От изумрудно-черных блестящих стен отделяются пять юных дам в черных шелковых платьях с короткими рукавами и изящными поясами. На руках у них черные, как эбонит, перчатки до локтя, а на ушах и шеях поблескивают черные же украшения. Лицо каждой скрыто под черной маской ворона.
Они подходят к юношам, сидящим на кровати, вдруг превратившейся в бархатный алый диван, и протягивают руки своим избранникам: светловолосая девушка – блондину Майлзу Джорджу, рыженькая – рыжеволосому Уильяму Барвеллу и так далее.
Оркестр, расположившийся рядом с камином, в котором гудит и потрескивает пламя с меня ростом, играет немелодичный, резковатый на слух вальс, неприятный для уха, зато волнительный для души. Музы музыкантов парят над ними стайкой колибри, и их бирюзовые и сапфировые перышки мерцают и переливаются в отсветах пламени. Но если рассмотреть музыкантов внимательнее, становится понятно, что разудалую мелодию играют вовсе не люди, а… скелеты, впрочем, не уступающие талантом живым музыкантам.
Одна из виолончелисток, тонкая дама в кроваво-красном платье, – выводит главную мелодию, и если повнимательнее прислушаться, можно различить жалобный плач ее инструмента, перемежаемый ритмичным стуком ударных: бах-бах-бах, бах-бах-бах, бах-бах-бах.
Юноши и девушки вальсируют под эту нескладную мелодию, – раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три! – а мой поэт поет печальную песнь о трагичной судьбе Ашеров – драматичную и вместе с тем зачаровывающую. И от его образов голубая кровь в жилах его товарищей так и стынет! Танцующие кружатся и скользят по гладкому полу быстрее и быстрее, быстрее и быстрее, быстрее и быстрее – и наконец в изнеможении падают, когда мой поэт пропевает жуткое:
– Джеймс Ашер замуровал тело сестры в стену!
Музыканты перестают играть, ожидая моей реакции. Смычки замирают над дрожащими струнами, пустые глазницы поворачиваются ко мне. Приподняв полы своего пышного платья над своими ярко-красными атласными туфельками, я иду к моему поэту – прямо по телам девушек в масках и студентов, распластавшихся на блестящем полу. Мой поэт судорожно ослабляет узел своего алого шейного платка, стоя у камина. Дыхание у него сбилось после долгого рассказа, хорошенькое лицо поблескивает в свете того самого канделябра, что когда-то освещал и бледное лицо его родной матушки.
– Чувствуешь эйфорию? – спрашиваю я.
Эдгар кивает. Собственные фантазии пьянят его так сильно, что зрачки сделались огромными, а глаза излучают фиолетовое свечение. В его взгляде я читаю неуемное желание творить!
Я протягиваю ему руку, затянутую в черную перчатку, которая скрывает мои ногти. Музыканты расправляют плечи. По залу пробегает гул нетерпения. Я киваю, и музыканты вновь начинают играть нестройный вальс – только вдвое громче. Пол под нашими ногами подрагивает от оглушительной музыки.
Мы с поэтом сливаемся в объятиях и отдаемся танцу, не сводя глаз друг с друга. Мы кружим по комнате, не пропуская ни единого бум-бум-бум, бум-бум-бум, бум-бум-бум, исходящего от ударных, и вторя им звонкими тук-тук-тук, тук-тук-тук, тук-тук-тук – это стучат по паркету наши каблуки. Наши тени вальсируют по стенам, скользят, растут, превращаются в два силуэта воронов – пока юный Ашер замуровывает тело сестры в стену, а наша публика в ужасе застывает на полу. Пока еще не кончилась музыка, я изо всех сил пытаюсь, пытаюсь, пытаюсь преобразиться.
Глава 33Эдгар
Очарование ночи рассеивается – кажется, словно оно покинуло мою комнату вместе с приятелями, которые в конце концов разбрелись по своим спальням. Я остаюсь в одиночестве и торопливо задуваю все свечи – деньги на новые у меня появятся еще очень не скоро.
Линор остается со мной – она вновь стоит у окна, положив руку на подоконник. Ее присутствие и согревает, и раздражает меня, и успокаивая, и в то же время выводя из равновесия.
– Я чувствую, как ты преображаешься, – сообщаю я ей, склонившись над свечой, стоящей на столе, но всё же решаю пока ее не гасить.
– Чувства тебя не подводят. Прямо сейчас моя шея покрывается изумительными перьями.
Достаю из писательского ящика уголек и зарисовываю на стене у стола лицо Агнессы Пай Ашер. Свечной огарок расточает запах жирного мяса, от которого у меня урчит в животе.
– Я не знаю, что ждет меня в будущем, – признаюсь я Линор, прочерчивая темные круги под глазами у Агнессы. – Не уверен, что у меня будет время на сочинительство.
– О чем ты?! Мы ведь еще толком и не начали даже.
– Вчера, когда я вернулся с озера, я застал у себя отца. Он заехал в гости.
Линор задумчиво молчит, а потом спрашивает:
– Но он не планирует пока забирать тебя в «Молдавию»?
– Нет, – отвечаю я. На каждом вдохе – вернее, на каждой попытке вздохнуть – грудь мне пронзает нестерпимая боль. Мое дыхание становится таким поверхностным и слабым, что в ушах появляется звон – верный признак скорой потери сознания. – У меня огромные долги… Он обещал выслать еще денег. Но я ему не верю. Он начал страшно кричать, стоило мне только упомянуть о долгах, – рассказываю я. А потом кладу уголек на стол, решив не дорисовывать Агнессе тело – хватит и головы, – и продолжаю попытки сделать глубокий вдох. – Поэтому я решил переехать в Западное Крыло. В «Буйный ряд». Тихую гавань для студентов, оказавшихся в похожем на мое положении. Они, кстати, не осуждают азартные игры, а ведь вполне возможно, что мне придется ими заняться.
Линор не отвечает. На миг мне даже кажется, что она меня оставила, но потом я оборачиваюсь и замечаю, что она пристально за мной наблюдает. Во взгляде ее пылает негодование – она явно осуждает меня за то предательство, которое я намерен совершить.
– Мистер О’Пала будет тебе помогать в этом твоем предприятии, да? – спрашивает она.
Я опускаю глаза.
– Чтобы выжить за карточным столом, мне понадобятся всё мое остроумие и хитрость. Я стольким людям должен, и такие безумные суммы, ты даже не представляешь…
– А как же твое мрачное искусство? Как же сегодняшний вечер?
– В мире долгов и азартных игр не место мрачному искусству, – подавив смешок, поясняю я, стараясь тщательно подбирать слова. – Если только эту самую… чушь нельзя продать и получить за нее деньги.
Линор резко отрывает руку от подоконника.
– Как-как ты сказал?
– Знаю, наши сегодняшние гости были от нас в восторге, но этот восторг недолговечен.
Линор смотрит на меня со смесью ярости и удивления, но я только молча убираю уголек.
– Эдди, – наконец говорит она. Я не поворачиваюсь на ее голос, но она продолжает: – Если Джону Аллану и впрямь удастся тебя убедить в том, что сочинение стихов и рассказов превратит тебя в «хилое, мерзкое бремя для общества», это будет главная его победа в жизни.
Стиснув зубы, стараюсь не обращать внимания на бешеный стук сердца, эхом отдающийся в ушах.
– Не говори так.
– И он явно выигрывает в этой битве.
– Неужели ты думаешь, что я этого не знаю? – громко хлопнув ладонью по столу, огрызаюсь я. – Да у меня в голове каждый день звучат его обвинения, и я не могу оставить их без внимания, ведь от этого человека зависит вся моя жизнь!
Линор подходит к камину и принимается шевелить угольки кочергой.
– Опубликуй свои стихи. Мир должен их видеть.
– Они же никчемные.
– Это в тебе вновь заговорил Джон Аллан.
– Над ними нужно еще много работать, – со вздохом продолжаю я. – Поэма «Тамерлан» еще даже не закончена. Это тебе говорю я, Эдгар По.
Каким-то чудом ей удается раздуть тлеющие угольки в сильное, жаркое пламя. Огонь отбрасывает на ее мертвецки бледную кожу золотистые отсветы.
– Насчет «Тамерлана» согласна, – признает она. – Туда нужно добавить побольше сцен мук и страданий, прежде чем показывать эту поэму миру, но ведь у тебя есть и другие стихи, которые непременно тронут людские души! А если пустить в ход что-нибудь хотя бы в половину столь же блистательное, как наше сегодняшнее произведение…
– Не удивлен, что ты предлагаешь добавить в «Тамерлана» побольше страданий.
– Там маловато страсти и оригинальности.
– Знаю. – Я достаю из кармана носовой платок и вытираю перепачканные углем пальцы. Взгляд вновь натыкается на портрет Агнессы Ашер, еще одного актерского ребенка, чьи родители погибли, оставив бедняжку в Ричмонде на произвол судьбы.
– Эдгар, у тебя полно талантов и достоинств, – продолжает Линор, и ее голос слегка потрескивает, как пламя в камине. – Нужно просто решить, что делать со всем этим богатством.
Я качаю головой:
– Я бы с удовольствием отдал всё, что только у меня есть – ум, талант, дорогостоящее образование, – всё и разом! – в обмен на возможность расти и воспитываться в родном доме. Или хотя бы в семье, которая не лелеет планов как можно скорее от меня избавиться. – Я нервно провожу рукой по волосам. Голова раскалывается от боли, в ней по-прежнему гулким эхом отдается мой пульс. – Матушка с отцом одевали меня как настоящего принца. В желтые льняные штаны, красные шелковые чулки, симпатичный лиловый фрак, бархатную шляпу, словом, превращали меня в маленького денди, – и ставили перед своими гостями на стол, чтобы я прочел собравшимся «Песнь последнего менестреля» сэра Вальтера Скотта. Но даже тогда, когда я был так мал, что едва доставал им до коленей, я уже торговал своим даром, обменивал свой талант и ум на любовь.
По шее пробегает холодок. Скомкав носовой платок, опускаю его на стол. На руках у меня по-прежнему темнеют угольные пятна – оттереть их без остатка не удалось. Вновь поднимаю взгляд на Агнессу Ашер.
– Всех страшно раздражало мое театральное происхождение. – Облизнув палец, я стираю грязное пятнышко на щеке Агнессы. – Но вместе с тем самого меня любили и щедро хвалили за то, что я их развлекал. Мою театральность пожирали, будто изысканное лакомство. Но если б я только мог, я бы отдал всё – и всех своих муз, и все интеллектуальные богатства, – лишь бы только избавиться от чувства вечного одиночества, от ощущения, что мне