– Выходит, занятия иного рода не слишком тебя отвлекают?
– Какие еще «занятия иного рода»?
Он кивает на стену, изрисованную драконами, призраками и другими фантастическими существами, оскалившимися в жутких гримасах.
– Скажи-ка, уделяешь ли ты учебе столько же времени, сколько этим праздным… рисункам? – понизив голос, спрашивает отец. Последнее слово он произносит таким тоном, будто не уверен, что мое творчество его вообще достойно.
– Да, отец. Сказать по правде, я делаю большие успехи. Думаю, что закончу семестр лучше всех однокурсников.
Он с подозрением косится на меня.
– Ты это всерьез или просто похвастать решил, а, Эдгар?
– Нет, сэр. Мои дела и впрямь идут как нельзя лучше, – отвечаю я, сложив руки на коленях. – Вот только… – Я нервно сглатываю. – Мне не хватает денег на повседневные расходы.
Что-то недовольно проворчав, отец поднимается на ноги.
– О деньгах поговорим позже. Пойдем, покажешь мне университетские владения. Ротонду, смотрю, уже почти достроили.
Печально улыбнувшись, я киваю – не потому что согласен с его наблюдением о ротонде, а потому что чувствую, что нам и впрямь предстоит непростой разговор о деньгах.
– Да, ротонда скоро откроется. Сейчас в нее переносят библиотечные книги.
Отец подходит к двери и берется за ручку.
– Ну что, пойдем прогуляемся на свежем воздухе. А то у тебя вся комната углем пропахла, просто дышать нечем. Надеюсь, стихи-то ты не сочиняешь, а?
Торопливо отворачиваюсь от своего пера и чернильницы.
Я часто на рассвете дней
Любил, скрываясь от людей…
– Эдгар?!
– Я блестяще учусь. Это самое главное.
Он нерешительно поворачивается к стене и подходит ближе к жуткому портрету миссис Стэнард и смотрит на него выпученными, встревоженными глазами, нахмурив кустистые брови. Каждым шагом по половицам он словно втаптывает в грязь мое сердце.
В глухой забраться уголок,
Где был блаженно одинок
У озера, средь черных скал…
Он прикасается к стене, а потом встревоженно смотрит на меня. Гадает, наверное, что за болезнь поразила мой разум. Пытается осмыслить глубину моего порока.
– Какой же ты странный юноша, Эдгар, – задумчиво замечает он.
Это наблюдение вызывает у меня невольную улыбку.
– Скажи, что заставило тебя запечатлеть столь страшные образы? – спрашивает он.
– Отец, вы смотрите на меня как на безумца.
– А то жуткое создание, которое носилось по улицам Ричмонда в феврале, этот мерзкий беспомощный призрак – случаем, не твоя муза?
Мысленно покидаю спальню тем же путем, каким сюда пришел, отматывая время назад: встаю с постели, спиной вперед выхожу за дверь и пересекаю Лужайку в обратном направлении.
ГЛУБИНЕ в МОГИЛА ждала…
Так я и продолжаю свое мысленное путешествие: добираюсь до границы университетской территории и поднимаюсь по холмистому склону, заросшему деревьями гикори и тополями, погрузившись в рифмы и в мысли о тоске и смерти – о моем прекрасном новом стихотворении «Озеро».
– Ричмондский призрак – это легенда, отец, – отзываюсь я. – Мало ли жутких историй люди выдумывают. Никто меня не подстрекал рисовать эти мрачные и фантастические картинки. Это всё плод моего воображения. Так я отдыхаю от учебы. А ведь мог бы избрать куда более пагубные пристрастия.
Отец едва заметно кивает.
– Да, пожалуй. Пьешь ты, надеюсь, не много?
– Могу пропустить бокальчик, но не более того. Я знаю меру.
– Молодчина!
– Кстати, студенты поговаривают, что отцы-южане часто прощают своим сыновьям университетские драки.
– Ну, я-то родом вовсе не с юга, – напоминает отец с заметным шотландским акцентом. – И поощрять дебоширов не согласен.
– Знаю, – со вздохом отзываюсь я, встаю и набрасываю на плечи пальто. – Знаю. Ну что, пойдем посмотрим на ротонду?
Неподалеку от колоннады, которую мы с отцом пересекаем, идет ожесточенная драка. Два студента, в которых я тут же узнаю обитателей «Буйного ряда», где комнаты сдаются значительно дешевле, колотят друг друга, повалившись на землю. Их форма смялась и запачкалась, к ней пристали травинки. Они так грязно ругаются, что отец смущенно краснеет.
– Ах да, кстати, – обращаюсь к нему я. – У меня до сих пор нет формы.
– Ее сейчас шьют в Ричмонде. Скоро я тебе ее вышлю.
– Благодарю.
Один из парней вскрикивает от боли и вопит:
– Он меня за ухо укусил! Боже! Прекрати!
Папа вздрагивает.
Я еле сдерживаю смешок. Подумать только, невозмутимый и хладнокровный делец испугался юных интеллектуалов!
Впереди мелькает юношеская фигура в шляпе, украшенной перьями, и я невольно содрогаюсь, испугавшись, что это Гэрланд.
– Что такое? – спрашивает отец. – Ты так побледнел…
Я вдруг понимаю, что резко остановился в тени одной из колонн. Отец так и пялится на меня, и вид у него страшно самодовольный, но и сквозь эту маску проступает его душевная мерзость. Одному Богу известно, сколько его внебрачных детей сейчас бегает по Ричмонду. И сколько денег он высылает директорам разных школ в уплату за образование его незаконных отпрысков – таких, как, скажем, рыжеволосый Эдвин Кольер, который когда-то учился у мистера Эвинга вместе со мной. Родители наших одноклассников вечно шептались о том, что Эдвин – просто копия моего приемного отца и как удивительно, что малыш Эдгар ни капельки не похож на человека, которого он зовет папой.
Я напрочь позабыл строки своего нового стихотворения «Озеро». Во рту какой-то гнилостный привкус, а мне хочется одного – написать об отце что-нибудь гадкое и назвать эту вещь «Деловой человек».
Что-нибудь такое: «Я деловой человек. Я методический человек. Если есть на земле что-либо ненавистное для меня, так это гений. Ваши гении набитые дурни; чем больше гениальности, тем больше глупости, и из этого правила нет никаких исключений»[18].
– Так вот… – задумчиво почесав лоб, продолжаю я, пока мы шагаем вдоль колоннады. – Библиотека переезжает в ротонду.
– Тебе нездоровится, Эдвин? – спрашивает отец.
Я вновь застываю как вкопанный.
– Как вы меня назвали?
– Эдгар, как же еще, – нахмурившись, отзывается он. – Что это на тебя нашло? Ты пьян, что ли?
Клянусь, он только что назвал меня Эдвином, именем своего родного сына! Клянусь Богом!
Всё тело пронизывает жуткий холод. Нервно потираю ладони, чтобы согреться.
– Отец, у меня огромные долги. Порой у меня даже мыслить ясно не получается: все силы отнимают страхи, что…
– Эдгар, ради бога, довольно! Вышлю я тебе еще денег.
– Может быть, прямо сейчас погасите мой долг перед казначеем?
– У меня нет при себе нужной суммы.
– Тогда вышлите мне ее сразу же, как только сможете.
– Разумеется! – восклицает он и отгоняет от лица муху. – Отправлю я тебе и форму, и деньги, будь они неладны.
Юноша, которого укусили за ухо, снова истошно вопит.
– Спасибо, – отзываюсь я и снова шагаю вперед. – Так вот, ротонду планируют достроить к концу лета…
Пока отец не успел сесть в экипаж, я задаю ему еще один вопрос, который чрезвычайно тяготит меня последние месяцы:
– А как поживает Эльмира Ройстер?
– Полагаю, неплохо, – отвечает отец, зажав в зубах трубку и доставая из внутреннего кармана трутницу. – А почему ты спрашиваешь? Она тебе всё еще нравится?
– Да. Я написал ей уже немало писем, но она не отвечает.
– Не торопи женщин, Эдгар. Ты всегда такой нетерпеливый…
– Если увидите ее… – начинаю я и делаю паузу, дожидаясь, пока он высечет искру и перестанет наконец щелкать трутницей. – Скажите ей, что я о ней спрашивал, хорошо?
– Если не забуду, – отзывается он, зажигает спичку, а потом и табак, набитый в трубку. – Веди себя достойно, Эдгар. Никаких лишних трат. Никаких попоек. Не желаю, чтобы ты ввязывался в стычки, которые у вас тут, судя по всему, совсем не редкость, – наказывает он и прячет трутницу в карман.
– Передавайте мой пламенный привет матушке и мисс Нэнси, – прошу я. – И сестре, если вдруг ее увидите. Я писал Розали пару раз, но, уверен, она обрадуется, если вы расскажете ей, что мы виделись.
– Конечно-конечно, – заверяет меня отец и легонько поглаживает меня по плечу. Наверняка трубку он закурил, просто чтобы обойтись без объятий.
Мне хочется рассказать ему, как нестерпимо болит и сжимается от спазмов мой слабый желудок каждую ночь, когда я, лежа в постели, с ужасом думаю о том, сколько же сотен долларов я теперь должен моим кредиторам из Шарлоттсвилля, и как мне не дает дышать болезненный узел в груди.
Но не успеваю я набраться храбрости, как он проворно запрыгивает в экипаж и захлопывает дверь.
Дэбни бьет лошадь хлыстом, тепло машет мне на прощанье, и повозка уносится вперед, к Фри-ночтроуд.
Я потираю грудь в районе солнечного сплетения, глядя экипажу вслед. Такое чувство, будто он уносит с собой огромный кусок моей жизни.
У моих ног замирает длинная тень юноши в шляпе, украшенной перьями. Во мне вдруг просыпается нестерпимое желание разрывать людей на кусочки безупречно отточенной шпагой моего остроумия.
– Он в долгах меня оставил, – начинаю я, – это против всяких правил, час неровен – постучится шериф местный в дверь мою…
– Я деловой человек. Я методический человек. Если есть на земле что-либо ненавистное для меня, так это гений. Ваши гении набитые дурни! – как бы передразнивает отца О’Пала с грубым шотландским акцентом, горделиво выпятив грудь и спрятав руки в карманы.
Склонив голову набок, я тяжело вздыхаю:
– Как бы мне не пришлось увлечься азартными играми, О’Пала. Надо бы перебраться в «Буйный ряд», чтобы жить среди студентов себе под стать. Ходят слухи, что они все там по уши в долгах.
Аристократы Западной Лужайки уже поговаривают о тебе, По. Им известно, что ты задолжал большую сумму. И что ты отнюдь не голубых кровей.