за очень большие деньги, требуя их с бранью и насилием. Приставленный к Алиханову мехмендарь[425] не стесняясь бранил русское правительство и порицал религию. Алиханов дал ему пощечину, а мехмендарь ударил его палкою по голове. В Эривани и Тавризе Алиханов жаловался хану и Аббас-Мирзе на те затруднения, которые он встречает в пути, но те не сделали никакого распоряжения, а, напротив того, Аббас-Мирза приказал отвести ему квартиру «мало чем лучше конюшни».
– Мне известно, – говорил с некоторым удовольствием Аббас-Мирза при свидании с Алихановым, – что русские разбиты чеченцами и потеряли 600 человек.
Алиханов представил всю нелепость подобного известия, и персидский принц принял вид, что верит словам русского посланного.
– Видно, – сказал он, – меня обманули ложным донесением.
На пути из Тавриза в Тегеран Алиханов встретил точно такие же затруднения; в столице шаха была отведена квартира негодная и вонючая; продовольствоваться он принужден был на свои деньги, так как от персидского правительства ему отпускалось 2 чурека (лепешки), 2 луковицы, 2 фунта изюма, 2 фунта плохого мяса и ½ фунта сыру.
Шах хотя и принял Алиханова благосклонно, но не мог также удержаться от удовольствия сообщить русскому посланному о победе чеченцев и о том, что будто бы Дагестан отложился от повиновения России. Алиханов старался убедить повелителя Персии в ложности слухов[426].
– Положим, что твоя правда, – заметил шах, – но в том я уверен, что чеченцы за веру свою будут стоять твердо и никогда русским не сдадутся.
Слова эти были высказаны с особенным удовольствием, и видно было, что известие о какой-либо неудаче России, хотя бы и ложное, было приятно тегеранскому двору. Стараясь на каждом шагу повредить России и не надеясь на свои силы, персидское правительство, или, лучше сказать, Аббас-Мирза, которому поручены были шахом все пограничные дела, не упускал ни одного случая для приобретения союзников среди населения областей, уступленных России по последнему трактату.
Между татарами Казахской, Борчалинской и Шамшадильской провинций был распущен слух, что по вновь утвержденному положению будет взиматься с них подать: с 10 человек поселян по одному рекруту; с пяти овец – одна; с десяти рублей – один рубль; с десяти коров или быков – по одному и проч.[427] Татары волновались и намерены были бежать за границу. Сделав распоряжение о недопущении их к побегу, Ермолов просил население оставаться покойным и не верить всякому слуху.
«Узнал я, – писал он в воззвании жителям[428], – что неблагонамеренные люди желают нарушить спокойствие ваше несправедливым истолкованием правил, данных мною на управление вами. Уверяют вас, что подати умножены будут. Не верьте сему, ибо великий государь желает счастья и богатства его народа, а не нищеты его. Говорят вам, что с вас будут брать солдат. Это есть ложь гнусная, и я вас именем великого государя нашего, как начальник, волею его над вами поставленный, уверяю, что он намерения сего не имеет и мне не дана власть сия. Вам не трудно поверить, что государь не имеет нужды делать вас солдатами; взгляните только на войска, занимающие обширные области Грузии, многие ханства, Дагестан и прочие земли, – увидите русских солдат и не увидите между ними иноплеменных. Без вас много войск у могущественного императора нашего. Если нужно, столько придет их, что вы и счесть их не без труда можете. Живите спокойно и счастливо и не верьте разглашениям коварных и злонамеренных людей. Скоро буду я между вами, и вы на самом деле увидите, что правду говорю я вам».
Татары успокоились, но персияне не остановились перед такого рода неудачей.
Из добровольного признания Мустафа-хана Ширванского было известно, что он получил семь писем от Аббас-Мирзы, которыми тот старался склонить хана на свою сторону. Перехваченные письма Ших-Али, бывшего хана Дербентского, и царевича Александра указывали на непрерывное сношение с ними персидского принца. Точно такие же сношения происходили и с карабагским ханом. Посланный от Аббас-Мирзы пробрался в Карабаг и привез хану письма, наполненные лестными выражениями относительно преданности Мехти-Кули-хана к персидскому правительству и заслуг покойного Ибраим-хана. Абуль-Фетх, родной брат карабагского хана, бежавший в Персию, писал ему, что он пользуется особым расположением шаха и его сына, Аббас-Мирзы. Первая супруга шаха, родная сестра Мехти-Кули-хана, прислала свою статс-даму с большими подарками брату. Хотя хан принимал всех посланных с большими знаками внимания, но главнокомандующий не придавал этому особого значения и считал измену пока несвоевременною.
Весьма сомнительно, говорил Ермолов, чтобы хан, не имея никаких неудовольствий от русского правительства, хотел променять свое состояние на ежедневную прогулку босыми ногами по каменному помосту дворца его высочества (Аббас-Мирзы). В этом доселе не полагал он большего счастия.
Тем не менее Алексей Петрович приказал строго следить за поведением владетеля Карабага. Наблюдения показали, что отступление Пестеля оказало некоторое влияние на Мехти-Кули-хана; он стал колебаться, не вносил 8000 червонцев дани, не выставил 54 человек карабагцев, назначенных в помощь казакам для содержания постов, и на требование князя Мадатова прибыть к нему для объяснения хан отказался приехать. По получении этих сведений Ермолов приказал еще более усилить надзор и в случае какого-либо явно неприязненного поступка хана решился удалить его из Карабага. «Сего хана, – писал главнокомандующий[429], – буде внешние обстоятельства благоприятствовать будут, отправлю я со всею роднею в Россию». Но Мехти-Кули-хан не выказал никакого резкого поступка и лишь втайне переписывался с Мустафа-ханом Ширванским, склоняя его на свою сторону. Ответ Мустафы не был известен, но князь Мадатов надеялся узнать содержание его при личном объезде и обозрении ханств Шекинского и Ширванского.
В Ширванском ханстве население, по религиозному различию, было враждебно персиянам и находилось в крайнем порабощении у беков, которым Мустафа предоставил полную власть и свободу действий. Народ и хотел бы заявить о притеснениях русскому правительству, но страшился Мустафы, помня поступок Ртищева с шекинцами, жаловавшимися на своего хана. Мустафа был зятем Сурхай-хана Казикумухского, следил за всем происходившим в Дагестане и тем навлекал на себя подозрение. У Мустафа-хана было два явных врага: родной брат Хашим-хан, живший в Талыши, и двоюродный брат Касим-хан, находившийся в Дагестане. Оба они употребляли все средства к тому, чтобы повредить Мустафе в глазах русского правительства. В половине августа сторонники Хашим-хана, по его наущению, сообщили в Тифлис, что Мустафа очень часто посылает людей своих в Тавриз с ястребами в подарок Аббас-Мирзе и чиновникам, двор его составляющим. По словам тех же лиц, посланные хана имели между прочим поручение доложить принцу, что если он хочет спасти хана и оказать помощь к переходу его в Персию, то чтобы пользовался отсутствием главнокомандующего из Грузии и пребыванием его на линии.
Вслед за тем было получено и из Ширвана донесение пристава при хане, майора князя Баратова, который писал, что, скрываясь на Фит-Даге, Мустафа собирал ополчение, торопился исправить и поставить на лафеты 5 пушек и два фальконета, которые до того времени были зарыты в земле. Князь Баратов доносил, что хан запретил своим подвластным спуститься с гор, и хотя время к тому наступило, но он не назначил срока, после которого ширванцы могли бы возвратиться в свои жилища; что, по секретному призыву Мустафы, прибыли к нему 800 человек лезгин, вызванных из Дагестана, и собраны были со всех деревень кевхи и другие начальники. Хан приказал им, чтобы жители как можно скорее убирали с полей хлеб, дабы при перемене обстоятельств хлеб их не пропал, т. е. не достался русским войскам.
– Для чего генерал-майор Пестель, – говорил Мустафа майору князю Баратову, – имеет сношение с находящимся в Дагестане братом моим Касим-ханом; для чего собирает войска к выступлению в поход и не желает ли он восстановить в Ширвани брата, а меня куда-либо сослать?[430]
– Напрасно вы, – отвечал князь Баратов, – беспокоитесь ложными слухами, рассеваемыми неблагонамеренными людьми: русское правительство и не думает заменять вас кем-либо другим.
– Увидим, – заметил Мустафа, – кто тогда выиграет.
Остававшийся за отсутствием Ермолова главным начальником в Закавказье, генерал Вельяминов, не зная о вражде, существующей между братьями, и доверяя донесениям князя Баратова, полагал, что Мустафа намерен был бежать с собранным им ополчением в Персию, и потому, чтобы противопоставить ему преграду к побегу через Муганскую степь, приказал занять войсками все переправы через р. Куру. Вместе с тем он отправил в Ширвань князя Мадатова с поручением ближе познакомиться с положением дел и разузнать, с какою целью хан собирает войска[431]. По первым известиям, собранным князем Мадатовым на месте, оказалось, что Мустафа стал собирать войска при начале движения Пестеля из г. Кубы, предполагая, что отряд этот направлен против него.
«Если бы российское правительство, – писал Вельяминов Мустафа-хану[432], – имело в намерении что-либо предпринять против вас, то тогда войска, ныне выступившие из Кубинской провинции, пошли бы не к Дербенту и далее, а прямо в Ширванское ханство, и притом вошли бы в оное тогда, как вы о том и не помышляли бы».
Вельяминов просил хана успокоиться и распустить свое ополчение. С другой стороны, главнокомандующий отправил к Мустафе резкое и угрожающее письмо.
«Вашему превосходительству, – писал Ермолов