Со стуком ставлю бокал на стол и упираюсь ладонями в деревянную столешницу. Меня накрывает волна мощного головокружения, и я невольно покачиваюсь из стороны в сторону. Во рту стоит привкус персиков и нестерпимый жар.
Гэрланд рыгает, и это меня страшно злит. Я только что и сам с трудом подавил позыв рыгнуть, плотно сжав губы и задержав дыхание, а ему, видите ли, хватает наглости довершить это дело за меня!
– Эдгар? – с нервным смешком зовет Майлз. – Ты не заболел?
Ветер с силой стучится в окно, свистит в щели под дверью. Атмосфера в комнате ощутимо меняется. Горечь и страх покидают меня, уступая место страсти. Я поднимаю взгляд на стену над головой Майлза и отмечаю ее девственную белизну, дарующую творцу столько возможностей! Мне чудится, что из мрака в углу комнаты на меня смотрит Джейн Стэнард – я узнаю ее тяжелые веки и бледные ресницы. Крепко зажав уголек в руке, я кидаюсь к стене по деревянным половицам. Воздух в комнате кажется таким густым и напряженным, что двигаться трудно. Мои гости торопливо сторонятся, пропуская меня.
Решительным движением я рисую на стене глаза моей Елены, а потом добавляю тонкие брови, аккуратные губы, царственный нос, изгибы щек и подбородка. Глаза получаются несколько непропорциональными – слишком большими для этого маленького лица. В них читаются бесконечные страдания, страшная боль. Такой миссис Стэнард я сам никогда не видел, но именно так ее себе и представлял по рассказам ее сына, Роба, с которым мы приятельствовали.
«Мне кажется, матушка сходит с ума, – поведал он мне как-то осенью по пути в школу мистера Кларка. Мне тогда было четырнадцать. – Она тронулась умом, точно тебе говорю. Ей очень плохо».
Я запечатлеваю для вечности ее нежные локоны, ниспадающие на лоб, словно цветки гиацинта, но вскоре рука перестает слушаться и начинает вырисовывать совершенно другие волосы – всклокоченные, спутанные. Я рисую Елену обезумевшей, измученной, вовсе не похожей на ту элегантную даму, которая когда-то пригласила меня к себе в сад и стала расспрашивать о поэзии.
– Когда-то я любил женщину, но она, увы, умерла и ее зарыли в землю, – начинаю я таинственным, хрипловатым шепотом. – Жизнь моей возлюбленной была коротка, но по-весеннему светла и радостна. Однажды она пригласила меня в свой сад, и мы с ней сидели вдвоем у дивных, прекрасных лилий.
Тем временем мой уголек уже успел превратить Елену, моего милого ангела, в кладбищенского призрака, восставшего из могилы, и это удивительное превращение напоминает мне о том, что красота тленна, а смерти подвластно всё – и так было и будет всегда. Мне невыносимо видеть ее такой, и потому я добавляю густоты ее бровям, пухлости – губам, а к тонкой шее пририсовываю пышный воротник. Теперь это уже и не миссис Стэнард – не моя Елена! – а кто-то зловещий, чувственный, призрачный…
– А после своей смерти, – продолжаю я, затемняя портрету губы точными движениями уголька, – она пригласила меня на церковное кладбище, посидеть вместе с ней у могилы, заросшей столь же прекрасными лилиями. А потом утащила с собой в мерзлую, страшную кладбищенскую бездну, погасила во мне последние искры жизни, упокоила меня навек под этими дивными лилиями…
Я довершаю рисунок и отстраняюсь от него, чтобы лучше рассмотреть. Пальцы мои перепачканы углем, но на душе становится легче.
Дверь в мою спальню распахивается – это я знаю наверняка, хоть и стою к ней спиной. Порыв ледяного ветра гасит две свечки, а зубы у меня начинают стучать от лютого холода. Отчетливо слышу, как гости мои один за другим изумленно ахают.
– Это еще кто? – спрашивает Майлз неожиданно высоким голосом, и мне явственно представляется выражение бесконечного отвращения, возникшее у него на лице.
Уголек выпадает у меня из пальцев и с глухим стуком ударяется об пол. Я прижимаюсь лбом к стене, решив не оборачиваться. Я и без того знаю – вернее, чувствую, – что на пороге стоит Линор, опустив руки вдоль тела, и вода ручьями струится с ее волос, в которых запутались зеленоватые водоросли, а хрустальное сердце у нее на груди мерцает и пульсирует на черном фоне перепачканного золой корсажа.
Глава 20Линор
К этой двери меня привел стук сердца моего поэта.
Уже на заснеженном поле, освещенном растущей луной, менее чем в двух сотнях футов от Эдгара, я ощутила какую-то незримую перемену в его душе, и по телу моему пробежал тревожный холодок. Казалось, внимание моего поэта захватила совершенно другая форма искусства – уродливая и колкая. Несмотря на сильную усталость после долгого заплыва, я бросилась в его сторону и вот теперь стою на пороге комнаты Эдгара Аллана По, а хрустальное сердце у меня на груди пульсирует в ритм его сердцу.
Схватившись за голову, я беззвучно кричу, высвобождая душу от тоски по Джейн Стэнард. Воздух пропитывается памятью о ней, и Эдгар вырисовывает на стене ее силуэт резкими росчерками уголька. Я закрываю глаза, и моему поэту, этому сосуду истинной поэзии, вдруг чудится влажный запах ее могилы. Ах, как хочется ему теперь и самому нырнуть за ней в гроб, безвременно погибнуть, задохнувшись под землей! Как отчетливо вспоминаются ему теперь ее светло-каштановые локоны и ласковый голос! Пламя свечи вздрагивает, и Эдгар начинает великолепный прозаический рассказ о своей погибшей любви, о ее могиле, заросшей дивными лилиями… Его голос так тих, а слова полны прекрасной тоски… Во мне тут же вспыхивает восторг. Мне вспоминаются слова Мореллы о том, что подобные мне существа способны преобразиться, стать еще лучше:
«Ты будешь жить в великолепном мире, сотканном из воображения твоего творца, и испытывать невероятное духовное наслаждение, подобных которому ведать смертным не давалось до того!»
И я вытягиваю вперед руки – мне не терпится поскорее прикоснуться к этому миру!
– Упокоила меня навек под этими дивными лилиями… – говорит мой поэт.
Хрустальное сердце у меня на груди теперь пульсирует нежнее и медленнее, а порыв ветра, ворвавшийся в раскрытую дверь, задувает две свечи. Затуманенным зрением я вижу поникший силуэт моего поэта, прижавшегося лбом к стене. Он измученно проводит перепачканными углем пальцами по своим кудрям.
– Что происходит? – спрашивает блондин с изумрудно-зелеными глазами, сидящий на полу, и в голосе его отчетливо слышится страх. Он смотрит на меня, слегка откинув голову назад. Нога у него нервно дергается и опрокидывает пустой бокал.
Трое юношей, явно уже одурманенных алкоголем, смотрят на меня со страхом. Глаза у них остекленели, рты распахнулись от изумления, на лицах выступили пот и румянец. Их удивление столь сильно, что они вряд ли причинят мне вред, к тому же от них крепко несет алкоголем, поэтому рядом с ними мне не так страшно за свою жизнь, как на улицах Ричмонда.
Голову покалывает и жжет, словно что-то неведомое рвется наружу из-под корней волос. Чтобы дать ему волю, я нащупываю две пряди и выдираю их с корнем.
Юноша, сидящий в кресле, без чувств откидывается на спинку и сползает на пол.
Эдгар оборачивается, и при виде меня лицо его бледнеет, как мел.
– У меня было… немало времени на размышления, Эдди, – начинаю я. Волосы я бросаю на пол и делаю шаг к моему поэту. В башмаках звучно хлюпает речная вода, а язык у меня распух, словно кирпич. – Я явилась, чтобы показать тебе, сколько наслаждения приносит твое искусство. Не… Непод… Неподдель… – Я недовольно мотаю головой. Нужное слово никак не приходит на ум. – Истинного наслаждения, таящегося в сочинении жутких, мрачных шедевров! – Прижимая ладони к вискам, я крепко зажмуриваюсь. – Эдди, ты что, пил? – спрашиваю я, покачнувшись. – Ты снова пил, Эдди?
– Как ты здесь оказалась?! – раздраженно спрашивает он. – Ты же знаешь, что сюда тебе путь заказан!
– Нет! Не говори так со мной!
– У меня, между прочим, гости!
– Не смей меня выгонять! Если мне здесь не место, то и тебе, Эдгар, тоже!
– О, Бог Авраама! – восклицает блондин со смесью ужаса и благоговения. – Бьюсь об заклад, это самый восхитительный вечер во всей моей жизни!
Другой юноша – какой-то франт в шелковой шляпе, украшенной белыми и серыми перьями, – вскакивает на ноги и резко хватает меня за руку своей когтистой ладонью. Я морщусь от боли, но не успеваю и слова вставить, как он выталкивает меня на улицу и захлопывает за нами дверь. А потом швыряет меня в снег.
– Эдгару твое присутствие не по душе, – заявляет незнакомый грубиян.
– Кто вы такой? – спрашиваю я, не без труда поднимаясь.
– Важнее, кто ты такая, и мне отлично известен ответ на этот вопрос, – отвечает он и шагает ко мне. Глаза у него полыхают во мраке ослепительным оранжевым пламенем.
– Не понимаю… – пятясь, шепчу я.
– По рожден вовсе не для сочинительства мрачных историй, – заявляет незнакомец мне в лицо, и я чувствую его сладковатое дыхание. – Страшилки – удел представителей низшего класса. Никакое это не искусство.
Его слова распарывают мне левый рукав.
От неожиданности я подскакиваю и прикрываю дыру ладонью. Предплечье тут же промерзает насквозь на холодном ветру.
– Как вам это удалось?!
– Вон! – кричит он, притопнув ногой, словно я какой-нибудь дикий зверь, которого можно вот так просто отпугнуть. – Ступай к маленьким детям – вот уж кому пристало интересоваться страшилками! А университетских студентов не тронь! Ишь, разрядилась, актриса погорелого театра. Смех, да и только!
Теперь уже рвется второй рукав, обнажив мой локоть.
– Да кто вы такой, черт возьми? – спрашиваю я, снова отскакивая назад.
– Я – муза Эдгара По.
– Врете!
– Ни капельки, паучок ты мой сладкий. – Он приближается ко мне, театрально дергая пальцами, изображая, по всей видимости, бег испуганного паука. – Так уползай уже в свой мрак, возвращайся на свою паутинку и не мешай мне вдохновлять моего поэта!
– Прер… – Я хватаюсь за подбородок, силясь выговорить слова разборчиво, чтобы они не сливались в невнятную мешанину звуков, но язык словно немеет. – Преркаи!