– Погодите, – сказала я Патре.
– Я могу сама поговорить с твоей мамой, – предложила она, выключила мотор и открыла дверцу. Я слышала, как звенят волочащиеся по земле собачьи цепи, как хлопает на ветру брезентовый навес над нашей входной дверью.
– Погодите, – повторила я. Наверное, я выкрикнула это слово, потому что она испуганно подняла обе руки вверх, точно защищаясь. Или в знак капитуляции.
– Хорошо!
Я видела, как, взглянув на машину, недовольно прищурилась мама и вошла в дом.
Я за ней.
Комната купалась в солнечном свете, а в воздухе порхали пылинки золы. Мама складывала выстиранное белье – на кухонном столе росла огромная куча высохшей на майском солнце одежды.
– Это та женщина из дома на озере? Та, с которой ты проводишь так много времени? – Она сопроводила свой вопрос выразительным взглядом, в котором одновременно угадывались надежда и подозрение. Ее длинные темные волосы липли к наэлектризованным простыням, когда она поднимала их, складывала пополам, а потом еще раз пополам.
– Ага.
Она кивнула, не глядя мне в глаза. Долгие годы она все повторяла, что не хочет, чтобы я чем-то отличалась от других самых обычных детей моего возраста. Она всегда любила повторять отцу, что предпочла бы, чтобы я проводила меньше времени на крыше мастерской и больше внимания уделяла обычных девчачьим занятиям. Ну вот я и пыталась ее порадовать.
– Значит, она хорошая?
Но на самом деле мама вот что имела в виду: она ведь не здешняя, так? Потому что при всем при том, думаю, моя мама всегда хотела, чтобы у меня были более высокие устремления, чем у местных девчонок, чтобы я была хоть на капельку лучше них.
– Ага.
– Хорошо. Тогда желаю хорошо провести время!
С этими словами она подошла к полке над раковиной, отвинтила крышку у старой банки из-под варенья и выудила оттуда четыре смятых банкноты из своей заначки. Она поморщилась, когда я замахала руками, отказываясь от ее предложения.
– Да я серьезно!
– Мам… – Банкноты мягко, как тканевые салфетки, легли мне на ладонь. На ощупь они не были похожи на деньги.
– Это важно! – Теперь на ее губах заиграла понимающая улыбка.
Я почувствовала, как у меня защекотало в горле. Предупредительный сигнал.
– Что именно?
– Пуститься в небольшое приключение.
– Ну, мам! – Мне не понравилось, как она это сказала. Словно она знала, что я задумала, хотя ничего она знать не могла и не стала бы спрашивать. Словно я собралась завалиться в казино, напиться там и оторваться по полной на ее несчастные четыре доллара. Словно только этого она и добивалась. – Я просто хочу сказать, что рыбу разделаю завтра. И прошу тебя передать это папе, ладно?
Она нашла в горе чистой одежды мою голубую фланелевую рубашку и бросила мне. Высохшая на солнце рубашка была еще теплая и пахла стиральным порошком и кедром.
– Иди! – А сама продолжала складывать одежду. – Я не буду приставать с расспросами. Не буду спрашивать у тебя, чем она там занимается одна с ребенком. У нее такой длинный отпуск? Иди и ни о чем не думай.
Патра поставила одну ногу на педаль газа, а другую – на тормоз. Когда она переключала скорости, машина чуть тряслась и потом рывком дергалась вперед. Сжимая руль, она одновременно пыталась стереть пятнышко с юбки и давала мне больше, чем обычно, инструкций: перед едой пусть Пол выпьет два стакана воды, в три часа – четыре крекера, бутерброд с тунцом – в пять. Я слушала, но не отвечала. Я думала о долларах в своем кармане и о старой банке из-под варенья на полке над раковиной. Еще я думала о блеснах, которые мы с отцом делали для продажи, да так ни одной и не продали, о банках, которые мы наполняли домашним джемом, чтобы торговать им у закусочной по выходным, о выстиранной одежде, которую мама перешивала из старых обносков.
Видя, что я всю дорогу молчу, Патра мельком взглянула на меня и снова стала смотреть на дорогу.
– Твоя мама не сердится?
– А Патра это ваше настоящее имя? – Я спросила и вдруг почувствовала, будто в чем-то ее обвиняю. Не знаю почему. Меня вдруг разозлила ее подчеркнутая любезность. И разозлила ее юбка с пятном, которое она терла пальцем, а особенно меня злили крупные, как у павлина на хвосте, цветы на этой юбке.
Мой вопрос ее удивил.
– Вообще-то нет. Я – Клеопатра, и меня всю жизнь называли уменьшительно Клео. А что?
Я искоса посмотрела на нее. У нее на щеке лежала большая серьга с черным камушком.
– Да просто так.
– После того как я встретила Лео, я изменила имя. Странная была бы парочка – Лео и Клео! Правда? – Она словно оправдывалась. – Кому бы это понравилось?
Никому. Она была права.
– Послушай, он тебе понравится, – пообещала она. – Он из тех людей, чьи мысли можно слышать. Ты сама увидишь: он говорит, а сам в это время делает в уме вычисления. Вот он какой умный.
Интересно… Я подумала: а вот бы услышать его мысли прямо сейчас, когда он в тысяче миль отсюда, в воздухе, в самолете, делает в уме вычисления, наблюдает за своими протозвездами и за их магнитными полями, вычерчивает галактики, такие древние, что мы узнаем об их существовании, когда им уже будет по миллиарду лет, и вычисляет траектории движений Патры, и Пола, и меня, и этой машины, которую, как я заметила, Патра отмыла от соли и грязи к его приезду.
– Конечно, – проговорила я.
Патра нервничала из-за того, что оставила Пола одного в кровати. Но когда мы приехали к их коттеджу, малыш уже встал и делал себе сэндвич с сахарным песком, который намеревался погрузить в свой пластмассовый грузовичок, после чего отправиться в лесную хижину. Его лесной хижиной был перевернутый вверх ножками стул, и я предложила ему поставить настоящую палатку – она валялась у них в гараже, и ею никогда не пользовались – прямо на ковре в большой комнате. О том, что накануне он неважно себя чувствовал, я могла догадаться по серому цвету лица, и еще я вспомнила о его вспотевшем подбородке. Патру моя идея привела в восторг.
Прежде чем уехать, она несколько раз поцеловала его в голову, потерлась лицом о его макушку, вдыхая его запах, точно собака.
– Папа будет тобой гордиться! – воскликнула она. – Он будет очень рад тебя увидеть! Ты молодец, малыш!
Весь день мы обустраивали наш лагерь. Я пообещала Патре не выходить с Полом из коттеджа, поэтому, чтобы убить время, сидя в четырех стенах, я научила его всему, что сама знала об охоте на медведей, о том, как есть дикие ягоды и жевать кору, чтобы не умереть в лесу с голоду, как выжить с одним ножом, если так случится. Никогда не следуй по течению ручья в надежде, что он выведет тебя к цивилизации, уверяла я его. Это миф. Лучше найди источник чистой воды – и сделай это не позже чем через два дня. Если надо, завяжи рукава куртки вокруг лодыжек и ходи по высокой траве утром, чтобы на рукавах осело немного росы. Слизни ее языком (ради тренировки Пол волок свою курточку по ковру). Не бойся есть кузнечиков. Избегай растений с молочным соком. Избегай белых ягод.
Я научила его ползать по тонкому льду, распределяя свой вес по хрупкой поверхности, научила ползать по-пластунски, как солдат.
– За тобой пришел медведь! – сообщила я ему.
Он с минуту поползал, потом остановился передохнуть.
– А теперь волк!
– Можно не волноваться! – Он тяжело дышал. Его щеки покраснели. – Они… милые!
– Хорошо! – И я легла рядом с ним на живот.
Ровно в пять я дала Полу бутерброд с тунцом. В точности по инструкции: тунец из банки, соус отжат, бежевое мясо размято вилкой по сухой поверхности хлебного ломтика. Пол жадно сжевал бутерброд, а потом накинулся на десерт – коробку крекеров в виде зверушек. Покончив с крекерами, он встал из-за стола. Крекерные крошки застряли у него в складках рубашки, а часть рассыпалась по полу.
В семь я наполнила для него ванну. Я налила в воду немного шампуня и взбила пену. Потом, пока он снимал штанишки и потяжелевший подгузник, притворилась, что изучаю укус комара на своей лодыжке. Я случайно сковырнула засохшую шапочку крови, и из ранки от укуса потекла струйка крови, словно это была совершенно свежая рана. Я неторопливо вымыла кожу вокруг. Наконец обернулась на Пола. Он уже сидел в ванне и самозабвенно строил из пены две башни на своих коленках. Мы не разговаривали. Только после того, как я развернула его пижаму, выкинула мокрый вонючий подгузник и дала ему свежие трусики, он завел разговор:
– А ты много путешествовала?
Свою самую дальнюю в жизни поездку на автобусе я совершила в Бемиджи, куда мы от школы ездили к статуе Пола Баньяна[20]. А на каноэ я дальше всего плавала в шестидневном походе вверх по течению Биг-Форк-Ривер к канадскому берегу озера Рейни-Лейк.
– Нет вообще-то, – с сожалением призналась я.
– А ты замужем?
Я уткнулась подбородком в воротник. Я подумала, что теперь ясно, о чем он хочет спросить. Он хотел понять, к какой категории меня отнести: я – взрослая или ребенок, была ли я похожа на его маму с папой или на него – или на кого-то еще, кого-то необычного. Мои пальцы онемели и с трудом справлялись с пуговками на его пижаме.
– Да нет.
При этих словах он взглянул на меня почему-то с нескрываемым испугом.
И тогда я подумала о Лили. Я подумала, как ей удалось превратиться в глазах одноклассников из безобидной дурочки в опасную заразу, причем на это у нее ушло всего каких-то два месяца. И раздумывая о ней, я мельком взглянула в темные глаза Пола, которые иногда казались серыми, иногда зелеными, а иногда черными. Я пожала плечами.
– Однажды жил-был парень. Его звали Адам.
– Он был путешественник?
– Он был из Калифорнии. – Я надеялась, что смогу его заинтересовать. – Он был актером. Хотя нет. Вообще-то он был учителем.
– Прямо как мой папа. Он был учителем у моей мамы в колледже.
Мне захотелось узнать об этом поподробнее, но Пол – теперь уже полностью одетый, с мокрыми волосами, с которых капли воды стекали на шею, – помчался убить медведя, попить росы и разжечь костер.