.
«Набеги и хищничества чеченцев и других народов, – отвечал Ермолов[384], – происходят единственно от желания добычи, и других побуждающих к тому причин нет ни особенных, ни новых.
Хищничество не увеличивается, но до приезда моего сюда доносимо было только об одних чрезвычайных случаях; при мне – о всех и малейших даже происшествиях, отчего и кажутся набеги и шалости чаще случающимися. С того времени, как часто возобновляющаяся язва между собственными народами, угрожая Кавказской линии, заставила принять строгие меры осторожности и убегать сообщения с ними, войскам, на кордоне стоящим, запрещено переходить за границу, и потому хищники не боятся уже преследования и наказания, которое прежде состояло в разорении жилищ и отогнании табунов и много воздерживало от шалостей. Если же преследовать войсками, то надобно непременно выдерживать их для очищения в карантине и на то время многие места по кордону оставить слабыми, ибо для преследования со многих пунктов войска соединяются вместе. Боязнь подвергнуться чуме, конечно, заставляет нас терпеть некоторые потери, но они ничто в сравнении с теми выгодами, которые та же чума нам доставила. Она сильный, до сего весьма воинственный и опасный народ кабардинский уменьшила, конечно, не менее двух третей, и мы, вместо чувствительной прежде потери войск и не менее жителей, теряем теперь людей сотую долю, а скота, отгоняемого ими, конечно, не более как и прежде.
Кабардинцев, думал я, употребляя способы убеждения и кротости, склонить к жизни спокойнейшей, но, видя, что народ сей, столь гнусный и подлый, как и чеченцы, равно легко возобновляющий и разрушающий клятвы в верности, прибегнул я к мерам строгим. 3-го числа сего месяца одно из селений кабардинских, весьма близко к границам нашим лежащее, гнездо разбойников и вечной почти чумы, приказал я истребить. Отряд войск ночью пришел к оному; на рассвете объявлено жителям, чтобы они с женами и детьми своими, также с драгоценнейшим имуществом, удалились. Селение было сожжено, многочисленные табуны лошадей и скот взят весь на удовлетворение пограбленных жителей разного звания Кавказской линии. С обеих сторон не сделано ни одного ружейного выстрела.
С 1812 г., когда в последний раз были в С.-Петербурге депутаты от кабардинского народа, щедро государем императором облагодетельствованные и награжденные, гнусный и подлый народ сей не уменьшил своих разбоев и хищничеств и претензии на них, жителями Кавказской линии объявленные и в известность приведенные, простираются до ста тысяч рублей. Уверяю ваше сиятельство, что я никаких депутатов от народа столь гнусного не дерзну представить перед лицо моего государя. Теперь я содержу их в страхе жесточайшего наказания (которого употребить средств не имею) и угрожаю отобранием имеющихся у них грамот наших государей и объявлением изменниками и нарушителями клятвы.
С чеченцами, народом сильным, живущим в состоянии совершенного равенства, не признающим никаких между собою властей, а потому и зависимости, употребляю я единственное средство – терпение и решился на оное до 1820 г., зная, что до того времени надобно сносить и досады, и потери, но за все то они заплатят впоследствии и будут принуждены обратиться к жизни спокойнейшей, усмирены будучи недостатком самых первых потребностей. Сего народа, конечно, нет под солнцем ни гнуснее, ни коварнее, ни преступнее. У них и чумы не бывает».
Принимая меры к прочному утверждению своего влияния среди горцев, Ермолов не скрывал трудности в разрешении предстоявшей ему задачи и не торопился ее исполнением. Постепенно и исподволь он принимал ряд мер, клонившихся к стеснению горцев и к прекращению хищничеств.
Это огромная крепость, говорил Алексей Петрович, смотря на громады гор: надобно или штурмовать ее, или овладеть траншеями. Штурм будет стоить дорого, и успех неверен, так обложим же ее.
Решившись на последнее, главнокомандующий приступил к устройству траншей в виде крепостей и укрепленных линий.
«Если в нынешнем 1818 г. чеченцы, – доносил Ермолов[385], – час от часу наглейшие, не воспрепятствуют устроить одно укрепление на Сунже, в месте, самом для нас опаснейшем, или, если возможно будет успеть учредить два укрепления, то в будущем 1819 г., приведя их к окончанию, живущим между Тереком и Сунжею злодеям, мирными именующимися, предложу я правила для жизни и некоторые повинности, кои истолкуют им, что они подданные вашему императорскому величеству, а не союзники, как они до сего времени о том мечтают.
Если по надлежащему будут они повиноваться, то назначу по числу их нужное количество земли, разделив остальную между стесненными казаками и караногайцами; если же нет, то предложу им удалиться и присоединиться к прочим разбойникам, от которых различествуют они одним только именем, и в сем случае все земли останутся в распоряжении нашем. Я в таковых обстоятельствах испрашиваю высочайшее вашего императорского величества соизволение, чтобы из полков Моздокского и Гребенского добровольно желающие могли переселиться вперед за Терек».
Оставив необходимые гарнизоны в укреплениях и на постах, расположенных на Кавказской линии, Ермолов сосредоточил остальные войска, в мае 1818 г., на берегу р. Терека. В состав отряда поступили: два батальона 8-го егерского, два батальона 16-го егерского, батальон Троицкого и батальон Кабардинского пехотных полков, команда пеших линейных казаков и 18 батарейных и легких орудий. Всего в отряде находилось налицо: пехоты: 106 штаб– и обер-офицеров, 434 унтер-офицера, 109 музыкантов, 4933 рядовых и 167 нестроевых; в артиллерии: 10 штаб– и обер-офицеров, 16 фейерверкеров, 3 музыканта, 223 рядовых и 49 нестроевых; в иррегулярных войсках: 13 обер-офицеров, 32 урядника и 440 рядовых. В общем итоге численность отряда простиралась до 5596 человек строевых[386].
25 мая назначена была переправа через р. Терек и движение к р. Сунже. В авангарде шел, под командою майора Швецова, батальон Кабардинского полка с 200 казаками и двумя конными орудиями Волгского казачьего полка; за ним в четырех верстах следовали главные силы и затем обоз[387]. Сильная жара утомляла войска, и потому главнокомандующий разрешил снять галстухи и расстегнуть мундиры; при остановках на биваках и лагерем не выставлять беспрерывной цели вокруг отряда, как бывало прежде, а ограничиться постановкою часовых на важнейших пунктах. Всем вообще нижним чинам запрещено было при встрече с начальниками снимать фуражки и в ночное время, по большей части сырое и холодное, ходить непременно в шинелях[388]. С приходом на место действий Ермолов приказал, для лучшего сбережения здоровья солдат, выдать порционные деньги в каждую роту, с тем непременным условием, чтобы деньги шли на улучшение пищи, с прибавкою 10 копеек на каждого солдата, работавшего при постройке укреплений[389].
Мясная и винная порции значительно поддерживали здоровье солдат, и больных было очень мало.
Дойдя до урочища Хан-Каде, войска остановились в шести верстах от знаменитого Ханкальского ущелья, считавшегося в глазах чеченцев местом неприступным. Чеченцы издали смотрели на движение русского отряда и не сделали ни одного выстрела. Те, которые считали себя более виновными, бежали из селений, по левому берегу р. Сунжи расположенных; остальные оставались в своих домах и даже приходили в лагерь. Ермолов ласкал их, но счел все-таки необходимым взять аманатов. Главнокомандующий пригласил к себе почти всех старшин селений и объяснил им, что прибытие русских войск на Сунжу не должно устрашать их, если они намерены прекратить свои хищничества.
– Я не пришел вас наказывать, – говорил Алексей Петрович, – за злодеяния прошедшего времени, но требую, чтобы оных впредь делаемо не было. В удостоверение этого вы должны возобновить присягу на покорность и возвратить содержащихся у вас пленных. Если же не исполните моих требований, то сами будете виною бедствий, которых не избегнете, как явные неприятели.
Старшины просили дать им время для совещаний и уверяли, что не могут ни к чему приступить без согласия общества. В совещаниях их всегда находились люди нам преданные, и через них Ермолов знал, что хищники, не надеявшиеся на прощение, возмущали прочих, и многие селения, по родству с коноводами, отказались принимать участие в совещаниях. Противники покорности успели уверить большую часть населения, что русские пришли только для наказания хищников и не приступают к этому потому, что опасаются вступать летом в непроходимые леса; что распущенный слух о намерении главнокомандующего построить крепость есть чистый вымысел и что русские войска, пробывши некоторое время на Сунже, непременно возвратятся на линию.
Продолжавшиеся три недели сряду проливные дожди и холодная погода препятствовали нам приступить не только к заложению крепости, но и к заготовке необходимых для того материалов. Такая медленность еще более убеждала чеченцев, что пребывание русских войск на их земле временное, и когда потом приступлено было к заготовлению материалов, то население не переставало думать, что все это делается только для вида и угрозы. При таких условиях, в 8 часов утра 10 июня, был отслужен молебен и заложена крепость Грозная. Понятно впечатление, которое произвели на чеченцев наши работы по возведению вновь строящейся крепости и вслед за тем требование главнокомандующего, чтобы все те селения, от которых были у нас аманаты, доставляли лес на постройку. Ближайшие аулы не смели оказать непослушания, но чеченцы, жившие за Ханкальским ущельем, отказались доставлять лес и объявили, что никаких обязательств на себя не примут и ни в какие сношения с русскими не вступят. Они начали укреплять ущелье и по всем дорогам выставили караулы и пикеты. Редкая ночь проходила без тревоги; подъезжая к противоположному берегу реки, чеченцы стреляли из ружей по лагерю, нападали на наши посты и разъезды в лесу – словом, всеми мерами старались воспрепятствовать нашим работам. Несмотря на то, постройка укрепления подвигалась вперед быстро, и солдаты трудились неутомимо. Малочисленность отряда, в сравнении с обширностью постройки, была причиною того, что почти каждый солдат отправлялся прямо с работы или в конвой, или прикрытие, или в караул