Здоровье
12
– Она у нас прямо генеральный директор, не меньше, честное слово! – обычно говорила мама отцу. – Наш гендир провел инвентаризацию сосен на горе. И подушек в доме.
Когда мама это в первый раз сказала, я подумала: двенадцать больших сосен. Две подушки и семь одеял.
Мне было лет шесть или семь, когда мама начала называть меня «гендиром». Я по-прежнему любила вскарабкиваться на колени к отцу в своей ночной рубашке и притворяться, будто я его крохотная дочурка, которую он должен крепко обнять и защищать – или, лучше, своего рода инструмент, которым он мог бы воспользоваться, идеальный образец ценного оборудования, который нужно содержать в исправности, вроде его рулетки, которую он бережно хранил в кожаной сумочке на ремне. Я поджала ноги, чтобы они не торчали из-под ночнушки, и решила изобразить кроху, сунув кончик большого пальца в рот и начав его сосать.
– Гляди в оба! – предупредил отец. – Вокруг дома полным-полно крапивы.
На мгновение он обвил меня руками и заговорил мне в затылок: такое возникло ощущение, ну, на секундочку, что он обращается со мной, как со щенком. Я чувствовала его дыхание на своей коже и вибрацию у него в груди, которая предшествовала словам, срывающимся с его языка. Потом он шевельнулся, словно пытался от меня избавиться. Он устал. Теперь я это понимаю. Он устал, оттого и казался отрешенным и медлительным, обдумывая какую-то глубоко в нем засевшую мысль, чтобы обдумать которую ему надо было на минуту временно забыть обо всем и отложить в сторону все дела. Мы с мамой выжидательно глядели на него.
– Ох и хитрющий у нее взгляд, – рассмеялась мама после долгой паузы. – Ты только посмотри на эту хитрюгу!
– Ты лучше не ходи на шоссе, не считай там предметы, – наконец проговорил отец.
Я медленно сползла с его высоких колен. После того как Тамека и Взрослые Дети разъехались, я почти никогда не уходила далеко от барака и хижины. Сначала я спустила одну ногу, потом другую и все ждала, что папа подхватит меня и усадит обратно. Потом легла на пол и принялась рассматривать похожие на червяков коричневые шнурки на его ботинках.
– Нет, серьезно, – продолжала мама. – Она мне заявила, что хочет измерить хижину. И еще она сосчитала всю нашу утварь. У нас по-прежнему шестнадцать ложек.
– Дети любят считать, – со знанием дела изрек отец.
– У этого ребенка явный талант к счету!
Лежа на полу, я куснула отцовский шнурок и немного его пожевала. По тому, как он кашлянул, я поняла, что он собрался встать и уйти в мастерскую.
У нас некуда было больше уходить. На первом этаже хижины было всего два помещения – кухонный отсек и спальня – плюс приставная стремянка на мой «лофт», где я спала на матрасе из гусиного пуха, зажатом между балок. Мой «лофт» представлял собой платформу, сложенную из ДСП. А постель мне заменяла гора старых армейских спальных мешков, пропахших плесенью и дымом. С низкого потолка свисала широкая желтая холстина с нарисованными черными котами, держащими в лапах сигареты, – коты складывались в причудливый, головокружительный узор. Когда я засыпала, мама задергивала холстину, загораживая мой спальный мешок, – но она этого не делала, если в хижине было холодно, например зимой. Зимой отец брал старый матрас и перекидывал его через плечо, будто расхристанного толстяка, которого он любил и хотел спасти. Он спускался с ним по стремянке вниз и клал около печки.
– Спи! – говорил он мне, разглаживая широкой красной ладонью складки на матрасе. – Сладких снов! – И укладывал старую куртку вместо подушки.
Он хорошо относился к вещам. А вот люди его немного отпугивали.
Зимой жизнь у нас замирала. Зимой мы жили как в тюрьме. Мы были словно привязаны толстой веревкой к нашей черной прокопченной печке. В ней было нечто романтическое, знаю, если рассказывать о ней правильно, уснащая рассказ искренними интонациями в духе викторианских сказок про дома с привидениями, которые многим очень нравятся. Да и я сама не раз рассказывала про нашу печку с такими вот интонациями – чем вызывала восторг у своих кавалеров, которые носили бусы из акульих зубов и которые назначали мне свиданки в кофейнях. Даже сейчас полно людей, обожающих рассказы про жизнь в нищете. Они считают, что нужда закаляет, как красота, заостряет силу духа, как клинок, который может ранить. Они мысленно просчитывают свою силу, сравнивая ее с этой остротой, причем совершенно бессознательно, готовясь или пожалеть тебя, или дать тебе сдачи.
Как тот автомеханик, с которым я встречалась в Сент-Поле. В конце концов он устал тайком выскальзывать из моей кровати ни свет ни заря и упросил меня прийти к нему домой. Как-то вечером он напоил меня и накормил буррито. Потом разложил на голубом одеяле колоду карт Таро, ткнул пальцем в уродливое лицо Шута и спросил, что я думаю. Видимо, до того как стать механиком, он успел прослушать в колледже начальный курс психологии. Он был повернут на Карле Юнге не меньше, чем на карбюраторах, в которых неплохо разбирался. Ему хотелось раскопать все тайны моего прошлого.
– А разве эти карты не для того, чтобы предсказывать будущее? – спросила я, сидя по-турецки на полу у него в квартире. Я была уже достаточно поддатая, чтобы вынести ему мозг.
– Нет, малышка, для этого существуют чаинки в чашке, тут нет никакой магии.
– А, ты предлагаешь мне суеверие, а не научный подход.
– Обещаю: это самый что ни на есть научный подход. – Он встал на колени и подполз ближе ко мне. – Дай мне секунду. О чем ты думаешь, глядя на эту карту?
– Шут выглядит легкой добычей, если хочешь знать мое мнение. У него закрыты глаза.
– Ладно. Отлично. Что еще?
– У него, ну, там, свиная голова на палке?
– Мне кажется, это у него рюкзак.
Я прищурилась:
– Напомни, где ты научился читать карты Таро?
Теперь прищурился он – но при этом улыбался во весь рот.
– А кто был легкой добычей в твоем детстве?
– Я тебе говорила, что много чего знаю о жизни волков?
– Ха! А вот и знакомая мне гёрлскаут! Гёрлскаут вылезает всякий раз, когда ты начинаешь нервничаешь.
– Считай, что я твой эксперт по волкам! Спроси меня о чем угодно!
– Тогда скажи: кто был легкой добычей?
По правде сказать, эта старая дровяная печка была для меня в детстве и как наркотик, и как обуза. И меня к ней тянуло, даже когда я ее не видела, и я ненавидела ее, сама не знаю почему. Как-то зимой, мне тогда было уже девять, я случайно прислонилась к печке щекой, пока, сидя на полу, читала «Основы дрессировки упряжных собак». Ожог у меня под левым глазом превратился в пузырь чистой прозрачной кожи, став маленьким полушарием, похожим на рыбий воздушный пузырь. В течение нескольких дней пузырь увеличивался, прозрачным куполом вздымаясь над моей щекой, подпирая глаз, которым я ничего не видела, когда опускала взгляд. Если родители и заметили этот волдырь, то не обратили на него внимания. А в школе я поднимала руку во время урока и просилась выйти в туалет, где рассматривала ожог в зеркале и ощупывала его пальцами. Иногда в туалете я встречала Сару-фигуристку, которую отпускали с урока пораньше, чтобы она успела переодеться в спортивную форму. Она сосала леденец на палочке и щелкала рейтузами между ног. «Офигеть», – говорила она, пялясь на мое отражение в зеркале и трогая свою щеку.
А однажды она подошла ко мне вплотную и с любопытством стала рассматривать волдырь:
– Это отец с тобой сделал? Вот так с тобой обращаются?
Я обычно помогала отцу делать два дела по хозяйству: колоть дрова и чистить рыбу. В десять лет я уже могла самостоятельно наколоть поленья из распиленных бревен, поэтому отец перестал мне помогать, и я выполняла задания по колке дров в одиночку. Но рыбу, пока я не перешла в старшую школу, мы всегда чистили вместе в мастерской, молча, сидя над своим ведром. Мы пользовались старенькими филейными ножами, которые перед каждой чисткой натачивали на оселке – это всегда была самая интересная часть работы: сталь скрипела и визжала, соприкасаясь с зернистым точилом. От этих звуков у меня волоски на руке вставали дыбом, а зубы приятно побаливали. А после были только кишки из вспоротого брюха да кожа, чулком слезавшая с рыбьей тушки. И мы, стоящие рядом, и два наших рта, и ритмичные вдохи-выдохи – отцовские и мои. Ах… Ах…
Чистка рыбы и колка дров занимали всего несколько часов, и я научилась выполнять дополнительные обязанности. В четвертом классе я начала записывать выгодные акции на зубную пасту и туалетную бумагу в магазине мистера Коронена, чтобы регулярно пополнять домашние запасы, и я передавала свои списки маме, когда она отправлялась за покупками в город. Когда зимой мне исполнилось одиннадцать, я взяла на себя уход за псами. Заодно по утрам я укладывала в печку свежие дрова, потому что рано вставала, чтобы покормить псов. Потом, как раз перед переходом в среднюю школу, я привыкла в воскресенье днем садиться рядом с отцом, и мы слушали радиотрансляции бейсбольных матчей и шоу «Ваш верный компаньон»[26]. Отец как-то рассказал мне, что учился в колледже вместе с Гаррисоном Кейлором, и потом много лет я представляла себе Гаррисона нашим дальним родственником, которого никогда не видела. Я мысленно рисовала его компанейским старшим братом отца, а отца – робким младшим братом, который научился неплохо справляться с одиночеством и всякими напастями в жизни.
Я понятия не имела, чем бы могла помочь маме по хозяйству. Она терпеть не могла моего присутствия, когда стирала одежду или готовила ужин. Она говорила, что я копуша и слишком много рассуждаю. Еще она говорила, что я вечно замечаю чужие ошибки.
– Стоит мне срезать слишком толстый слой кожуры с картошки, так ты всем своим видом показываешь, какая я расточительная!
Моя мама была неутомимо трудолюбивой, энергичной, всегда полной новых идей. Вечно у нее возникали грандиозные проекты во благо человечества, и ее прокламации были разбросаны по столу и стульям, этим верным часовым ее непрекращающейся социальной активности. Я повсюду в хижине натыкалась на ее мешки с лоскутами для членов коммуны, на ее письма протеста против выбросов химических отходов, на цитаты из Библии, записанные ею на каталожных карточках, на детективы из букинистических лавок, на зачитанную библиотечную книгу с русскими сказками, которую она много лет читала, да так и не смогла одолеть. Ее длинные волосы всегда развевались широким веером, когда она стремительно передвигалась по хижине. Наэлектризованные пряди вечно липли ко всему, до чего она дотрагивалась, – к ручкам кастрюль, к рукоятке швабры, к моему лицу, когда она наклонялась надо мной.