– Тогда можем встретиться после, в саду, но позвольте мне всё же нанести вам визит. Мы с отцом вчера сильно повздорили, и из-за этой ссоры я лишился сна и спокойствия. А от проповеди епископа мне стало только хуже…
– Прошу, слушайте свою музу! – с чувством просит она. – Мне кажется, нет никакого греха в сочинении стихов, которые так мне нравятся!
– Мне не терпится покинуть Ричмонд и прервать эту муку, но мысль о расставании с вами невыносима!
Эльмира склонила ко мне свое прекрасное лицо.
– Я буду безумно по вас скучать.
– Наша разлука истерзает мне сердце.
Она слабо улыбается и смахивает слезы со щек.
– Кажется, в вас заговорила романтичная муза!
– Тс-с! – шикаю я и оглядываюсь. – А то кто-нибудь услышит, что я сочиняю стихи в церкви!
Мы оба прыскаем со смеху.
– Вы миссис Уилсон не видите? – спрашивает Эльмира. – Никто за нами не следит?
Я внимательно оглядываю толпу прихожан – выходцев из старых и знатных ричмондских родóв – белокожих, разодетых в шелка и драгоценности сплетников, в жилах которых течет кровь, не уступающая по изысканности вину из самого Бордо и совсем не похожая на мою, плебейскую и презренную, – во всяком случае, я в этом искренне убежден.
– Нет, не вижу, – отвечаю я, и наши взгляды встречаются.
Эльмира смотрит на меня, но не замечает таящихся внутри меня уродства и мерзости, свойственных людям моего происхождения.
– Мне будет не хватать ваших прекрасных глаз, которые словно и сами не могут решить, какого они цвета: серого, голубого или фиалкового, – говорит она слегка осипшим от нахлынувших чувств голосом. – И вашей улыбки. Когда вы не погружены в пучину тоски, на ваших губах расцветает самая красивая улыбка на свете.
Сглатываю комок, подступивший к горлу, и склоняюсь к ее правому уху.
– Я хочу на вас жениться, Эльмира. Вы выйдете за меня?
Она замирает, и я тоже застываю у ее уха, боясь ответа, боясь увидеть выражение ее лица. Закрываю глаза, трусь щекой о ее щеку и погружаюсь в грезы о нашем будущем: о домике у моря, где каждая комната уставлена шкафами с книгами, а в воздухе разлиты ароматы чернил и акварели, о благодатных вечерах, когда мы будем сидеть за роялем и играть вместе, о ласковом тепле Эльмиры, которая возьмет мою руку в свою, перед тем как мы мирно уснем бок о бок.
– Отец не допустит нашей помолвки, – наконец говорит она.
– Да, знаю, он считает меня плохой партией…
– Дело вовсе не в этом. Мы еще так молоды. Мне и шестнадцати нет, Эдди. А вам едва исполнилось семнадцать.
Стискиваю зубы и распрямляю плечи.
– Ваш отец изменит свое мнение, когда увидит, чего я достигну.
– Мне нужно идти, пока миссис Уилсон нас не заметила! – Эльмира мягко выдергивает руку из моих пальцев. – Простите…
– Но можно я всё же приду к вам сегодня?
– Да, и лучше до воскресного обеда. Только, пожалуйста, не заикайтесь о свадьбе. Иначе мне строго-настрого запретят писать вам в университет.
Она торопливо убегает к Уилсонам. Я стою, по-прежнему слегка подавшись вперед, и стараюсь восстановить дыхание. Вспотевшие пальцы судорожно сжимают край шелкового жилета. Такое чувство, будто отец Эльмиры только что со всей силы ударил меня под дых.
Горстка моих приятелей – Роб Майо, Роберт Кэйбелл, Джек Маккензи – ловят мой взгляд и машут мне из противоположного угла церкви, подзывая к себе, но я беззвучно отвечаю: «Не могу. Неважно себя чувствую».
Эбенезер Бёрлинг, который тоже не особо дружен с большинством прихожан, по-прежнему сидит на скамье, рядом со своей овдовевшей матерью. Он робко машет мне, и я машу в ответ.
Протискиваюсь бочком мимо пары седовласых адвокатов. Они недобро косятся на меня – моя теплая беседа с мисс Сарой Эльмирой Ройстер явно показалась им подозрительной. В Ричмонде полно таких вот напыщенных мерзавцев. Адвокатов. Судей. Конгрессменов. Сенаторов. Делегатов конституционного собрания. Богатых торговцев-иммигрантов, таких как мистер Джон Аллан, мой приемный отец, в чьих жилах течет шотландская кровь.
А вот поэтов, актеров, художников и других мечтателей здесь скоро, как кажется, совсем не останется.
Ослабляю узел шейного платка – эта дрянь начала меня душить – и иду к матушке, которая стоит в глубине церкви. Проповедь епископа гложет меня изнутри, а слова Эльмиры о том, что ее отец будет против нашего брака, пронзают голову нестерпимой болью, словно лезвие топора.
Матушка поправляет серую шляпку на своих медно-рыжих волосах.
– Милый, ты не заболел?
Морщусь от ярких лучей солнца, пробивающихся из-под высокого купола, и качаю головой, плотно сжав губы.
– Точно? – спрашивает она.
– Да, – хрипло отвечаю я, а уродство мое начинает копошиться во мне с новой силой, сжимая кольцами желудок, обвиваясь вокруг легких, будто прочный канат, стремясь прорваться наружу, словно хочет, изъязвив и измучив мне душу, сойти, спасть с меня, как старая кожа с гремучей змеи.
Глава 2Муза
Я просыпаюсь во мраке. Я жажду слов. Я изголодалась по лакомой жути.
Мой поэт в черном фраке преклоняет колени в молитве, а сквозь окна под высоким потолком на него льется бледный зимний свет, золотя его каштановые кудри и шею. Он наклоняется к половицам, к сокрытому под ними склепу, и я повелеваю душам погребенных в нем людей напеть ему шепотом:
В декабре, во мраке стылом, в год, который
не забыть нам,
Горы пепла рассказали о случившейся беде.
О, ну наконец-то! Он поднимает голову, ощутив мое присутствие. Чувствую, как распаляется его воображение – оно курится, будто ладан. По телу его пробегает дрожь.
Я представляюсь ему девушкой с пепельной кожей и волосами цвета воронова крыла, которая стоит у стены и хищным взглядом за ним наблюдает. Он чувствует запах дыма от того пламени, которое и пробудило во мне жизнь много лет назад, когда его мать сделала свой последний вдох в холодной и тихой комнате. Я представляюсь ему юной особой в платье с высокой талией, в воздушном платье на греческий манер, какие были в моде несколько лет назад, когда мой поэт был еще совсем юн.
О боже! – Как нестерпим мой голод! Как жажду я жуткой истории, что успокоит мою стенающую душу! Вернись в мир грез, поэт, вспомни о еще одной погибшей девушке, о той, которую ты окрестил Еленой, о той, что лежит в могиле на кладбище Шокко-Хилл!
Я скольжу в полумраке, полы моего платья рассекают воздух, струятся следом за мной, окутывают меня ароматом золы. Не знаю, и впрямь ли я похожа на девушку, но такой меня представляет мой поэт, и потому я вытягиваюсь, придаю бедрам заманчивые изгибы, а бюсту – пышность и расправляю плечи, представая пред ним в образе юной дамы, что прячется в тени церкви из дерева, гвоздей и нежно-розовой штукатурки. С тихим стоном кидаюсь на стену и пытаюсь вскарабкаться по ней наверх, но меня не видит и не слышит никто – никто, кроме Эдгара По, в чьем воображении тут же вспыхивают жуткие образы, которые восхищают и ужасают его. Я вдохновляю его, а он взамен дарит мне истории, что высекают искры из каменного осколка моего сердца.
Посреди молитвы Его Преосвященство Епископ Мур вдруг распахивает глаза и смотрит в мою сторону.
Ха! Он тоже чувствует мое присутствие!
Возможно, стук моего сердца стал громче.
Возможно, мой немыслимый голод и громоподобные стоны сотрясли церковь и пол под кожаными ботинками епископа.
Возможно, все теперь слышат песнь пробужденных мной мертвецов, погребенных в склепе глубоко под церковью.
От этой мысли на губах у Эдгара появляется едва заметная улыбка.
– Не слушайте муз! – через несколько минут провозглашает епископ, и я опускаюсь на деревянные половицы и глубоко вдыхаю острый запах тревоги и ужаса, которым пропитана эта обитель призраков.
– Однако самые сильные духом, – продолжает епископ, – быстро поняли, что для того, чтобы и дальше идти путем праведности, нужно отказаться от глупых соблазнов и воображаемых миров, пока наши страсти не вырвались на свободу и не одичали, пока мир не заметил нашей странности.
Не вырвались на свободу.
И не одичали.
Пока мир не заметил нашей странности.
Моей душе так тесно, она так измучена и обессилена этим заточением во мраке, что жаждет вырваться на свободу, жаждет этой дикости.
Я хочу, чтобы мир заметил моего поэта. Заметил меня.
Подождите, совсем скоро вас ждет необычайное зрелище. Ждать осталось совсем недолго…
Служба заканчивается, прихожане встают со своих мест. Не без мучительных подначек с моей стороны мой поэт осыпает комплиментами свою возлюбленную – прекрасную Эльмиру, ослабляет узел на шейном платке кремового цвета, чтобы тот его не душил, и направляется в дальний угол церкви. Ступает он тяжело, но мерно – в ритме смелого и прекрасного трохеического октаметра, заслышав который я становлюсь еще выше. Его фиалково-серые глаза на краткое мгновение останавливаются на мне – но этого мига достаточно, чтобы мы слились воедино.
Глава 3Эдгар
Экипаж, в котором мы с матушкой едем домой, то и дело подскакивает на ухабах и рытвинах – по этой дороге вот уже много лет в Ричмонд приезжают торговцы на больших повозках, запряженных четверкой, а то и шестеркой лошадей, которые ее порядком разбивают. Слой снега толщиной в несколько дюймов только усугубляет наше положение – на нем экипаж вихляет и раскачивается еще сильнее. Несмотря на все усилия нашего опытного и искусного кучера, Дэбни, мы с матушкой хватаемся за латунные поручни, прибитые у потолка, чтобы не вылететь на дорогу.
– Этим утром я узнал, – начинаю я сквозь стиснутые зубы, пытаясь преодолеть сильную тряску, – что мои поэтические наклонности чреваты для меня не только тем, что отец не отпустит меня в университет, но и запретом жениться и даже невозможностью попасть в рай.