.
Цифра эта более чем вдвое превышала число действительно служащих казаков[520] и, конечно, послужила бы к значительно большему обеспечению Кавказской линии от хищнических набегов горцев.
«Устроение Кавказской линии, – писал Тормасов, – сие мудрое предначертание, необходимое для удержания сильного народа, состоящего хотя в зависимости, но не в прямом подданстве, не могло быть принято ими (кабардинцами) равнодушно; они взирали на учреждение сие неспокойным оком и даже старались ниспровергнуть оное, но, испытав недостаток сил своих против могущества России, присягнули в верности и покорности. Тогда можно было, приближаясь к их обычаям, к природным им свойствам, к общему умоначертанию и даже ко внутреннему управлению, покровительствовать их и благотворением, сопряженным со строгою справедливостью, привлечь их навсегда. Сколько пользы было бы для России, если бы сей многочисленный и воинственный народ, завлекаемый чувствованиями признательности, соделался членом обширной Российской империи, чему и прочие горские народы, конечно бы, последовали.
Вместо того, расширение Кавказской линии, на счет лучшей их земли, сделало кабардинцев к нам недоверчивыми, жестокости начальников привели их в уныние, система, принятая, чтобы через сокровенные пружины производить вражду между владельцами, узденями и народом и содержать посреди их междоусобие, родила в них привычку к войне; наконец, суетное желание некоторых из начальствовавших на линии, чтобы отличить себя военными действиями против кабардинцев, вместо того, чтобы привлечь их к себе через кроткое и справедливое ими управление, ввело почти в обыкновение, чтобы каждый год действовать против них или других народов войсками, нередко без всякой причины. Таковыми мерами кабардинцы ожесточены до того, что хотя они и не имеют и тени своей прежней могущественности, следовательно, при последнем изнеможении своем питают, однако же, доныне неодолимый дух мщения против России, невзирая даже на последнее опустошение, произведенное среди их моровой язвой, которая с лишком две трети их поглотила»[521].
Естественно, что при таких условиях горские народы не могли быть привязаны к России, и хотя некоторые, по слабости своей, скрывали свою неприязнь, показывали вид покорности, покорялись, давали аманатов и присягали, но при первом случае обнаруживали свое нерасположение. Чтобы привлечь горцев на свою сторону, Тормасов решился принять иной способ действий и прежде всего прекратить всякое сообщение с Турцией, расположить к себе духовенство, имеющее сильное влияние на народ, покровительствовать мирным жителям предоставлением им всех возможных выгод, привлекать горцев в наши города, где устроить мечети, жилища для духовенства и школы для образования юношества и, наконец, учредить торговое сообщение между ними и жителями Кавказской губернии. Одним словом, главнокомандующий решился действовать на нравственность горцев, стараться смягчить их нравы, при помощи меновой торговли и частых сношений сблизить их с нами.
С этой последней целью всем горским племенам было объявлено, что если они останутся спокойными, то в разных местах будет заведена для них меновая торговля и будут продаваться соль и хлеб по самым низким ценам. Министру внутренних дел предоставлено определить пункты, в которых должны быть запасы соли для беспошлинной продажи и назначены места для карантинов. Кавказскому гражданскому губернатору отпущено 5000 рублей, на которые и были закуплены хлеб и соль. Продукты эти продавались в карантинах: Наурском – для чеченцев, в Прохладном и Константиногорском – для кабардинцев, а в Овечебродском и Усть-Лабинском – для закубанцев. Впоследствии был открыт меновой двор и в Кизляре. Хлеб продавался или на наличные деньги, или выменивался на воск, медь, масло, сало, бревна, доски, кожи и другие материалы.
Для более точного определения нужд и желаний горских народов, и преимущественно кабардинцев, предполагалось вызвать их депутатов в Петербург. Такой вызов, по-видимому, согласовался и с желанием самих кабардинцев. 9 июля 1810 года представители народа, в числе до тысячи человек, явились на берег р. Малки, против селения Прохладного, приняли торжественную присягу на верность, обещались оставаться покойными и просили об отправлении депутатов в Петербург[522]. Просьба их была уважена, но впоследствии оказалось, что она была высказана с единственной целью, чтобы рельефнее выставить покорность и тем прикрыть свои сношения с врагами России.
В октябре владельцы, уздени и народ собрались опять в значительном числе за р. Малкой, против селения Прохладного. К собравшимся выехал генерал Булгаков, и на вопрос его о причине сбора, кабардинский владелец, полковник князь Измаил Атажуков, самым наглым образом запрещал собравшимся отвечать на вопрос генерала. На приказание Булгакова молчать Атажуков отвечал, что он собрал владельцев для своей надобности.
– Без разрешения вы не вправе делать такое собрание, – заметил Булгаков.
– Что вы, шутите, что ли? – отвечал дерзко Атажуков. – Я происхожу из древней княжеской фамилии и, будучи старее всех прочих кабардинских князей, во всякое время имею право делать подобное собрание.
Булгаков обратился к собранию, спрашивая, чего оно желает, но не получил ответа.
– Готовы ли депутаты для отправления к высочайшему двору? – спросил он.
– Готовы, готовы! – кричал за всех Атажуков. – Я доверенное лицо от всего кабардинского народа, и все, что нужно вам от народа, будет ответствовано от меня.
Вслед за тем он сочинил от имени народа просьбу, в которой просил о возвращении всего того, что было отнято у кабардинцев силой оружия. В этой просьбе нельзя было не видеть постороннего влияния, и, действительно, это было то самое время, когда посланные Турции появились среди горских народов. Кабардинский владелец Арслан-бей Мисостов получил большие подарки от турецкого двора, а хромой закубанский султан был назначен сераскиром, или верховным начальником, всех народов мухамеданского вероисповедания, начиная от Черного до Каспийского моря[523]. В горах появился фирман султана, требовавший, чтобы все горские племена повиновались власти и воле назначаемого сераскира. Союзные державы уведомляли всех правоверных, что они одновременно откроют действия против России; что персияне двинутся: на Карабаг, Елисаветполь, Памбаки и Шурагель, а турецкие войска соберутся в Эрзеруме, Карсе и Баязете; наступательные действия против Имеретин и Карталинии возлагались на пашу Ахалцихского и войска, сосредоточенные в Трапезонте.
Сурхай-хан Казикумухский разослал возмутительные письма по Дагестану, обещаясь присоединиться со своими войсками ко всем восставшим против России. Многие горские общества отправили в Тавриз к Аббас-Мирзе своих посланных, с просьбой оказать содействие, при их нападении на Ширвань, Шеку и другие ханства. Табасаранцы волновались и по проискам Ших-Али изгнали многих беков, а некоторых даже и умертвили. Бедственное положение Ших-Али, доносил полковник Адреяно[524], «привело к сожалению всех горских народов, и все публично говорят, что надобно вооружиться и идти просить русских дать ему какое-нибудь место, а не то стараться завладеть для него каким-нибудь городом или дать ему хлеба». С этой последней целью акушинцы и даргинцы собирались вооруженными толпами и вели переговоры с Сурхай-ханом. Ших-Али успел послать преданного себе человека в Кубу, чтобы склонить жителей к восстанию. Прикинувшийся раскаявшимся и желающим скрыться от преследований своего бывшего хана посланный был впущен в город. Оставшись наедине с эфенди Хасаном, посланный убеждал его оставить русских и присоединиться к бывшему хану, объявляя, что акушинцы, аварский хан и Сурхай-хан решились действовать единодушно. Скопище это располагало двинуться через Табасарань и, подходя к Кубинской провинции, разделиться на три отряда. Предположения сообщников Ших-Али не осуществились; посланный был арестован, осужден в 24 часа и повешен на площади в городе Кубе.
Тормасов просил хана Шекинского посоветовать Сурхаю не принимать участия в волнениях, помнить, кто он и кто «всесильный русский император», и заметить, что русское правительство оставляет его спокойным до тех только пор, пока не обнаружит, – какой он держится политики: персидской или дагестанской». Сурхаю приказано было напомнить, что противник его Аслан-бек находится под покровительством России, что Кюринское владение принадлежит ему по праву и будет отдано тотчас же, как только обнаружатся истинные намерения Сурхай-хана.
Эта последняя угроза заставила Сурхая прибегнуть к двуличию и отправить своего посланного в Тифлис с заявлением своей преданности. Приняв его ласково, Тормасов не считал, однако же, необходимым скрывать, что не доверяет хану Казикумухскому и не может положиться на его обещание. Это огорчило Сурхая, и он жаловался на несправедливость главнокомандующего.
«Посланный мной человек в Тифлис, – писал он генералу Репину, – возвратился и ничего для меня хорошего, по желанию и обнадеживанию, не привез, и сие меня крайне огорчает. За всем тем, когда я уже расположился служить государю императору, то и хочу доказать, что не переменю своего слова, хотя дагестанцы всегда более уважают, кто к ним благосклонен, и не откладывает вдаль обещаний»[525].
Таково было положение наших дел в Закавказье в начале 1811 года, когда Тормасов получил секретное отношение военного министра, в котором была объявлена высочайшая воля об отделении из войск, находившихся под его начальством, и отправлении в Россию четырех полков: двух драгунских (Таганрогского и Владимирского) и двух пехотных (Севастопольского мушкетерского и 46-го егерского). Такое распоряжение, вызванное политическим положением России и приготовлениями к борьбе с Наполеоном, поставило Тормасова в самое критическое положение.