ственного наслаждения.
Из тени тосканской колонны за мной наблюдает молодой человек. Я не обращаю никакого внимания на черты его лица, мне бросается в глаза другое – его головной убор. Огромная остроконечная шляпа, прибавляющая ему фута два роста. Провожу рукой по птичьему пуху, которым теперь покрыта моя голова. На ветру довольно прохладно.
Юноша застыл, будто статуя из паросского мрамора, но я всё равно смело к нему приближаюсь.
– Не одолжите ли мне свою шляпу, сэр? – спрашиваю я как можно вежливее, прекрасно понимая, что университетские джентльмены нечасто слышат подобные просьбы от лысых созданий в старомодных траурных платьях.
– Ч-ч-что вы сказали? – дрожащим голосом переспрашивает он, и на глазах у него выступают слезы.
– Не одолжите ли мне свою шляпу? Взамен можете забрать мои волосы – вон они лежат, в снегу.
– Не нужны мне ваши… – Он осекается, выпучив глаза. На его болезненно-желтом лице проступает выражение испуга – кажется, он боится страшной кары за то, что отказался от моих волос.
– Ну же, сэр, прошу вас, одолжите же мне вашу шляпу, – повторяю я и, положив руки на бедра, шагаю ему навстречу. – У меня голова насквозь промерзла!
Он молча снимает шляпу, освобождая копну белокурых кудрей – похож на херувима с полотна Рубенса, – и отдает мне свой головной убор.
– Благодарю. От души благодарю вас за щедрость! – говорю я, ибо в отличие от нахала Гэрланда О’Палы я далеко не чудовище и привлекаю людей не только своей мрачностью, но и изысканными манерами.
Я надеваю шляпу, с наслаждением чувствуя, как теплая атласная подкладка скользит по голове, а потом киваю моему благодетелю и торопливо отправляюсь в сторону Шарлоттсвилля в поисках творцов, которые утолят мой голод хотя бы крохами творчества, раз мой поэт еще не понял, как сильно я ему нужна.
Глава 23Эдгар
Линор посеяла среди студентов столько страха и ужаса, что я до вечера прячусь у себя в комнате, чтобы ничем не выдать свою причастность к ее появлению. Почти всё время я провожу в хмельном забытьи, и мне снятся кошмары о моей грядущей бедности.
Но и вечером, за ужином, мои однокашники продолжают оживленно перешептываться о «призраке».
В гостинице, где располагается наша столовая, я сажусь рядом с Томом Такером, который сегодня и сам мало отличается от мертвеца: под глазами у него залегли черные тени, щеки ввалились.
– О чем это все сегодня толкуют, а, По? – спрашивает он, подперев голову рукой. – Я ни черта не помню из того, что происходило в промежутке между тем, как я постучал к тебе в дверь и проснулся спустя несколько часов.
– У тебя такой вид, словно тебя избили и фингалов под глазами наставили, – со смехом замечаю я.
– Кажется, мы с Уиллом подрались, – тряхнув головой, припоминает Том. – Вот только не помню, из-за чего.
Вскоре к нам присоединяется Майлз. Он тоже жалуется на беспамятство, якобы настигшее его после попойки, но я замечаю, как он наблюдает за мной краем глаза, пока мы расправляемся с бифштексом, и меня не оставляет подозрение, что на самом деле он всё прекрасно помнит…
В понедельник утром Гэрланд встречает меня у двери в павильон, где должно пройти занятие по латыни. В этот раз его пламенеющие глаза прикрыты очками с зеленоватыми стеклами.
– Доброе утро, – говорит он и приподнимает свою серую шляпу.
– Где ты взял эти очки? – спрашиваю я.
Он пожимает плечами, что, видимо, следует понимать как «Украл, конечно, где же еще».
– Мне нужно готовиться к лекции, – говорю я и прохожу мимо. – У меня нет времени на болтовню.
Он хватает меня за плечо, не давая войти в павильон.
– Она вызвала огромный переполох.
– Я видел, какие дыры ты оставил на ее рукавах.
– Острый язык – лучшее оружие против глуповатых врагов, По.
– Почему же меня не оставляет ощущение, что ты не друг мне вовсе, а, О’Пала?
– Au contraire[15], По. Я твое спасение. Я освобожу тебя от пагубного желания писать полную чушь.
– Может, это и впрямь чушь, но изысканная, – отвечаю я, резко вывернувшись из его хватки.
Гэрланд заливается неприятным, похожим на кашель хохотом, привлекая внимание Джона Лайла, одного из благонравных товарищей Майлза, живущих в восточной части общежития. Я опускаю голову и молчу, дожидаясь, пока Джон войдет в павильон.
– Мне нужно сосредоточиться на занятиях, – напоминаю я Гэрланду. – А еще я по-прежнему жду отцовского ответа на мое письмо. Увидимся в субботу вечером, не раньше.
Гэрланд ловким движением надевает шляпу. Пышные перья, украшающие ее, слегка покачиваются.
– Что ж, я пока прогуляюсь по окрестностям, понаблюдаю за выходками твоих товарищей.
– Хорошо, только как можно незаметнее.
– Буду тих, как мертвая мышка.
И он поспешно уходит. Я даже не успеваю заметить, что он исказил ту же поговорку, что и Линор в одном из наших разговоров.
Отцовский ответ на мое письмо приходит к концу второй недели моего пребывания в университете. На конверте краснеет его фирменная алая восковая печать с вычурной буквой «А» – при виде нее я чувствую странную смесь надежды и тревоги. Взяв письмо, я сажусь за стол у себя в комнате и делаю несколько глубоких вдохов, набираясь храбрости, чтобы вскрыть конверт.
Наконец я вскрываю его. Бумага похрустывает в пальцах.
Внутри всё сжимается.
В письме, которое, кстати, начинается не с сурового «Любезный сэр», а с теплого «Дорогой Эдгар», отец бранит меня за то, что я выпрашиваю деньги.
Подумать только, он ругает меня за то, что я не сумел оплатить квитанцию на сто сорок девять долларов, имея на руках всего сто десять!
«Я вышлю тебе дополнительно сорок долларов, – пишет он в самом конце, – но не более того. И не вздумай клянчить деньги у матушки. Она слегла с сильной простудой. Форму я закажу в Ричмонде и вышлю тебе сам – так выйдет гораздо дешевле. Будь благоразумней и бережливее».
От его письма несет табаком, и я живо представляю себе отца, склонившегося над бумагой и дымящего любимой трубкой, воображаю тень от его головы на столе.
Достаю из конверта банкноты, которые он приложил к письму.
На карманные расходы он выслал мне всего один доллар, черт бы его побрал! Очень скоро у меня и его не останется – он уйдет на оплату учебников.
А тут еще в дверь начинает громко колотить мистер Спотсвуд, чтобы уведомить меня, что я должен ему денег за то, что прибегал к помощи его слуги, а также за мытье, за дрова, благодаря которым я не замерз до смерти, и за тысячу других услуг…
– По! – зовет мистер Спотсвуд из-за двери. – Мне нужно поговорить с вами о долгах…
Спустя час – а то и меньше – я уже стою в крошечной конторке ростовщика Шарлоттсвилля и подписываю договор о займе денег под такой огромный процент, которого мне в жизни не уплатить. На шее у меня выступает пот, сердце нервно подрагивает. Ростовщик, мистер Блюменталь, помогает мне с документами, то и дело поглядывая на меня с презрением из-за своих очков в медной оправе – такое чувство, будто в нем нет ни капли жалости к мальчику англосаксонских кровей и епископального вероисповедания, одетому в лучшие шелка и шерсть, какие только можно купить. Джон Аллан своей цели достиг: в глазах мира я теперь и впрямь выгляжу как бездельник, который «ест хлеб праздности».
Но уходить из университета я совсем не хочу.
Тем более что уже успел добиться в учебе успехов.
Из конторы я выхожу, сжимая в руке шляпу и пряча в нагрудном кармане полученные от ростовщика деньги и ощущая в солнечном сплетении неприятную боль. Снег растаял, в окнах домов отражаются теплые солнечные лучи, но вдалеке собираются темные грозовые тучи, угрожая промочить меня до нитки, если я не поспешу.
Обхватив себя руками, я шагаю по грязной улочке. От моего оптимизма не осталось и следа, и я молю небесных серафимов послать мне утешение от всех моих невзгод, освободить меня от финансовых тягот, чтобы я мог сосредоточиться на одном только образовании и наконец зажить свободной жизнью.
Зайдя за угол, я вновь слышу знакомую песню на стихи Томаса Мура «Подойди, отдохни здесь со мною» – ту самую, которую пела в профессорском саду Линор. Только теперь ее поет поистине ангельское сопрано и доносится эта песня из-за белых стен деревянной таверны, стоящей у площади неподалеку.
Только в том ты любовь и узнаешь, что она неизменна всегда,
В лучезарных восторгах и в муках, в торжестве и под гнетом стыда.
Ты была ли виновна, не знаю, и своей ли, чужой ли виной,
Я люблю тебя, слышишь, всем сердцем, всю, какая ты здесь, предо мной.
На мшистой черепичной крыше двухэтажной таверны стоит Линор в своем черном платье с высокой талией и с кроваво-красным следом в форме сердца на груди. Ее длинных и черных как смоль волос я не вижу, но замечаю на голове высокую шелковую шляпу того же цвета, что и платье. Она стоит на крыше, уперев руки в бока, и смотрит на меня – и этот тревожный силуэт отчего-то напоминает мне силуэт ворона, присевшего на флюгер.
Наконец она отворачивается и смотрит на грозовые тучи, сгущающиеся на западе, над горами и холмами, и сопрано, которое слышится из дома под ней, начинает петь другую песню – шотландскую балладу «Прекрасная Барбара Аллан», которая всегда трогала меня до слез, еще сильнее, чем «Подойди, отдохни здесь со мною».
Голос певицы так меня завораживает, вселяет в меня столько мучительного любопытства, что я пересекаю площадь, осмелившись-таки приблизиться к моей беглянке-музе. Линор по-прежнему стоит, отвернувшись от меня, но я чувствую, что она искоса за мной наблюдает, и мурашки пробегают у меня по спине.
Чтобы попасть в таверну, нужно сперва пересечь длинную веранду. В дальнем ее углу, слева от меня, белый мужчина – судя по всему, продавец конских седел – торгуется с чернокожим, который кричит, что он – свободный человек по рождению и прекрасно умеет отличать справедливую цену от чрезмерно завышенной.