Глава 16Линор
Ссудорожным вздохом я распахиваю глаза. Я по-прежнему в спальне Джудит, в которой царит невыносимый холод.
Хрустальное сердце у меня на груди поблескивает в отсветах пламени из камина. Я лежу на полу, на плотном вязаном коврике, а Джудит, моя щедрая заступница, истомленная трудами в «Молдавии», посапывает на своей кровати где-то у меня над головой. Одежда и волосы у нее насквозь пропахли кухонными приправами и дымом. Еще бы! Ведь она никогда не покидает рабочего места, разве только в своих мрачных историях, которыми щедро делится со мной после прихода темноты.
Морелла улетела немного развеяться – в награду за рассказанные истории.
Сердце в моей груди стучит медленно, зловеще, будто нашептывает мне: «В Шарлоттсвилле ты не встретишь теплого приема. Эдгар вновь откажется от тебя, отринет тебя еще яростнее, чем раньше. Так впитай же скорее дух Ричмонда! Вбери в себя все без исключения воспоминания твоего поэта об этом городе, чтобы излить их к нему в душу, когда он будет уже далеко отсюда и начнет тебя избегать – вам обоим это принесет огромную пользу!»
И я на цыпочках выхожу из домика в непроглядную ночь.
Сквозь снежную слякоть уже проглядывает кроваво-красная ричмондская земля. Невзирая на холод и грязь, я упрямо иду к старейшему городскому кладбищу, разбитому при церкви Святого Иоанна.
«Пей, пей воспоминания, – шепчет мне ветер, влекущий меня к очередному холму, испещренному могилами, – пока твое сердце не преисполнится жуткого и беспросветного мрака! Впитывай эту память, пока не переполнишься ею!»
Посреди надгробий и каменных склепов, защищающих могилы кладбища Святого Иоанна, бродят духи прежнего Ричмонда. Они легки и полупрозрачны и поблескивают в бледном, голубовато-жемчужном, почти белом свете, расточая ароматы тумана и розмарина, печали и возрождения, и во рту у меня появляется горьковато-сладкий привкус смерти.
Духи взволнованно наблюдают за моим приближением. Какой-то господин в парике и треуголке торопливо ныряет в свою могилу, будто боится, что я – воплощение дьявола, которое явилось, чтобы утащить его в зловонные недра преисподней. А некоторые духи, напротив, расправляют плечи и складки на одежде, словно понимают, кто я такая, – словно знают, что мне под силу сделать так, чтобы живые помнили и прославляли их, что я могу даровать им бессмертие, запечатлеть их имена всесильной кровью под названием «чернила».
Юная красавица на вид не старше Эдгара, разодетая в пышное платье, протягивает мне руку и молит:
– Попроси своего творца поведать миру мою историю!
Она так мила и учтива, что он наверняка не отказал бы ей, но я иду мимо, к безымянной могиле в дальнем углу кладбища.
Оттуда бьет луч яркого света, а по земле рядом стелется густой туман. Чем ближе я подхожу, тем отчетливее вижу, что свет обретает черты усопшей матушки моего поэта, актрисы Элизабет Арнольд Хопкинс По, одетой в платье с тонким поясом, напоминающее греческую тунику. Глаза у нее в точности как у Эдгара, и волосы у них одинаковые, вот только у Элизы они гораздо длиннее и спадают на спину темной волной.
Она наблюдает за мной с заметной радостью, – кажется, она меня узнала! – и от нее исходит такая теплота, такая сильная материнская любовь, что у меня подкашиваются ноги. Я опускаюсь перед ней на колени, смиренно закрыв глаза и потеряв на миг дар речи. Ее любовь, столь непохожая на беспокойный интерес Мореллы, насыщает мне душу. Меня окутывает приятный запах цветов лапчатки.
– Эдгар? – зовет она.
Я поднимаю на нее глаза, гадая, не ослышалась ли я.
Она слегка наклоняется вперед и, щурясь, разглядывает меня сквозь пелену небесного-голубого тумана.
– Я редко когда вижу живых людей так отчетливо, но ты… – она приподнимается на цыпочках, – точь-в-точь мой младший сын!
– В самом деле? – спрашиваю я, шумно сглотнув. – Опиши, кого ты видишь?
– Мрачного юношу, стоящего на коленях и расточающего вокруг себя тень и сумрак, сочащиеся из глубин его души! – Она слезает со своей могилы на землю, прижав руку к сердцу и встревоженно сдвинув брови. – Эдгар, мальчик мой, что с тобой случилось?
Я опускаю взгляд, чтобы увидеть то же, что и она, и вдруг обнаруживаю, что мое тело преобразилось: теперь на мне Эдгаров черный фрак и шейный платок кремового цвета, и его узкие серые брюки, обтягивающие крепкие бедра. Черные тени и впрямь сочатся у меня – точнее, у него, – из рукавов и ладоней и стекают на землю черным дымом, который обвивается вокруг моих ног.
– Мамочка, – говорю я уже не своим, а Эдгаровым голосом, слегка растягивая слова на виргинский манер, – завтра я уезжаю из Ричмонда в университет. Что же мне делать со своей мрачной музой, пока я буду обретаться среди ученых, которые наверняка будут всячески ее унижать?
Элиза По удивленно хмурится – кажется, слова поэта сбивают ее с толку.
– А я и не знала, что ты связал свою жизнь с мрачной музой.
– Я ужасно ее стыжусь. И просил ее изменить облик, чтобы больше не унижать меня. Даже ты, судя по голосу, считаешь ее гадкой и мерзкой!
– Милый мой, какой у тебя несчастный вид! – с содроганием вскрикивает миссис По, и ее голос из ласкового вдруг становится прохладным и даже испуганным. – А ведь муза должна облегчать твои страдания, превращая их в произведения искусства, а вовсе не усугублять твои тревоги! Вместе вы должны создавать поэзию и музыку, которые утолят твою боль, спасут тебя от невзгод, пусть и ненадолго. Вот в чем сила и красота искусства! – Перебравшись через толстый древесный корень, Элиза направляется ко мне. – Где же твоя мрачная муза?
Я невольно отскакиваю в сторону.
– Мне бы не хотелось, чтобы ты ее увидела.
– Где она?! – Элиза хватает меня за запястье, и вдруг с ее губ срывается судорожный вдох, а глаза испуганно округляются – кажется, она наконец разглядела мою истинную сущность! Ее пальцы вдруг делаются такими ледяными, что в ушах у меня звенит, а зубы начинают стучать. Ее жемчужное сияние становится тусклым и свинцово-серым.
Она отпускает меня и в ужасе отступает.
– Кто ты?!
– Линор, – отвечаю я тихим, уже совсем не похожим на Эдгаров, голосом. – Муза твоего сына, его мрачный дух, его одержимость поэзией, безумием, мраком и самой высокопробной жутью!
– Когда же ты появилась в его жизни?
Смущенно опускаю глаза.
– Лучше тебе не знать ответа на этот вопрос.
Она беспокойно обнимает себя за плечи, заметно поникнув, потупившись, – кажется, она и сама понимает, что я пробудилась к жизни в пламени камина и тенях чужого, холодного дома, когда Элизабет умерла на глазах у своего крохотного сынишки.
Остальные духи, которые тоже, вероятно, почувствовали страх и боль Элизабет, попрятались за надгробиями – а некоторые, взбаламутив воздух, поспешили подальше.
– Эдди могла ждать куда более страшная участь, – заверяю я Элизабет, – чем знакомство с мрачной музой.
Элиза По отворачивается от меня, горестно рыдая. Звуки ее плача напоминают вой ветра.
Я подхожу чуть ближе.
– Я сделаю его жизнь выдающейся, миссис По, если он только согласится посвятить всего себя искусству.
Она по-прежнему не поднимает на меня глаз.
– Он способен подарить людям то, чего они так отчаянно жаждут: надежду на жизнь после смерти, – продолжаю я и делаю еще шаг вперед. – Стишки о любви с годами выходят из моды, и зачастую грядущие поколения начинают считать их чересчур наивными и сентиментальными. Людская любовь к юмору и сатире тоже недолговечна, а эпические приключения перестают казаться столь захватывающими, когда появляются новые герои и новые подвиги. Но людской страх и любопытство перед лицом смерти не исчезнут до тех пор, пока существует сама смерть.
На этих словах Элиза По оборачивается.
– И я не в силах изменить свою сущность и стать милее и красивее, чем я есть, потому что мое нынешнее обличье, – я легонько хлопаю себя по щекам, – уже и без того приукрашивает и маскирует мою истинную суть. Я вовсе не девушка. Я – зловещая тень.
Элиза По понимающе кивает:
– Если ты и впрямь такая, какой должна быть его муза, тогда в самом деле не стоит меняться в угоду чужим мнениям.
– А как твоя муза убедила тебя посвятить свою жизнь искусству? – спрашиваю я.
– Ах… моя муза… – Мама Эдгара печально улыбается, и ее свечение становится небесно-голубым. – Моя матушка была актрисой, так что я совсем не испугалась, когда, впервые выйдя на сцену, увидела его. Мне было всего девять. После моего выступления зрители громко захлопали в ладоши, и вдруг я увидела, как из канделябра выскочило прекрасное, сказочное создание, лучезарное и ангелоподобное, с кривой усмешкой, указывающей на отменное чувство юмора. И прямо на моих глазах превратилось в соловья!
– Так быстро? – нахмурившись, уточняю я.
– Потом все говорили мне, что я пела как настоящая соловушка!
Меня охватывает приступ паники.
– Как же получилось, что всё произошло так скоро? Почему же у меня так не выходит?
Элиза вновь направляется к своей безымянной могиле.
– Благодаря музе я ощутила несравненное удовольствие – искреннюю радость и наслаждение, какие всегда чувствует артист, выступая перед публикой. Когда муза показала мне свое лицо, искусство стало для меня жизненно необходимым, как воздух, и я ощутила готовность пожертвовать всем на свете, лишь бы только моя муза всегда была рядом, – рассказывает Элиза, присев на заснеженный край своей могилы. – Вот почему много лет назад я оставила своего первенца, Генри, в Балтиморе, с дедушкой и бабушкой. Я жить не могла без своей музы. В ней текла моя кровь, в ней теплилась моя душа – пожалуй, даже в большей степени, чем во мне самой, – рассказывает она и поудобнее устраивается на клочке промерзшей земли. – Эта беседа чрезвычайно меня опечалила, сказать по правде. Слишком устала я от воспоминаний. Не стоит тебе, Линор, такой ранимой и хрупкой, бродить по этому городу в одиночку. Возвращайся домой и помоги моему дорогому Эдгару преодолеть все невзгоды и горести.