Я делаю шаг вперед, намереваясь попросить у нее совета о том, как же мне пережить переезд Эдгара в университет, но Элизабет тускнеет, бледнеет и наконец совсем пропадает из вида, напевая первые строки знаменитой песенки «Никто не хочет жениться на мне», которую часто поют в английских театрах и которую так любит насвистывать Эдгар.
Я взбираюсь на холм, где разбито кладбище Шокко-Хилл, чтобы отыскать дух Джейн Стэнард и насытиться ее восторгами в адрес стихов Эдди, вдоволь напиться ее целомудренным обожанием, а может даже, полакомиться тоской и горем моего поэта, витающими над ее могилой.
– Десять часов! Никаких происшествий! – зычно сообщает голос ночного сторожа откуда-то с соседней улицы. Оттуда же, с севера, раздается лай и рычание собак.
О боже!
Позабыв о своем плане, я кидаюсь в сторону «Молдавии» в страхе, что вот-вот столкнусь с кем-нибудь – с человеком ли, с чудовищем ли, – и то и дело оглядываюсь, чтобы удостовериться, что меня не преследуют.
И на полном ходу в кого-то влетаю.
Сильные руки крепко хватают меня в темноте.
– Кассандра?
Встряхиваю головой, чтобы привести себя в чувства, и обнаруживаю, что меня держит не кто иной, как Джон Аллан. Он крепко сжимает мои запястья и внимательно глядит на меня сверху вниз.
– Не меня ли ты ищешь? – интересуется он.
Я вырываюсь из его хватки. Исходящий от него резкий запах пота и табака ничего, кроме омерзения, не вызывает. На лбу у него поблескивают липкие капли пота, а золотые пуговицы на жилете застегнуты сплошь неправильно, будто он одевался в большой спешке.
– Десять часов, никаких происшествий, – вновь сообщает ночной сторож, успевший уже подойти к нам ближе. Где-то во мраке неподалеку от нас разносится неприятное хлюпанье людских и звериных шагов.
– Мне нужно спрятаться! – вскрикиваю я, прикрывая руками ожерелье из человечьих зубов у себя на шее. – Спрячь меня!
– Эй! – кричит сторож откуда-то сзади. – А не то ли это чудище, что не так давно бродило по нашему городу?
Глаза Джона Аллана злобно округляются, а рот перекашивает гримаса. Его застали наедине с музой, чего он явно не в силах вынести.
– Эдди, пожалуйста, спрячь меня! – молю я, пытаясь скрыться от преследователей у него за спиной.
– Эдди? – переспрашивает он.
Стоит мне осознать свою оплошность, как кровь моментально стынет в жилах.
– Это та самая демоница? – спрашивает сторож.
– Джок, уверяю тебя… Я… я позвала Эдгара случайно. Прошу, не надо…
– Именно так, – кричит сторожу Джон Аллан, хватает меня за локти и разворачивает вперед. – Эта подлая змеюка хотела напасть на меня!
Он злобно толкает меня к сторожу, тот приподнимает фонарь, чтобы лучше видеть, и в ужасе отшатывается, разглядев мое лицо. Рядом с ним стоит румяный незнакомец с мушкетом и держит на привязи стаю гончих, до предела натянувших поводки. Псы рычат и лают, прижав к голове уши, опустив хвосты и обнажив клыки – они готовы вцепиться в мое жуткое, тесное, человеческое тело, в котором мне лучше было бы никогда не оказываться. Зря я так поспешила явиться миру.
Оттолкнув Джона Аллана, я со всех ног бегу на юг.
– Схватить ее! – вопит сторож, и его помощник спускает собак.
Псы несутся за мной по наклонной улочке, запруженной грязью и талым снегом.
Мой поэт – превосходный бегун, и мне, Слава Небесам, передался его талант бегать с проворством Аталанты[12], но псы неотступно несутся следом, утробно рыча и мощно ударяя сильными лапами по земле. Я лечу сквозь мрак в одолженных мне коричневых башмаках, высоко приподняв пышные юбки, чтобы ноги работали в полную силу. С тихим стоном, надрывно дыша, я прикладываю все силы, чтобы только успеть к реке Джеймс, где меня ждет убежище, и не поскользнуться, и не упасть.
В воздухе появляется узнаваемый запах пристани – пахнет дегтем, смолой, речной водой.
То и дело я ненароком наступаю в лужи, мечусь между амбарами и пивоварнями, а мрак всё сгущается, и туман так и липнет к коже. Псы рядом, они лают уже совсем близко!
Боже мой! Совсем близко!
Лунный свет мерцает на черных речных водах. Мои ноги отчаянно стучат по деревянной Ладлэмской пристани, где моему поэту однажды удалось сбежать от меня и от тоски по Джейн Стэнард – в тот день он поспорил с каким-то юнцом, утверждавшим, что Эдгар не сможет доплыть до Уорвика, – и на глазах у десятков зрителей нырнул в реку и проплыл шесть миль под ослепительным июньским солнцем.
Следуя его примеру, я с разбега бросаюсь в речные воды и с оглушительным всплеском, наполнившим мне рот и легкие струей ледяной воды, камнем иду ко дну, сбитая с курса, слабая, совершенно растерянная и напуганная.
Часть втораяпобег в шарлоттсвилль, Виргиния– 12 февраля, 1826 —
Глава 17Эдгар
Мы с отцом покидаем дом на рассвете. Вся восточная часть неба залита пурпурно-золотистыми красками, от вида которых сердце мое наполняется надеждой. В легком ветерке чувствуется вкус долгожданной свободы.
Перед домом, на подъездной дорожке, старина Джим пожимает мне руку, желает всего наилучшего и добавляет, что меня «здесь будет очень не хватать».
– Я тоже буду очень по всем скучать! – восклицаю я, стараясь не дать волю чувствам, хотя мой голос всё равно предательски подрагивает. – Спасибо, Джим! – Его руку я пожимаю особенно крепко и благодарно, ибо он согласился доставить Эльмире мое прощальное письмо, в котором я заверяю свою тайную возлюбленную в крепости моих чувств.
Я забираюсь в наш экипаж и сажусь напротив отца, поправив фрак, чтобы не измять его. Дэбни закрывает за мной дверь.
Матушка наблюдает за нами из окна гостиной, вместе с Джудит и тетушкой Нэнси. Пока мы обменивались прощальными объятиями, она так горько рыдала, что в конце концов упала в обморок. Джудит тут же побежала за нюхательной солью, а мы с тетушкой Нэнси уложили матушкино безвольное тело на ярко-красный диван. Меня и самого чуть не вывернуло наизнанку. Отец воспринял необходимость задержать наш отъезд с огромным недовольством.
Дэбни щелкает кнутом, и наш экипаж трогается. Мой дорожный чемодан и писательский ящичек шумно сползают вбок у меня над головой.
– Впереди, стало быть, три дня пути? – спрашиваю я отца.
Он разворачивает утреннюю газету и раскладывает ее на колене.
– Надеюсь, нам хватит выдержки не убить друг друга за это время.
Это замечание вызывает у меня улыбку, и я откидываюсь на спинку черного кожаного сиденья, мысленно прощаясь с любимыми женщинами, островерхими галереями, колоннами, фруктовыми и цветочными садами и живописными видами зеленой речной долины «Королевства Молдавского».
Вот уже долгих два с половиной дня мы с отцом едем в тряском экипаже. Дэбни везет нас на северо-запад по дороге Фри-Ночт, ведущей от Ричмонда к Шарлоттсвиллю, а ночуем мы в верхних комнатах таверн, где весело звенит скрипка, шумно играют картежники и повсюду стоит терпкий запах крепчайшего южного эля. Ужинаем мы бараниной, гусятиной и окороком – все блюда так щедро сдобрены солью, что у нас даже губы пощипывает, а закусываем свежим деревенским сыром и джемом. Каким-то чудом нам и впрямь хватило выдержки не переубивать друг друга – возможно, потому что почти всё время мы либо читаем что-нибудь про себя, либо любуемся в окно на ручейки и величественные очертания горных хребтов.
Мои стихи мы не обсуждаем. Мне уже начинает казаться, что моя мрачная муза меня оставила, ибо теперь, на пути к свободе, мысли мои весьма редко уносят меня в царство меланхолии.
В Шарлоттсвилль мы приезжаем в День святого Валентина – 14 февраля 1826 года. Не дожидаясь, пока за окном покажется университетский Академический поселок, отец достает кожаный бумажник.
– Надолго я оставаться не буду, – предупреждает он. – Прослежу за тем, чтобы ты не заблудился – и всё. Деньги на расходы я выдам тебе прямо сейчас.
Мне представляется, как ему не терпится остановить наш экипаж и вытолкнуть меня за дверь, и я невольно морщусь. Его узловатые пальцы выуживают из бумажника стопку банкнот, и он внимательно их пересчитывает.
– Здесь сто десять долларов, – сообщает он и протягивает мне деньги. – И предназначены они исключительно для университетских расходов. Не сори ими. Будь благоразумен и прилежен.
Я благодарю его и убираю деньги в свой бумажник.
– Я добился для тебя особого разрешения посещать лекции двух профессоров вместо трех, – объявляет отец.
Я так и застываю на месте, даже не успев спрятать бумажник в карман.
– Но зачем? Это ведь университет! Посещать лекции трех профессоров – обычное требование для студента!
– На трех профессоров у нас нет денег, Эдгар, – сообщает он, доставая из кармана трубку и трутницу.
Эти слова – словно удар ножом в самое сердце. Перед глазами у меня тут же появляется «Молдавия» со всей ее крикливой роскошью: с бронзовыми статуями, с зеркальной бальной залой, со стульями из розового дерева, привезенными из какого-то немецкого замка, которому уже больше восьми сотен лет… Отец щелкает кремнем по стали, высекая искру, от которой потом зажигает спичку и трубку. Экипаж тут же наполняется ароматом лучшего табака, какой только можно сыскать в Виргинии. Мой взгляд замирает ненадолго на его запонках, украшенных драгоценными камнями, на золотой цепочке его часов, на его новом пальто, на начищенных до блеска туфлях с золотыми пряжками…
«На трех профессоров у нас нет денег, Эдгар».
Отец выдыхает облачко дыма, и его красноватые глаза, окруженные морщинками, задерживаются на мне. Он, вероятно, ждет, не расплачется ли его «чересчур чувствительный» маленький нахлебник, но я ему такого удовольствия не доставлю. Я холодно отвечаю на его взгляд, беззвучно дыша, а в голове проносится: «Боже правый, отец, если вы и впрямь хотите сделать из меня чудовище и преступника, вытолкните меня из экипажа – и дело с концом. Хватит уже надо мной издеваться, делая вид, будто вам не безразлично мое будущее!»