[433], – должно бы со мною поступать чистосердечно, ибо я постоянен в дружбе, которую я обещал; но вы не уведомляете меня, что в ханстве вашем некоторые жители вооружаются по приказанию вашему, и что вы приглашаете к себе лезгин. О чем должно мне дать знать как главнокомандующему и как приятелю, ибо я обязан ответствовать перед великим государем нашим, если не защищу верных его подданных, а вам, как приятель, сверх того должен прийти на помощь. Скажите мне, кто смеет быть вашим неприятелем, когда российский император удостаивает вас своего высокого благоволения?
Не хотя (не желая) в ожидании ответа вашего потерять время быть вам полезным, я теперь же дал приказание генерал-лейтенанту Вельяминову, по рассмотрению его, отправить войска и артиллерию в ханство, вашим превосходительством управляемое, к вам на помощь. Так приятельски и всегда поступать я буду, и если нужно, то не почту в труд и сам приехать, дабы доказать, каков я приятелям и каков буду против врагов наших».
Получив это письмо, подозрительный Мустафа-хан не знал, что ему делать, но Мадатов вывел его из того ложного положения, в которое хан был поставлен. Прибыв в Ширвань и познакомившись с действительным положением дел, князь Мадатов убедился, что Мустафа оклеветан своими врагами. Во всем Ширванском ханстве было не более 20 человек лезгин, приехавших по своим делам; хан не делал никаких военных приготовлений, никого не посылал в Персию, и князь Баратов по своему легковерию составил ложное донесение, основанное на слухах. Об этом донесении Мустафа не подозревал и узнал только от князя Мадатова[434].
– Если бы я и был уверен, – говорил хан, – что с пятью тысячами лезгин могу драться с русскими, то и тогда не призвал бы их потому, что такое число воинов, но лучше вооруженных и более надежных в верности, могу набрать в своем ханстве. К тому же, состоя 12 лет верноподданным государю императору, коего справедливость мне известна, я никак не могу предполагать, чтобы без всякой причины смещен был с ханства. Впрочем, повиновался бы и тому без ропота, но никогда не решился бы вооружиться противу столь сильной державы, какова Россия. В крайней необходимости лучше прибегнул бы с просьбою уволить меня от ханства и отпустить на жительство, куда пожелаю.
Успокоенный князем Мадатовым, ширванский хан отправил ответные письма Ермолову и Вельяминову, свидетельствовавшие о его невиновности.
«Да будет вам, сердарю, известно, – писал Мустафа генералу Вельяминову[435], – что у нас существует народная пословица: никто на судне не вступит в драку с кормчим. Всем известно, что я уже 12 лет нахожусь на судне покровительства российского монарха, следовательно, измены ему с моей стороны быть не может. Что же касается до прихода лезгинского ополчения, то допустим, что известие это достоверно; допустим, что враги наговорили правду. В таком случае толпе этой предстоит только два прохода: или через Шеки, или через Кубу. Но генерал-майор князь Мадатов, после прибытия своего сюда, лично обозрел эти местности и удостоверился в сущности всех обстоятельств. Я удерживаю перо от дальнейших уверений в этом деле, предоставляя таковое (т. е. уверение) князю Мадатову, как испытанному приверженцу российского правительства. Вероятно, он и письменно, и словесно вам об этом доложит. Мне остается только просить вас считать меня непоколебимым рабом падишаха и возвеличить мое значение требованиями заслуг с моей стороны и тем успокоить мое сердце среди моих недоброжелателей» .
В письме Ермолову Мустафа-хан писал, что, пока жив, он никогда не сделает предосудительного поступка.
«Истинный приятель мой! – отвечал Ермолов[436]. – С удовольствием получил я письмо вашего превосходительства и вижу, что мне не надобно переставать любить доброго моего приятеля. Первое письмо мое к вам и то еще более, что я не малейшей не оказал недоверчивости, должны служить доказательством, что не внимаю я никаким неприятным насчет вашего превосходительства слухам; теперешний случай дал мне способ узнать недоброжелателей ваших, и я вам в искренности сердца моего скажу, что потому более надобно вам прилепиться к российскому правительству и иметь к нему доверенность, и тогда ни в чем не успеют неприятели ваши. Вы всегда подозреваете, что ищут вам сделать зло, и всегда опасаетесь несправедливости. Рассудите, как умный человек, может ли кроткий и милосердый государь допустить зло, и если нет причины обратить его на себя, можно ли его страшиться? Если бы правительство могло иметь намерение вредить вам, неужели бы что могло удержать его от того? Но в правительстве справедливом не может быть такового намерения… Итак, истинный друг мой, послушайте моего совета, и если что беспокоить вас будет, всегда спросите первого меня с доверенностью».
Успокоившись насчет поведения Мустафа-хана Ширванского, Ермолов не мог положиться на верность Измаил-хана Пекинского, имевшего тайное совещание с посланными от Ших-Али-хана и горских обществ. Скрываясь от взоров властей, Измаил-хан большую часть дня проводил в диванной, куда никто не допускался, кроме самых близких, чрез которых производились все сношения и интриги. Пришелец, ненавидимый народом и чуждый ему, Измаил управлял ханством чрез хойских выходцев, пришедших в Шеку с отцом его, бежавшим из Хоя и возведенным в ханское достоинство графом Гудовичем. Туземное население было в полном пренебрежении, и хан преследовал всех тех, кого считал приверженным к России. Шекинцы беспрерывно жаловались Ермолову на жестокие поступки хана, и главнокомандующий отправил в Нуху майора Пономарева, чтобы восстановить равновесие между ханскою властью и народною безопасностью. При малейшем притеснении хана шекинцы шли к Пономареву, и если жалоба их была справедлива, то получали удовлетворение. Измаил-хан был недоволен таким распоряжением главнокомандующего и справедливо видел в этом ограничение своей власти. Он несколько раз обращался к Пономареву с вопросом: останется ли он на своем месте или будет свергнут? Хотя Пономарев и старался его успокоить, но Измаил понимал, что не может быть оставлен правителем, и принимал меры к своему спасению. Он отправлял приближенных к нему хойцев в Персию, куда и сам намерен был бежать при первом удобном случае. Персидское правительство обнадеживало Измаил-хана разного рода обещаниями и через его посредство поддерживало сношение с Ших-Али-ханом, которому отправлена была из Тавриза значительная сумма денег на наем войск в Дагестане.
Зная о происках персиян, об измене аварского хана, о сборе в разных пунктах горских народов и опасаясь, чтобы бездействие наше после неудачи Пестеля не привело к более печальным результатам, Ермолов решился нанести сильный удар неприятелю, несмотря на наступившую уже осень и всю затруднительность действий в горах.
Собрав наскоро отряд у крепости Грозной, Алексей Петрович выступил с ним, 25 октября, по направлению к Таркам. В отряде его находились: один батальон Троицкого, два батальона Кабардинского и два батальона 8-го егерского полков, 15 орудий и 400 казаков – всего до 4000 человек[437]. В Грозной осталось девять рот 16-го егерского полка, 6 орудий и 400 человек линейных казаков.
Стояла грязная и сырая осень 1818 г. Слякоть и дождь предвещали затруднения в походе, но привычные к лишениям всякого рода кавказские войска весело переправлялись вброд через р. Сунжу.
На берегу реки, нахмурив свои дугообразные брови, скрестив на груди руки, стоял сам главнокомандующий Алексей Петрович Ермолов, следивший за переходом на противоположный берег товарищей, как он всегда называл своих подчиненных, не исключая и солдат. На нем надет был архалух[438]; на голове папаха; через плечо, на простом ремне, повешена шашка, сверху накинута бурка. Следуя примеру начальника, войска также не придерживались строго формы одежды; каждый солдат, каждый офицер одевался, как считал для себя удобнее: у кого была на голове папаха, у кого черкесская шапка, кто в архалухе, а кто и в чекмене. Солдаты шли вольно, смотрели смело…
Главнокомандующий следил пристально за переправой. Его нахмуренные брови, сосредоточенное, задумчивое выражение лица и атлетическое телосложение делали фигуру его грозною и величественною. Неподалеку от Ермолова, почти рядом с ним, стоял Мазарович, впоследствии поверенный наш при персидском дворе.
Посмотрев на Алексея Петровича, он улыбнулся.
– Чему ты смеешься? – спросил Ермолов, быстро обернувшись к нему.
– Мне пришла смешная мысль, – отвечал Мазарович. – Смотря на вас, мне представилось, что вы не генерал, а атаман разбойников.
– А знаешь ли ты, о чем я думал в эту минуту? – возразил Ермолов. – Что сказал бы государь, если бы приехал сюда и увидел этих фигурантов? – Ермолов указал на отряд, спускавшийся к броду в самой неформенной и пестрой одежде. – Но я ручаюсь тебе, – прибавил он, – что если бы только за два дня узнал я о приезде государя, то берусь этих самых солдат представить ему. Правда, они не будут такими, какие в Петербурге, но бьюсь о заклад, что государь, взглянув на них, остался бы доволен[439].
Среди разговора отряд переправился на противоположный берег и, предводимый главнокомандующим, через Аксай и Андреевские селения, 3 ноября прибыл в Тарки, где и расположился по квартирам, укрываясь от ужаснейшей непогоды, продолжавшейся с лишком восемь дней.
Жители г. Тарков находились в большом волнении, и лишь прибытие русских войск успокоило их. Тарковцы рассказывали, что Пестель разбит и потерял все орудия. Так как шамхал находился при отряде Пестеля, то население считало его погибшим в Башлах, и жены шамхала, отправив все лучшее имущество за р. Сулак, сами готовы были выехать из Тарков при первом известии о приближении неприятеля. Их примеру последовала часть населения, и г. Тарки заметно пустел.