По званию моему, долгом себе поставляю иметь беспрерывное старание, дабы сии законы были в точности наблюдаемы: я на это употреблю всю ту деятельность, которую всегда употребляю в отправлении моей должности, и всю ту строгость, которую мне внушает отвращение, которое я имею к игре и к неумеренному употреблению крепких напитков»[532].
Человек самостоятельный и характера независимого, Паулуччи требовал, чтобы все подчиненные по делам службы обращались к нему прямо и не употребляли окольных путей для получения разрешений главнокомандующего[533].
– Я не желаю, – говорил он, – чтобы начальники частей письмами к чиновникам моей канцелярии или к адъютантам поручали докладывать мне о чем бы то ни было, и в последнем случае я буду считать, что они интригуют.
Сохраняя полнейшее беспристрастие, маркиз одинаково требовал точного исполнения своих приказаний как от старшего, так и от младшего. Получив донесение, что генерал-майор князь Тамаз Орбелиани не платит повинностей, следующих с его имения, Паулуччи приказал ему внести их в пятнадцатидневный срок и присовокупил, что «в противном случае я, против воли моей, употреблю другие меры, которые, может быть, будут для вас неприятны, но которые я должен буду предпринять, дабы со своей стороны показать пример, что правительство следует всегда равному для каждого правосудию и не должно иметь никакого пристрастия».
Познакомившись с характером азиятцев еще до вступления своего в управление краем, маркиз Паулуччи, как человек воспитанный в иных началах, не мог понять, почему главнокомандующий должен принимать подарки от ханов и правителей областей. Обычай этот существовал давно, и ханы считали своей обязанностью присылать подарки не только вновь назначенному главнокомандующему, но и каждому лицу, в котором встречалась надобность. Так, когда генерал-майор Хатунцев был послан к хану Ширванскому, с требованием уплатить долг казне, состоявший из 23 790 червонцев, и поставить для войск 5000 четвертей хлеба, то Мустафа-хан предложил ему в подарок 500 тагаров чалтыку (необмолоченное сарачинское пшено), что по ценности равнялось 10 тысячам рублей.
Хатунцев отказался от такого подарка. Хан принял этот отказ за личное оскорбление и нерасположение к нему русского правительства и, несмотря на все уверения в противном, успокоился только тогда, когда Хатунцев согласился принять чалтык, и потом представил его при рапорте главнокомандующему[534].
Привычка давать подарки так укоренилась между азиатскими владельцами, что правительство вынуждено было отпускать в распоряжение главнокомандующих особые вещи для отдаривания. Получив ханский подарок, главнокомандующий обыкновенно приказывал записать его на приход, а тот, который посылал хану, выписывал в расход. Находя подобный порядок вещей неестественным, маркиз Паулуччи признал необходимым просить ханов Шекинского, Ширванского, Карабагского и других не присылать ему подарков.
«При самом начале вступления моего в командование всем здешним краем, – писал он ханам, – почел за долг в полной искренности предварить ваше превосходительство, что сколь ни усердно буду я стараться, дабы поступать в соответственность ваших обыкновений, во всех тех случаях, где сие не противно будет пользам службы государя императора, однако же, зная обычай, здесь существовавший, что превосходительные ханы, состоящие в подданстве его императорского величества и зависящие от главнокомандующего здешним краем, каждый раз приезжающим в Грузию новым главнокомандующим делали подарки – я должен сказать, что сему обыкновению ни теперь, ни во все продолжение моего здесь командования я отнюдь следовать не буду, и какого бы рода ни были сии подарки, приняты мной не будут, равно как и посланные с оными будут отсылаться без ответа.
Таким образом, через сие заблаговременное и чистосердечное объявление всем вообще ханам о правилах мной принятых, я счел нужным предохранить каждого от неудовольствия, с каковым приемлется, по здешним обыкновениям, отказ в приеме подарков.
За всем тем, разумея, что превосходительные ханы, делая сии подарки, имели единственно в предмете то, дабы через сей способ означить только одно дружеское их расположение, и потому отказаться мне от сего столь лестного их засвидетельствования весьма было бы для меня неприятно, то я в сем случае имею удовольствие уведомить вас, благоприятель мой, что со стороны вашей я приму за доказательство истинного вашего расположения и преданности то, когда ваше превосходительство ускорите для продовольствия войск его императорского величества, коими я имею честь командовать, доставить требованный моим предместником, генералом от кавалерии Тормасовым, хлеб за цены, сходные для казны государя императора и необидные для жителей, дабы сим образом избежать перевозки провианта из России и сопряженных с оной больших издержек.
Тогда всякое сохранение казны его императорского величества через сие ваше содействие я сочту за приятнейший мне подарок со стороны вашего превосходительства, а между тем, относя сие также к истинному усердию вашему споспешествовать пользам службы, вменю за особенный для себя долг довести о том до высочайшего сведения»[535].
Вступив, 22 сентября 1811 года, в командование войсками и в управление краем среди военных действий с персиянами и турками, маркиз Паулуччи должен был прежде всего обратить внимание на обеспечение края от внешних врагов. Персияне готовы были вторгнуться в наши пределы и вели переговоры с дагестанскими вольными обществами, в особенности с Сурхай-ханом Казикумухским и Ших-Али, бывшим ханом Кубинским.
Неудачи, испытанные последним в борьбе с Тормасовым, не уменьшили надежды на возможность возвращения ханства, и Ших-Али, полагаясь на обещания и скорую помощь персиян, разослал своих посланных в горы с приглашением печь хлеб и готовиться к походу после Байрама. Многие владельцы откликнулись на приглашение, и вскоре получены были сведения, что в Аварии, Дженгутае, Акуше, Табасарани и во владениях уцмия Каракайдагского собираются войска с каждых двух домов по одному человеку.
«Сегодня, в субботу, 20 ряби-ус-сани, – писал Джафар-Кули-хан Шекинский маркизу Паулуччи, – прибыл из Тавриза караван. Находящиеся в Тавризе мои приверженцы и нукеры единогласно сообщают мне, что шах-заде (Аббас-Мирза) предполагает 17-го числа сего месяца выступить из Тавриза. Англичане советовали шах-заде не брать с собой пехоты в бой, оставив ее вдали, а только пушки, назначив при каждой 200 человек конницы; артиллерийские лошади выбраны самые превосходные, в том соображении, что если со стороны (русских) солдат будет натиск, то взять пушки на лошадей и их увезти. Еще послан в Решт один сведущий корабельный мастер из англичан, чтобы там устроить судно, дабы вредить судам, следующим из Астрахани в Баку. Бог знает, удастся ли им устроить судно или нет».
Независимо от этого письма до маркиза Паулуччи дошли слухи, что посланный Ших-Али-ханом к Аббас-Мирзе привез ему 4000 червонцев и известие, что шах-заде (наследник) прибыл уже на Муганскую степь и отправил приказание Мустафа-хану Ширванскому прибыть туда же со своими войсками.
Как только маркиз Паулуччи узнал об этом, он приказал генерал-майору Хатунцеву, под предлогом осмотра батальонов, отправиться в Ширвань, послать лазутчиков узнать, действительно ли персияне находятся на Муганской степи, и справиться о поведении Мустафа-хана Ширванского, поступки которого заставляли подозревать измену и сношения с персиянами. Если сведения о прибытии персиян верны, то Хатунцеву приказано собрать войска, находившиеся в Ширвани, и атаковать персиян; в противном же случае двинуться против скопищ Ших-Али, взяв с собой из Ширвани только один батальон Херсонского гренадерского полка и казачий Попова 16-го полк[536].
Из объяснений с ширванским ханом и с начальниками наших отрядов генерал-майор Хатунцев убедился, что Мустафа не имеет сношений с персиянами, но обнаруживает недоверчивость к русскому правительству, недоверчивость, проистекающую исключительно от подозрительного характера хана. Успокоив Мустафу и узнав, что персияне хотя и были действительно собраны на Муганской степи, но в конце октября распущены по домам, Хатунцев двинулся в Кубу, на соединение с отрядом генерал-майора Гурьева, действовавшего уже против скопищ Ших-Али.
Получив в начале ноября сведение, что партия лезгин, числом до 6000 человек, собралась в Табасаранском ущелье, генерал-майор Гурьев двинулся против неприятеля, но на дороге узнал, что лезгины перешли к Самуру с целью вторгнуться в Кубинскую провинцию. Вернувшись обратно и пройдя в двое суток девяносто верст по горам и труднодоступной местности, наш отряд, в 3 часа ночи, 5 ноября, прибыл к р. Самуру и остановился в Зиахур. Утром 6 ноября оказалось, что все прилегающие горы усеяны лезгинами, но, несмотря на весьма крепкую позицию, занятую неприятелем, и большую численность его, генерал-майор Гурьев решился атаковать горцев. Имея в своем распоряжении 1348 человек Севастопольского полка, нескольких казаков и татарской конницы, Гурьев вызвал в авангард стрелков и двинулся вперед. За стрелками шли две гренадерские роты с двумя орудиями, далее две мушкетерские роты с одним орудием, обоз и арьергард; казаки же и татарская конница оставлены были сзади по причине гористой местности, покрытой густым лесом и неудобной для действия кавалерии[537].
Едва наши войска стали входить в ущелья гор, покрытых густым лесом, как лезгины со всех сторон насели на отряд. Неудобный строй, в который генерал-майор Гурьев поставил свой отряд, был причиной того, что нижние чины должны были драться в одиночку без поддержки друг друга.
По неприступности гор артиллерия не могла принять участия в деле, и хотя в течение шести часов, до захождения солнца, кипел самый ожесточенный бой, но он окончился отступлением нашего отряда, потерявшего более 300 человек убитыми и ранеными. Неудача эта так подействовала на Гурьева, что в течение почти двух недель он не принимал никаких действий и считал свое положение без