времени, ни сил на поиски сбежавшей музы.
Я просиживаю за учебниками, пока перед глазами не поплывут круги, внимательно слушаю лекции, но в награду за свое прилежание получаю только море долгов и полную потерю уважения со стороны моих соседей по Западной Лужайке.
Я собираю чемодан и переселяюсь в комнату подешевле – в Западное Крыло, представляющее собой длинную аркаду студенческих спален, не украшенную ничем: ни тосканскими колоннами, ни роскошными павильонами.
– Добро пожаловать в «Буйный ряд»! – приветствует меня коренастый юноша с глазами орехового цвета, стоящий у моей двери. – Хочу пригласить тебя на наши посиделки. Мы собираемся сегодня вечером у меня в комнате.
Я узнаю эти пухлые щечки и задорную улыбку. Передо мной Эптон Билл, это о нем мне рассказывал Гэрланд. Один из пятидесяти студентов, включенный в список отъявленных нарушителей университетских правил. Моя былая решимость заработать азартными играми оставляет меня.
– Спасибо, Билл, но…
– Ты ведь По, верно?
– Да, Эдгар По, – с кивком представляюсь я.
– Я слышал, ты в непростом положении.
Поморщившись, я опускаю взгляд на мой новый фрак, присланный отцом. Он отличается от форменных фраков, которые носят другие студенты: цвет у него гораздо светлее, грубая ткань царапает кожу, латунные пуговицы тусклые и затертые. Впрочем, на Эптоне вообще ни одной форменной вещи, так что ему наверняка плевать, как я одет.
– Здесь совершенно нечего стыдиться, По! – заверяет он меня и кладет руку мне на плечо. – Многие из нас столкнулись с финансовыми затруднениями по причине юношеской распутности. Приходи же к нам, повеселимся вместе!
Юношеская распутность! Увы, вовсе не поэтому у меня начались «финансовые затруднения»!
– А коменданты разве не знают о ваших посиделках?
– Еще как знают, – со смешком отзывается Эптон. – Зачастую Ричардсон и Спотсвуд даже на них присутствуют. Тасуют нам колоды. А еще «изредка», как они сами считают, выпивают с нами.
Сжав губы, быстро подсчитываю в уме свои долги. Как это ни жутко, их сумма уже перевалила за триста долларов!
– Может, и впрямь к вам наведаюсь, – наконец отвечаю я.
– Вот и славно. – Билл просовывает голову ко мне в комнату. – Слышал, у тебя в спальне стены – глаз не оторвать!
– Эти я разрисовать еще не успел.
– Приводи с собой своего приятеля О’Палу, – похлопав меня по руке, продолжает он. – Поговаривают, что вы с ним просто короли сатиры, особенно вместе!
– Что ж, пожалуй, – отвечаю я.
Вместо того чтобы идти к картежникам, я запираюсь в своей новой комнате и погружаюсь в чтение книг, взятых в библиотеке.
Вскоре в дверь стучит Гэрланд.
– Ну что, пойдем к нам?
– Я еще не готов, – отзываюсь я, даже не открывая ему двери.
– Я думал, ты перебрался сюда, чтобы жить среди людей твоего сорта и обогатиться на карточных играх, По.
– Я еще не готов! – раздраженно повторяю я и возвращаюсь к занятиям.
В субботу вечером ко мне приходят Том и Майлз, но остальные приятели по прошлой комнате отказываются к ним присоединиться. Кое-кто из Западного Крыла – а именно Филипп Слотер, Уот Данн и Томас Гольсон – тоже приходят ко мне с сосудом для пунша в руках, чтобы приготовить «персик с медом». Гэрланд входит за ними следом в своих диковинных зеленоватых очках. Его шею сзади теперь тоже покрывают серые перышки, и я молю Бога, чтобы кроме меня этого никто не заметил.
Том присаживается ко мне на кровать и со вздохом оглядывает голые стены.
– Их тоже надо бы украсить карикатурами, По!
– Да! – хлопнув в ладоши, подхватывает Гэрланд. – Давай-ка устроим твоей комнате боевое крещение и изобразим на стене профессора Лонга!
Филипп сосредоточенно помешивает напиток в сосуде, и по комнате разливается аромат подслащенного бренди.
Краем глаза я замечаю свою несчастную «подделку» под университетскую форму – она свисает с изножья моей постели. Интересно, сладко ли спится отцу с мыслью о том, что я сижу тут, вдалеке от дома, и чуть ли не волосы на себе рву, изводя себя сомнениями, что же лучше купить: дрова на грядущую неделю или чего-нибудь поесть. А еще мне интересно, что будут делать мои гости из «Буйного ряда», если вместо желанных карикатур я вдруг прочту им мрачное или лирическое стихотворение. Мне вдруг представляется, как Линор выходит из трескучего пламени и начинает декламировать:
И будет дух твой одинок.
Под серым камнем сон глубок, —
И никого – из всех из нас,
Кто б разгадал твой тайный час!
– По что-то замышляет! – с улыбкой подмечает Том. – Погодите немного!
Мне вдруг приходит в голову, что отец сейчас, вероятно, вообще не дома. Скорее всего, он опять кувыркается в постели со вдовой Уиллс и не думает ни о матушке, ни обо мне. А матушка, наверное, вновь заходится жутким кашлем в своей одинокой комнатке, слишком слабая, чтобы встать с постели, тетушка Нэнси беспокойно мечется по коридору, а вся прислуга собралась на кухне у огня и слушает истории о мертвецах, чтобы хоть немного отвлечься и сбежать из отцовского королевства.
– Vivamus, moriendum est! – восклицаю я, вскинув руки в воздух.
– Это Вергилий? – уточняет Филипп, наливая пьянящий напиток в стеклянный бокал.
– Нет, Сенека, – отвечаю я, забираю у него бокал и осушаю его одним движением, а потом выдыхаю вспыхнувший внутри огонь. – «Давайте жить, ведь мы смертны!»
– Vivamus! – одобрительно кричит Майлз, подняв свой бокал в воздух.
Мои гости начинают с чувством скандировать эту фразу, а я запрыгиваю на кровать и вывожу на стене огромный рот профессора Лонга – его гигантские десны, лошадиные зубы, мясистые губы, из которых вылетают слова нашего сегодняшнего гимна: «Vivamus, moriendum est!»
Глава 36Линор
Я выбираюсь из заплесневелых глубин могилы, выкопанной мной на Лужайке. От безграничного чувства вины за тот вред, который я невольно причинила моему поэту, меня бьет дрожь. Больше всего на свете мне сейчас хочется погрузиться в любовь и красоту.
В красоту и любовь, и ничего больше.
Никаких ужасов, никакой смерти – хотя бы на время.
Для смертного нет ничего страшнее вечных напоминаний о могиле!
Вернувшись на сельское кладбище, я уже не отвергаю ухаживаний призрака с волосами, перевязанными на затылке лентой. Я даже позволяю ему поцеловать меня под огромной майской луной. Губы у него восхитительно нежны и расточают аромат розмарина, а от рук исходит призрачная дымка, которая вмиг окутывает мою оперившуюся голову. Ткань его фрака касается моей груди и живота, промочив мне корсаж, а измятый шейный платок щекочет шею. От него пахнет мокрой травой. Он называет меня не иначе как «свет души моей», и это настолько мне чуждо, что перья на затылке невольно встают дыбом, но я изо всех сил стараюсь полюбить этот мир красоты и любви.
Красоты и любви – и ничего больше.
Куда более теплые чувства я испытываю к Джейн – призраку девушки, словно сотканному из голубоватого дыма. Волосы у Джейн убраны под сеточку, украшенную лентами – Джейн Стэнард тоже такую носила. Взгляд ее сияющих, словно лунный камень, глаз пробуждает в моей душе пламя. Ее губы кажутся мягкими и нежными, словно розовые лепестки.
Однажды ночью я набираюсь храбрости, подхожу к ней и, опершись на гладкое мраморное надгробие, белеющее рядом, спрашиваю:
– Можно тебя поцеловать?
Она протягивает мне для поцелуя руку, а мне так хочется облобызать ее губы!
Сердце мое разлетается на тысячу осколков.
Я вдруг понимаю, какие муки испытывает Эдди, когда тоскует по женщинам, с которыми ему быть не суждено. Внутри поселяются боль и тоска.
Остаток ночи я провожу на колокольне, в бескрайней печали, не зная, что мне делать теперь, когда я познала волнующий вкус всемогущей любви и красоты.
На смену весне приходит лето. Погожими деньками солнце пробивается сквозь зеленую листву, и к востоку от Голубого хребта повисает голубоватая дымка, полностью оправдывая его поэтичное название. Я много брожу по холмам, окружающим Шарлоттсвилль, знакомясь с каждым ущельем, каждой крутой вершиной, каждым дубом и кленом. Я знаю всех, кто возделывает эти земли, начиная с европейских иммигрантов и заканчивая потомками героев Войны за независимость и темнокожими семьями, владеющими этими землями еще с прошлого века. Я бесшумно скольжу за деревьями, чтобы меня никто не заметил, но по удивленным глазам местных жителей, по их испуганной дрожи понимаю, что они чувствуют мое присутствие.
Мой поэт тоже часто отправляется на природу в поисках красоты. Гулкий стук его сердца разносится по лесистым склонам, но, увы, поэта всегда сопровождает О’Пала, чьи шумные, неуклюжие шаги нарушают покой в моей Аркадии – он то и дело наступает на трескучие ветки и топчет молодую зелень.
Одним июльским днем, когда университетские колокола поют мрачную панихиду по основателю этой обители знаний, мистеру Джефферсону, мой поэт отправляется к озеру, где однажды сочинил стихотворение «Озеро», на которое я его вдохновила. С собой он несет походный писательский ящичек, и это обстоятельство возбуждает во мне особый интерес.
Следом за ним, крадучись, словно пантера, идет Гэрланд – эта чума, эта язва, отравляющая мой рай.
Я взбираюсь на пару веток выше. Пропахший сладковатым запахом сосен ветерок доносит до меня зов Эдгара. Он снова цитирует первые строки «Тропы Гигантов» Уильяма Гамильтона Драммонда:
Мой одинокий гений с берегов родных,
Явись мне из пещеры, с дола, с гор седых!
Пока гляжу на бурный океан,
Пускай проснется вдохновенья ураган!
– В самом конце садовой дорожки, выложенной камнями, – начинаю я шепотом, так, чтобы услышал один только Эдгар, – стоит дама в белом платье, льнущем к ее ногам. В ее алебастровых руках – тарелка лазурного цвета, полная зерен, и к ней слетаются голуби; они усаживаются по ее краям, лакомятся и нежно курлычут. Эта дама, больше похожая на ожившую греческую статую, носит на своих густых каштановых волосах изящную сетку, украшенную ленточками. Она поднимает глаза, улыбается и говорит голосом, от которого перехватывает дыхание, от которого впору лишиться чувств: