быть им не может, а еще более когда он даже и не в пределах персидского государства».
Что касается до того, что в Гюлистанском трактате ничего не упомянуто о добровольно переходящих из одного государства в другое, то, говорил Ермолов, царевич под эти правила не подходит, так как старается возмутить горцев и нарушить спокойствие областей, принадлежащих России. «Без сомнения, неравнодушны были бы ваше высочество, – заметил Ермолов, – если бы я покровительствовал кого-нибудь, оспаривающего права ваши на владение некоторыми из областей, и всеконечно не дали бы тому другого истолкования, как поступку неприязненному». В заключение главнокомандующий заявил, что всякое покровительство, оказанное царевичу Александру со стороны Персии, будет принято за нарушение мира.
Отказ Ермолова пропустить царевича был для Мирза-Безюрга прекрасным предлогом, чтобы уклониться от возвращения в Россию пленных и беглых солдат. Безюрг говорил, что по Гюлистанскому трактату такие лица должны быть возвращены по истечении трех месяцев со дня подписания мирных условий, что с тех пор прошло почти четыре года, и все желающие возвращены, а остались лишь те, которые после нескольких опросов пожелали жить в Персии. Слова эти были чистейшею ложью, так как всем известно, что по случаю прибытия Ермолова, под видом усмирения бунтующих, был выслан из Тавриза батальон, составленный исключительно из русских солдат. Аббас-Мирза возлагал на этот батальон всю свою надежду, вверил ему свою особу и составил из него внутреннюю свою стражу. Понятно, что при таких условиях возвращение беглых было для наследника делом почти невозможным, и, чтобы удержать их у себя, приходилось прибегать к разным и даже насильственным мерам.
«Известно мне, – писал Алексей Петрович Безюргу[364], – все обстоятельства, и каким образом русские чиновники допущены были спросить беглых о желании их возвратиться. Известно, какой жестокий присмотр учрежден за беглыми, чтобы не имели они случая обнаружить желание свое и показать раскаяние. Прошу покорнейше не возражать мне на сие, ибо приведение доказательства с моей стороны не сделает честь, и я нахожу удовольствие не обнаруживать непристойных поступков. Уверен я, что великий государь персидский, справедливый и великодушный, с прискорбием примет жалобу мою, если она дойти до него может. Не менее знаю я и то, сколь неприятно будет его императорскому величеству, услышав справедливое мое о том донесение».
Мирза-Безюрг божился и клялся, что сведения, полученные послом относительно беглых, несправедливы.
«Рассказывайте то ребятам, – говорил Ермолов. – Неужели не вижу я, что столь же трудно вам произнести клятву, сколько для меня понюхать табаку. Неужели возможным почитаете вы скрыть злодейские и подлые поступки с русскими пленными? Не теперь ли еще удерживаете вы насильственно тех, которые желают возвратиться? Не заключаете разве их в темницы, боясь, чтобы не объявили они мне о своем желании? Не дерзайте произнести слова, ибо сегодня один из таких несчастных всполошил сторожей, бросившись с крыши к стоящему у обоза русскому караулу. Он в моих руках, и я, под присягою, снял с него показание, напечатаю ко всеобщему сведению о бесчестном вашем поведении. Если в первый раз в жизни вашей слышите человека, говорящего вам и о вас самую правду, и она неприятна, испытайте заставить меня замолчать. Нас здесь двести человек, среди столицы наследника и войск ваших. Прибавьте к ним еще сто батальонов, и я вас не более уважать буду. Предупредите вашего наследника, что, если во дворце, в числе телохранителей его, узнаю русского солдата, невзирая на его присутствие, я вырву его у вас». Каймакам растерялся, просил выслушать его оправдание, но объяснения не приводили ни к каким результатам, и Ермолов решился, оставив вопрос о беглых нерешенным, выехать из Тавриза. 19 сентября он имел прощальную аудиенцию у Аббас-Мирзы, причем посольство принято было со всеми знаками вежливости и внимания.