Том то и дело выкрикивает наши имена – то ли чтобы нас успокоить, то ли чтобы подбодрить.
– Ну ладно тебе, уймись, – говорит Майлз. – Извини. Я не хотел тебя обидеть.
– Ну ты и сволочь, Майлз! – цежу я сквозь зубы, с силой дергая локтями и ногами. – Я уймусь только тогда, когда выбью из твоего грязного рта все зубы, сукин ты сын!
Его могучий кулак летит на меня и со всего размаха врезается мне в нос. Я чувствую жгучую, нестерпимую боль, а когда рука Майлза вновь взлетает в воздух, я замечаю свою кровь у него на костяшках.
Тоже увидев у себя на пальцах кровь, он пошатывается и морщится, а потом слезает с меня, вскинув руки.
– С меня довольно.
Я со сдавленным стоном перекатываюсь на левый бок. Жгучая боль разъедает мне ноздри, будто кислота.
Майлз бросает мне носовой платок.
– Дышать можешь?
Говорить я не в состоянии, так что молча затыкаю нос куском ткани.
– Я пошел к себе в комнату, господа, – заявляет Том и торопливо нас покидает. – Смотрите профессорам не попадитесь. Если кто увидит кровь – вас исключат.
– Может, врача позвать? – спрашивает Майлз.
Стиснув зубы, я качаю головой, моля Бога, чтобы болезненное жжение как можно скорее утихло.
Майлз присаживается рядом.
– Я вовсе не хотел оскорбить твоих родителей, Эдгар, – говорит он. – Прости меня. Иногда я страшно тебе завидую.
Я поднимаю на него удивленный взгляд.
– Чему тут завидовать, черт побери?
– Как это чему? – фыркнув, переспрашивает он. – Ты себя со стороны видел, По? Ты же неподражаем. Ты непросто мгновенно запоминаешь все эти чертовы стихотворения, которые нам задают учить, но и знаешь всю их историю. Господи, да ты целых пять лет прожил в Англии, смог погрузиться в ее культуру, а еще ты без труда очаровываешь женщин! Ты чертовски красив и силен, как показал недавний всплеск твоей ярости… – Майлз потирает челюсть и пробует ей пошевелить. Его движения скованны, видно, что ему очень больно. – А еще ты наделен непревзойденным талантом, о котором я могу только мечтать.
– При этом я всего лишь сын бродячих актеров, и ничего больше, – с болезненным стоном отвечаю я.
– Сказать по правде, это обстоятельство только придает тебе шарма, Эдди, – с тихим смехом признается Майлз. – В Ричмонде нас всё пытаются убедить, что театр – это обитель дьявола, мерзость пред лицом Господним, но я-то знаю, что это ложь. И прошу у тебя прощения.
– Я тебя прощаю, – с кивком отзываюсь я. – Но больше не смей оскорблять моих родителей.
– Ни за что.
– И не рассказывай никому о моем происхождении. В этих стенах оно значит всё, а я ведь всего-навсего был взят на воспитание состоятельными людьми.
– Слава богу, что тебе встретилась такая щедрая и мудрая семья.
– Всю мою жизнь мой, как ты выразился, «мудрый» приемный отец без устали твердит мне, что в любой момент может выгнать меня на улицу, – распахнув глаза, говорю я. – Он хочет, чтобы я пал пред ним ниц в благодарность за его великодушие, бросился руки ему целовать и так далее.
– Ох. – Майлз садится поудобнее, повернувшись так, что я теперь вижу огромный синяк, оставшийся у него на скуле после моего удара. – Я ведь не знал, что всё так обстоит. Прости.
Я вновь закрываю глаза.
– Слушай, – легонько похлопав меня по плечу, продолжает Майлз. – А когда мы снова увидим твою мрачную музу?
Его вопрос изумляет меня куда сильнее, чем оскорбительное упоминание моего происхождения. Не без труда приподнявшись на локтях и судорожно дыша, я сажусь. Голова кружится. Окровавленный носовой платок прилип к носу, так что его не нужно уже придерживать.
Заметив это, Майлз не может сдержать смеха.
– Фу, какая гадость!
– Это ты о моей мрачной музе?
– О нет, она у тебя чудесная. Ты бы почаще с нами делился своими фантастическими и жуткими историями, что ли.
Согнувшись пополам, я снимаю с лица платок, стараясь прогнать головокружение глубоким и медленным дыханием.
– Я и не думал, что вам интересны жуткие истории. Мне казалось, вы больше любите юмористические рассказы и памфлеты.
– По, да тут каждый второй пытается прослыть юмористом и острословом. Но только тебе под силу зачаровывать толпы своими странными, таинственными рассказами. Верни музу, прошу.
– Я прогнал ее.
– Ну так найди!
– Думаю, уже слишком поздно.
– Но ты ведь наделен даром слова! – Слегка пошатываясь, Майлз встает на ноги и протягивает мне руку. – Если кто и может призвать сбежавшую музу, то только ты, мой друг!
Глава 28Линор
Небеса так светлы и прекрасны,
Нежен шелест весенней листвы,
Юной, яркой весенней листвы,
Все здесь теплому маю подвластно.
В этой самой Обители Грез,
Где озера, горы и сосны
В окруженьи туманных холмов,
Наш поэт судьбу свою ищет,
Идя кромкой тенистых лесов…
Глава 29Эдгар
Немного оправившись после драки с Майлзом, подлечив раны и успокоив уязвленную гордость, я иду на прогулку в ущелье меж холмами, возвышающимися за университетом, – в роскошное и умиротворяющее царство трав и деревьев возрождающихся после зимней смерти. Над головой – сети молодой листвы, отовсюду – серенады птиц.
Местные зовут этот холмистый Эдем «Лохматой Горой».
На своем пути я встречаю плотное облако тумана, а когда выхожу из него, то вижу перед собой звонкий ручеек, который приводит меня к озеру, окруженному высокими соснами.
Разувшись и сняв носки, я забираюсь на упавшее дерево, приставляю ладони ко рту и кричу во весь голос:
– Линор! Они хотят тебя видеть! Где же ты? Они тебя ждут!
Мои крики пугают стайку уток, которые, впрочем, тут же начинают гоготать, словно насмехаясь над моими неуклюжими призывами. Высокомерно задрав хвостики, они отворачиваются от меня и плывут к зарослям камыша. Изумрудные головы селезней переливаются в тростнике, показываясь то тут, то там, как шутовской жезл.
А я принимаюсь цитировать на греческом гомеровские воззвания к своей музе из «Илиады» и «Одиссеи», а в завершение вспоминаю и строки Джона Мильтона из «Потерянного Рая»:
Пой, Муза горняя! Сойди с вершин
Таинственных Синая иль Хорива,
Где был тобою пастырь вдохновлен,
Начально поучавший свой народ
Возникновенью Неба и Земли
Из Хаоса…[16]
Но в ответ – вновь тишина, только легкий ветерок играет с юной листвой да белочка скачет по верхушкам сосен. Я опускаюсь на бревно и смотрю на воду, вытянув перед собой ноги и зарывшись голыми стопами в зернистую землю. Ветер играет с моими волосами, высушивает мне губы.
Краем глаза я замечаю, как под водой мелькнула тень.
Выпрямившись, я с дрожью припоминаю популярную виргинскую балладу «Озеро Унылой Топи», в которой повествуется о юноше, который сошел с ума после смерти возлюбленной. Этот юноша твердит каждому встречному, что на самом деле его любимая не умерла, а ушла к Унылой Топи. Он устремляется за ней следом, и больше в живых его никто не видит.
Я встаю с поваленного дерева и расстегиваю жилет, не сводя глаз с того места, где я видел тень. Мне кажется, что в темных водах плывет девушка, но, вероятно, это лишь мои фантазии.
– Линор! – кричу я, сбрасывая жилет. – Прими мои искренние извинения, милая моя призрачная сестрица! Вернись, прошу тебя! Я жажду стихов о несчастных влюбленных и подводной могиле! Приди, окунись со мной в эти мрачные воды!
Сбросив остальную одежду, я ныряю в озеро, с громким плеском погрузившись в его темные глубины.
Озерный мир что-то поет и клокочет вокруг меня, а я с интересом его разглядываю. Вокруг разлито бледное, зеленоватое сияние, то тут, то там плавают облачка ила и кружатся в дивном танце серебристые стайки рыбешек. С прошлого лета я ни разу не плавал ни в реке, ни даже в мелководном пруду, и потому, несмотря на холод, я наслаждаюсь крепкими объятиями воды, убаюканный ее мерным плеском, который нашептывает мне новые строки:
Я часто на рассвете дней
Любил, скрываясь от людей,
В глухой забраться уголок,
Где был блаженно одинок
У озера, средь черных скал,
Где сосен строй кругом стоял[17].
Передо мной возникает девушка с сияющей кожей лавандового цвета и небесно-голубыми глазами, как у Эльмиры. Ее чернильно-черные волосы змеятся в воде. Губы у нее кроваво-красные, а взгляд – совсем как у мертвеца…
Это лавандовое воплощение красоты и смерти плывет прямо на меня, а ее сиреневое платье опутывает ей ноги, будто водоросли. Она прикасается ладонями к моим щекам и целует меня в губы – этот долгий ледяной поцелуй забирает у меня последние крупицы кислорода.
Вырвавшись из ее объятий, я спешу на поверхность. Грудь у меня сдавливает, ноги судорожно бьются в воде, крик ужаса застревает где-то в горле. Первым выныривает мой кулак, а потом и голова. Я шумно дышу, словно морж, и жадно хватаю ртом воздух. Опасаясь, как бы загадочное существо не схватило меня за ноги и не утащило на дно, я выхожу на мелководье, а потом и на берег, тяжело дыша, то и дело спотыкаясь, разбрызгивая вокруг холодную воду. Вернувшись к своей одежде, я торопливо натягиваю ее, стараясь выровнять дыхание.
Но не успеваю я прийти в себя, как во встревоженном мозгу вспыхивают новые строки и жуткие образы.
Но лишь стелила полог свой
Ночь надо мной и над землей,
И ветер веял меж дерев,
Шепча таинственный напев,
Как в темной сонной тишине
Рождался странный страх во мне…
Присев на землю, я натягиваю носки и ботинки, не сводя глаз с инфернального озера.