– Не слишком темно идти по лесу одной? – выглянув в окно, спросила она – но как-то безучастно. Ветка шуршала о стекло снаружи. Она выудила из кошелька десятку и протянула мне.
– Не-а. – Я скрутила десятку трубочкой и, приложив к глазу, притворилась, что изучаю ее как в миниатюрный телескоп.
– А вот и вы! – воскликнула я.
– Ха-ха! – отозвалась Патра. Но вообще-то она не засмеялась.
Я сложила трубочку пополам. А потом вдруг ни с того ни с сего меня накрыла волна униженного стыда, словно я – мистер Грирсон, шутливо изображающий телефон двумя растопыренными пальцами, а Патра – Лили, задабривающая меня, чтобы добиться своего. Ха-ха. Даже ее притворный смех говорил мне: пока-пока!
И почему я тогда просто не ушла? Мне всего-то и надо было моргнуть и забыть про нее, и через пять минут я бы уже шагала вдоль озера, глядела бы на старые деревья с шумящими над моей головой кронами и на старую луну, которая прорезывалась сквозь облака и расстилала передо мной дорожку света. О, я любила ночь! Мне в ней было уютно. Но по какой-то причине мне было трудно толкнуть дверь коттеджа. Я сунула сложенную купюру в карман куртки рядом с крутым яйцом и целую вечность провозилась с молнией куртки.
– А о чем пишет ваш муж? – спросила я напоследок.
– Э-э-э… – Вопрос ее явно озадачил.
Я сунул руки в карманы и мысленно взвесила попкорн и яйцо.
– Мне кажется, это интересно. О космическом пространстве.
– Да ладно… – сказала я.
Она улыбнулась и, нагнувшись, протянула руку черному коту. Кот прошел по ковру и оказался прямо в ее руках – словно она подтянула его к себе на леске. Пойман по собственному желанию. Кот покосился на меня из-под ее ладоней, тускло сверкнув глазами, точно тыква-фонарь на День благодарения.
– Извини. – Она погладила кота, и тот заурчал. – Эти вещи не всякому дано понять. Помнишь Ньютона?
– Которого казнили?
– Нет, это Галилею чуть не отрубили голову. А Ньютона посвятили в рыцари.
– Точно, – вспомнила я.
– Сэр Исаак Ньютон говорит, что космос – это просто пустое пространство. И что там нет ничего интересного. А Эйнштейн возразил: нет, на пространство воздействуют космические объекты, и пространство реагирует. – Она поглаживала кота, и под ее ладонью щелкали разряды статического электричества. – Так что на самом деле ничто – это нечто. Это, конечно, подтверждают математические расчеты, но наблюдения тоже. Я понимаю: математика и наблюдения кажутся противоположностями. Иногда люди так и считают, и мой муж участвует в таких вот спорах. Но в космическом порядке вещей эти противоположности прекрасно взаимодополняют друг друга, как две половинки круга.
– Об этом его книга? – с сомнением спросила я.
– Это только предисловие к книге! – рассмеялась Патра. – Там говорится о том, почему нам следует доверять… – тут она запнулась, – логике, если мы хотим понять истинную природу мироздания. Вся его книга посвящена истории теорий о жизни. С космологической точки зрения. Для широкой публики. В ней не доказывается ничего нового, там просто показано, что наши доказательные стандарты довольно сомнительны, поэтому…
Она все это говорила таким тоном, словно пыталась убедить меня в чем-то, во что сама не верила или чего не понимала. Она то и дело смотрела поверх моей головы. Словно размышляла, как бы сказать все это иначе, заново, и вообще, надо ли ей меня убеждать. Она открыла рот, потом закрыла.
– У вас, наверное, диплом по английскому языку, – предположила я.
Она театрально нахмурилась:
– Да ты рылась в моем прошлом!
Но я указала на рукопись, разложенную на кухонной стойке.
– Просто заметила, как вы правите текст. Прям как учительница.
– Это мой самый страшный кошмар! – простонала она. – Преподавать Мильтона в старших классах. – Она положила руку мне на плечо: – Не обижайся!
– Да ничего.
После чего она снова принялась гладить кота, и я неуверенно протянула руку, чтобы тронуть его за спину. Когда я нагнулась к коту, мой карман оттопырился, и из него на пол со стуком высыпалось несколько жареных зерен попкорна.
– Черт, – буркнула я и нагнулась за попкорном.
И тут же рядом со мной оказалась Патра – она встала на колени и стала мне помогать. Кот молнией нырнул под кушетку.
Я заметила, как Патра схватила два зерна и рассеянно сунула их себе в рот. Она поймала мой взгляд и покраснела:
– Ужасно. Да? Это просто ужасно.
На самом деле она была симпатичная, и ее улыбка очень мне нравилась.
– Да нет…
Я нарочно рассыпала несколько зерен по полу, подобрала их и съела. Когда Патра улыбалась, ее губы белели и как бы исчезали. Вблизи я заметила пушок над ее верхней губой и коричневатые веснушки, на веках сливавшиеся в пятнышки. На лбу у нее были три параллельные морщинки, которые разглаживались, но не полностью, когда она улыбалась. Она подобрала и съела еще одно взорванное зерно из тех, что я бросила на пол, а потом еще и еще, не переставая улыбаться. И вот тогда в первый раз, впервые с тех пор как мы познакомились, мне пришло в голову, что ей, наверное, очень одиноко.
5
Вот кто мне теперь чаще всего снится. Псы. Как я занемевшими пальцами пытаюсь разомкнуть защелки на их цепях. Как я разбиваю корку льда в их мисках, чтобы они могли напиться. Во сне я это делаю палкой, или обухом топора, или каблуком ботинка. Это непросто, и мне нужно действовать быстро. Во сне я всегда возвращаюсь очень поздно. Я всегда обхожу озеро уже затемно, отгибая мешающие мне ветки, и вижу, как псы жмутся друг к другу, лежа перед домом. Они кажутся какими-то слишком маленькими для взрослых собак. Скорее, забравшись в вырытые ими в снегу ямки, они похожи на крыс, или ворон, или стоящих на четвереньках детишек. Они слизали с когтей лед, но их слюна заледенела, и им приходится сгрызать ее, кусая себя до крови. Они воют от боли, им мешают цепи, обмотавшиеся вокруг их лап – ну, знаете, как это бывает во сне. А наяву, если я не прихожу домой вовремя, отец, естественно, отводит их в мастерскую и там кормит. Но в моих снах я вижу льдинки, свисающие по бокам их морд, словно клыки. Я вижу, как они, завидев меня, мчатся ко мне через лес и их любовь ненасытна. Они прыгают на меня и нежно рычат. Они счастливы видеть меня.
Именно собака нашла в калифорнийской квартире мистера Грирсона ту пачку фоток. Я прочитала об этом в «Норт-стар газетт» вскоре после того, как мистера Грирсона уволили из школы. Он сдал свою квартиру в субаренду какому-то студенту, любителю кокаина, и, как было написано в той статье, местная наркополиция незадолго до того создала подразделение служебных собак – его спонсировал богатый заводчик английских бульдогов. Все страшно гордились новой программой, которая опровергала скептически настроенных противников использования бульдогов для поисков наркотиков. Наверное, редактор отдела криминальной хроники в «Газетт» сделал не один звонок в питомник «Фертайл-холлоу» в Калифорнии, потому что в статье приводилось много цитат о бульдогах. «Мы превратно понимаем истинную природу этих собак, – утверждал богатый заводчик, – когда надеваем на их лапы ботиночки и кладем их рядом с собой в постели. Дайте им дело! Не превращайте вашего бульдога в бабушку Красной Шапочки!»
Английский бульдог по кличке Нестле-Кранч менее чем за двадцать минут нашел кило кокаина в ящике с носками того студента, а в придачу выудил из-под раковины в ванной обувную коробку, полную непристойных фотографий. Эта коробка была найдена по чистой случайности и не заинтересовала наркополицейских. В то же время ни у кого не возникло ни малейших сомнений в том, чья это коробка и что изображают эти фотки. «Дети», – говорилось в статье. Фотографии детей в толстом конверте, адресованном мистеру Адаму Грирсону, проживающему на бульваре Вест-Палм. И кто ж его знает, почему после переезда в Миннесоту он их там оставил и почему использовал свое настоящее имя. В статье как-то обтекаемо говорилось о неприличной находке и об аресте мистера Грирсона, но зато очень подробно, с сочными деталями и в восторженных выражениях, описывался триумф английского бульдога, который его разоблачил. В конце концов Нестле-Кранч из питомника «Фертайл-холлоу» был удостоен звания сержанта, золотого именного значка, недельного отпуска и целого мешка собачьих вкусняшек.
Но в той первой статье – как и в первых полицейских отчетах – ничего не говорилось ни о мистере Грирсоне, ни об ученице. Как ничего не говорилось ни о происшествии на озере Гон-Лейк, ни о поцелуе. Но слухи продолжали циркулировать.
Той весной я не сводила с Лили глаз. Однажды апрельским утром по пути в школу я заметила, как Лили вылезла из отцовского пикапа, остановившегося позади бейсбольного поля. Накануне ночью подморозило, и слой свежевыпавшего весеннего снега на время вернул на дороги слякоть и техническую соль. Когда пикап отъехал, я увидела, как Лили лизнула свою ладонь, потом нагнулась и смочила слюной испачканные дорожной солью штанины джинсов. Ее пальтишко было расстегнуто, руки без перчаток, голова без шапки, а волосы мокрые. Я пошла за ней через поле к зданию старшей школы, и мне показалось, что ее длинные темные волосы прямо на моих глазах покрываются пленкой льда. Сначала они упруго качались в такт ее шагов, а потом просто застыли. Они стали похожи на глазурь, которую можно отломить пальцами.
Войдя в здание, она не сразу пошла в класс. Уже прозвенели все звонки, и я двинулась за ней по пустым коридорам, вниз по неосвещенной лестнице, мимо запертого спортзала, мимо выставки спортивных кубков со всеми этими бронзовыми футболистами, оттянувшими носок для удара по мячу. Она шагала тихо, а я еще тише, стараясь ступать ботинками без шума, попеременно правой и левой ногой, как я обычно иду через лес. Линолеум словно впитывал звук моих шагов. А вот теннисные туфли Лили скрипели.
Она купила в автомате банку колы, постояла несколько секунд, попила и, сжав недопитую банку, засунула ее за радиатор отопления. Она зевнула так широко, что у нее появилась лишняя складка под подбородком. Для меня ее второй подбородок стал откровением: о, да Лили Холберн суждено стать толстухой! А мне-то тогда казалось, что я все про нее знаю. Я знала, что мать Лили погибла в автокатастрофе, Лили тогда было двенадцать; что каждое утро отец подвозит ее до школы на пикапе и высаживает у бейсбольного поля; что она после уроков посещает специальные занятия из-