Широкий рот оленя был закрыт, а белые ноздри расширены.
За моей спиной раздался мужской голос:
– Лили?
Я обернулась. Кто-то, оказывается, полулежал в шезлонге в углу патио, в тени пихты.
– Лил, ты вернулась?
Это был мистер Холберн. Он сделал глубокий вдох и рывком приподнялся в шезлонге, отчего потертый нейлон жалобно заскрипел. Я судорожно пыталась придумать что-нибудь в свое оправдание – мол, я собирала в здешнем лесу раннюю коринку и заблудилась, – но потом заметила у него в руке высокую банку пива, а на мху возле патио уже была россыпь пустых. Это было воскресенье накануне Дня памяти, так что, наверное, не имело никакого значения, что я скажу. Завтра он бы обо мне и не вспомнил.
В его седой бороде запуталась желтая сосновая иголка.
Он опустил ноги с шезлонга на бетон и попытался встать.
– Ты вернулась. А я тебя ждал-ждал…
Его горестное настроение улетучилось, как только он шагнул из тени на свет. Только теперь он осознал, что обознался, но столь же мгновенно забыл об этом, закрыв отяжелевшие веки. Когда же он опять открыл глаза, то поморщился так сильно, словно испытал невероятную боль.
– Ты? – проговорил он и тут же добавил вежливо: – Прошу прощения, я тебя знаю?
– Не-а, – ответила я, хотя это и не было чистой правдой. Я много раз обслуживала его в закусочной, а когда-то давно, мне тогда было двенадцать, соревновалась с двумя его племянниками в классических санных гонках «Два медведя» – и победила. А он на финише похлопал меня по спине.
Он положил руку на живот и медленно провел ею до шеи, чуть задрав фуфайку с надписью «Служба охраны лесов». Из-под фуфайки осклабился полумесяц живота.
– Такое чувство, точно у меня из груди растет дерево. Что-то мне нехорошо. Такое чувство, точно моему рту тесновато стало на лице. Понимаешь? – Он пошевелил челюстью. – Не обращай на меня внимания, – добавил он извиняющимся тоном.
Он отвернулся, нашел под шезлонгом новую банку пива и со щелчком ее открыл. Повернувшись ко мне, нахмурился:
– Ты еще здесь?
Я сдернула из-за спины рюкзак и расстегнула молнию. Достала из него пару черных замшевых ботинок.
– Это частная территория, – заметил он. Но как-то печально, словно сожалел об этом факте. – Охота и рыбалка запрещены.
Он решил, что я достала коробку с наживкой? Или ружье?
– Я не собираюсь охотиться!
– Не… – Он не мог вспомнить нужное слово. Ему пришлось перевести взгляд на прибитую к дереву оранжевую табличку с черной надписью и прочитать ее вслух:
– Не… санкционное… проникание… – Он хихикнул.
– Где Лили? – выпалила я.
– Лили? – Он медленно покачал головой, словно на его плечах лежало бремя всех тайн мира. – Ушла к этому сукину сыну адвокату. Перед уходом дала мне наказ: «Поддерживай в доме порядок!» И вот посмотри! Я получаю свои маленькие радости, сидя здесь, как она и сказала. Я вымыл посуду, так? Я поддерживаю в доме порядок! – И он, кряхтя, упал на шезлонг, точно перечисление своих заслуг вконец его вымотало.
Лежа на шезлонге, он опасливо указал рукой на ботинки, которые я сжимала в руках:
– Эт… чт… такое?
– Это… – Я задумалась, как ему объяснить. Но прежде чем успела ответить, он прикрыл лицо ладонью, точно щитом.
Оказавшись опять перед входом в трейлер, я нерешительно остановилась под дверью. Потом поставила ботинки на крыльцо. Я стала думать, чем бы написать ей записку, и поняла, что нечем. Тогда, нагнувшись, задвинула ботинки под навес на крыльце: пятки вместе, носы врозь. Я погладила один ботинок по мягкому замшевому боку и побежала по дорожке к озеру.
Эти ботинки я нашла в коробке с забытыми вещами в прошлый четверг после уроков и, положив в свой рюкзак и проплыв в каноэ через три озера, принесла их для Лили. Наверное, мне хотелось сделать ей такой вот подарок. Наверное, я воспринимала их таким тайным знаком моего одобрения или солидарности с ней. На бегу к озеру Винесага я разок оглянулась и увидела их – черные замшевые ботинки, украденные мной для Лили. И эти черные ботинки на крыльце трейлера совершенно не были тем, что я ожидала увидеть. Они выглядели как непреклонный человек-невидимка, сурово несущий вахту у ее дверей. Словно блокируя вход и осуждая весь свет.
Добежав до озера, я увидела, что усилившийся ветер поднял большие волны. У меня засвербело в животе. В рюкзаке у меня ничего не было, кроме швейцарского армейского ножа и выношенного дождевика. Я не захватила никакой еды. Я сорвала несколько недозрелых ягод с куста дикой малины на берегу и, немного помусолив их под языком, выплюнула. Ягоды были твердые и мохнатые. Я подумала о Поле. Представила, как он вместе с Патрой разбирает нашу палатку, а Лео руководит процессом, размахивая лопаткой для блинов, и решила прямо там применить на практике курс выживания. Я вообразила себя умирающей с голоду, отчаянно борющейся с водной стихией, оказавшейся в сотне миль от цивилизации, от людей. Я стала яростно грести веслом и направилась к середине озера Винесага, где волны свирепо били в нос лодки и холодные брызги замочили мне лицо. Лодку мотало на волнах, и мне пришлось глубже погружать весло и налегать на него всем телом, чтобы не сбиться с курса. Справа и слева от лодки из воды то и дело появлялись узкие, как стрелы, черные головы гагар. А может, это была одна-единственная гагара, увязавшаяся за моей лодкой и нырявшая у одного борта и выныривавшая у противоположного. Гагары это умеют.
На сей раз все три озера я преодолела в один присест. Все «дома на колесах» в кемпинге казались совершенно одинаковыми. Насквозь мокрые полотенца на бельевых веревках хлопали под порывами ветра, а рыбачьи катера болтались у берега на привязи. Мимо меня время от времени скользили пустые пивные бутылки или картонки из-под молока. Чтобы убить время и как-то отвлечься, я насчитала одиннадцать (и еще один) трейлеров и одиннадцать (и еще один) катеров. Потом насчитала одиннадцать (минус две) уток на берегу и одиннадцать взмахов веслом до берега. Если включить воображение, то найти числовую матрицу не так уж и сложно. Например, можно сделать одиннадцать вдохов и задержать дыхание. И можно найти на небе одиннадцать звезд и больше туда не всматриваться.
У меня есть одно реальное воспоминание о себе четырехлетней. В этом воспоминании фигурирует Тамека, которая была на год старше или даже больше. Когда коммуна еще не распалась, она спала рядом со мной на нижнем ярусе двухъярусной кровати в бараке. У Тамеки был сшитый из портьеры оранжевый свитер с большими буквами спереди, и она всегда закатывала до локтей рукава, делая из них огромные пончики. А шрам на ее левом локте был пурпурного цвета. Кисти рук у нее были коричневые, а ладони белые. Естественно, вокруг нас было полно взрослых детей, они были смышленее и старше нас обеих, держались ватагой и вечно всех задирали. А Тамека была тихоня, славная. Моя. Она грызла ногти и складывала огрызки кучками, хранила их в пластиковом пакетике, который скатывала в шарик и прятала под мышкой. «Мой тайник», – так она его называла. «Никому не говори», – шепотом просила она. И, естественно, я никому не говорила. Конечно нет!
– Какие же вы везучие, что у вас такая жизнь! – повторяли нам все, а первым делом – общие родители[22], когда уходили с топорами рубить лес.
– Везучие утки? – переспрашивала Тамека.
Точно, утки, соглашалась я. И мы упархивали в лес.
Вот что я помню лучше всего с той поры. Мне тогда уже было около пяти, и мы с Тамекой обе болели несколько недель. Мы лежали целыми днями в нашей постели и все время спали, плавая в снах и время от времени пробуждаясь. Причем мы просыпались и начинали кашлять одновременно. Помню, как мне было жарко и тесно в плотном коконе из одеял. Еще помню, как сосала кончик косички Тамеки. Помню, как Тамека решила, что нам больше нельзя разговаривать друг с другом: ведь мы знали мысли друг друга просто потому, что жили вместе в одном мире. Как гагары или коварные щуки – ты же знаешь, как они всегда ныряют вместе одновременно? Они умеют читать чужие мысли, умеют заглядывать в будущее и избегать несчастий – таких, например, как болезни. Договорились?
Лежа рядом со мной в кровати, Тамека вынула кончик своей косички из моего рта и стала дожидаться моего утвердительного ответа.
Договорились, подумала я тогда.
После этого разговора я наблюдала за Тамекой так, словно я была гагарой с плоским глазом-пуговкой, который не двигался и видел все, что делается вокруг, и никогда не моргал. Она подносила ложку ко рту, и я тоже подносила ложку ко рту, и мы одновременно проглатывали рисовую кашу-размазню. Потом, когда Тамека хотела сковырнуть свою оспинку, мне хотелось сковырнуть свою – и я расковыривала ранку до крови, и кровь струйкой стекала по ноге и падала на ногти, забивалась в лунки. А когда общие родители начали ссориться на общих собраниях, размахивать руками и хвататься за головы, мы с Тамекой решили незаметно выскользнуть из задней двери и спрятаться в зарослях кустов – в этой империи зеленых стеблей, – и когда мы выбежали из хижины, то невольно сощурились на ярком солнце. Мы помчались через Большие камни, сшибая с них клочки мха своими покрытыми волдырями ступнями. Мы выбрались с дальнего берега озера на Грунтовку и дошли до самого Шоссе, собирая по пути хорошие сосновые шишки и выбрасывая гнилые, набрали их полные пригоршни и, подивившись своей новообретенной силой и выносливостью, продолжали шагать прямехонько к Городу. И нам не страшны были проносящиеся мимо грузовики.
Оскаливая свои ужасные клыки, думала я.
Показывая свои ужасные когти, думала Тамека.
Один водитель грузовика, поравнявшись с нами, притормозил и махнул нам длинной белой рукой из открытого окна.
– Эй, поосторожней тут! – крикнул он, но мы дождались, когда он приблизился к нам, чтобы выстрелить ему в голову из ружья, что мы и сделали, направив на него кулачки и мысленно нажав согнутыми пальцами на спусковые крючки, и заорали: «Ни с места!» Но нам было наплевать и на него, и на его белую руку, которая махала и махала нам сверху. Мы ведь знали, куда идем. И знали как-то интуитивно, и никому не собирались ничего рассказывать, тем более объяснять, – ведь так поступали щуки или гагары, которые одновременно ныряли под воду и потом появлялись вместе на поверхности воды двумя маленькими точками у дальнего окоема озера. Одна и другая. Мы посылали воздушные поцелуи оленям. И швыряли сосновые шишки на дорогу.